Где-то на небесах... Настоящее время
Однажды Вив остановилась посреди улицы. Она частенько ловила себя на том, как её внимание привлекают, казалось бы, несущественные мелочи. Те самые, что случаются с нами буквально каждое мгновение. Мелочи, которые мы уже давно перестали замечать, принимая как неизбежную данность… До неё доносился детский смех сотканный из восторга, предвкушения и толики страха. Скотт. Так звали того светловолосого мальчишку, что жил неподалеку от их с Бальтазаром дома. Никогда не унывающий, непоседливый. Долгожданный ребёнок в своей пока ещё небольшой семье. Он родился здесь, в прихожей дома. В момент когда его родители только-только закончили выгружать последние коробки с вещами. Вив помогала его матери красить детскую и пекла маффины с карамельно-банановой начинкой на каждый его день рождения. А еще Скотт обожал, как впрочем многие дети, собирать конфеты на Хэллоуин. Он всегда точно знал, в котором доме непременно найдутся его любимые. В день, который вдруг вспомнился Вивиан, мальчик впервые слез с такого привычного, комфортного четырёхколесного велосипеда и пересел на двухколёсный. Он повзрослел всего на год, но уже начинал жить по-взрослому. Учиться балансировать, чтобы удержаться в движении. Отец придерживал велосипед какое-то время, страховал. На случай, если всё пойдёт кувырком. Мужчина понимал, что должен отпустить, но ему так хотелось знать, что сын может надеяться на него. Однако Скотт и не думал об этом! Бодро крутил педали, увлечённый новыми ощущениями. Он пронёсся мимо Вивиан, задорно позвонив в звонок на руле: – Вив! – его глаза горели от желания ехать ещё быстрее. – Смотри! Смотри, как я могу! И перед скатом, который начинался буквально после следующего дома, отпустил педали, крепко вцепившись в руль. Инерция. Подхватила и понесла его вперёд. Момент. Когда ты не контролируешь буквально ничего. Все вокруг сливается в единое размытое пятно из-за скорости, которая лишь растёт из-за пологого уклона. Вивиан рассмеялась. Кажется, ей было знакомо это чувство. Чувство, когда ты всего на одно мгновение обманываешь время. Когда не ты догоняешь его, а она пытается догнать тебя. Ветер обжигает каждую клеточку твоего тела. Инерция. Состояния покоя. Безмятежности. Движение продолжающееся само по себе… Кажется, совсем недавно и она была маленькой девочкой. Ничего не знающей об окружающем её мире, но с жаждой как можно скорее познать это знакомство. Стать неотъемлемой частью. Влиться в поток. Оставить свой маленький след, который однажды исчезнет, померкнет. «Вспыхнуть и угаснуть». Но уклон заканчивается, а Скотт не успевает вновь поймать ритм педалей. Время настигло его, стоило попытаться взять под контроль. В попытках удержаться детские руки ещё крепче вжались в руль. Это всё, что у него было. У маленького мальчика, который впервые узнает, что значит поддаться тому, чего желаешь. Всё, что было. И этого оказалось слишком мало. Вив буквально оцепенела от увиденного. Она могла лишь наблюдать. Как родители мальчика бросились к нему, упавшему на тротуар, содравшему колени и локти об асфальт. На его ещё мгновения назад сияющих глазах проступают слезы. Ему больно… Да, Скотт определённо в этот день приоткрыл для себя ещё одну негласную «прелесть» взрослой жизни. Даже удивительно… как каждый из нас порой забывает моменты, в которых был счастлив, но отчётливо запоминает моменты, когда испытал боль. Каждый из нас знает её всевозможные грани: от слабой до переходящей в агонию, от острой до едва ощутимой, от недолгой до продолжительной. Хронической. Мы знаем, чем отличается собственная боль от боли человека значащего для тебя что-то. По правде говоря, мы боимся её – боли. Боимся, потому что не можем контролировать, не можем с ней справиться один на один. Лишь убежать. Да и то ненадолго. Говорят, боль не что иное, как побочный продукт эволюции, ставший защитным механизмом. Призванным нас… оберегать, предостерегать. Только почему-то боль чаще причиняет ещё больший вред. И ты начинаешь бояться целого мира, только потому что знаешь – каждый, кого ты встречаешь, кого ты не замечаешь в толпе может причинить тебе боль. Неверным словом. Неверным движением. Излишним вниманием. Или напротив – откровенным безразличием. Иронично, не правда ли… рецепторы заставляющие тебя чувствовать боль, дают и возможность чувствовать тепло и холод, свет и темноту. Прикосновения. Отлаженный, до точности выверенный без единой погрешности механизм. Но даже он начинает сбоить где-то на перепутье между физической оболочкой и тем… что под ней прячется. Кто-то называет это душой. И неважно веришь ли ты, что она является тем, чем является. Она болит. Оно… болит.***
Яркий свет дребезжал на бездонных чёрных зрачках Вивиан. Они расширились настолько, что за ними почти не проглядывалась кромка привычного голубого оттенка. Светлого. Нежного. Так похожего на безоблачное небо в один из осенних дней. Она пыталась сфокусироваться на чём-то, что-то рассмотреть. Быть может, очертание места, в которое её привели… Девушка усмехнулась. Они действительно верили, что Вив не сможет понять?! Её снова и снова приводят в одно и тоже место. Меняют очертания. Каждый раз что-то новенькое. То гнетущее и серое, то просторный кабинет обшитый дорогой древесиной. Однажды это даже было какой-то лужайкой, правда сделанной как-то… небрежно. Птицы так не поют. Ангелы бы это знали, если бы прожили на земле безотлучно хотя бы столько же, сколько успела прожить каждая из них до этого мгновения. Вив слышала своё учащенное дыхание и гулко бьющееся сердце. Сейчас это всё, что она хотела бы слышать. Вместо этих смазанных на фоне голосов вызывающих писк в ушах. Силуэты, которые уже не может рассмотреть. Боль. Теперь Вив знала, что у неё металлический привкус крови, текущей из носа, и солёный от слёз, которых она даже не ощущала. Запястья ныли. Руки всё ещё привязаны к подлокотникам стула. Пальцы собрались в ладонь, сжались в кулак и почти сразу разжались. Обессиленно стараясь разогнать кровь. Или хотя бы то, что от неё осталось. Вивиан устала. Устала от нескончаемого потока боли, которую причиняли её телу. Снова и снова. Они задавали каждый раз один и тот же вопрос, желая услышать иной ответ. Но иного ответа у неё не было. И они продолжали. Пока Вив не переставала слышать, потому что звон в ушах доводил до глухоты. Где есть лишь беззвучное шевеление губ человеческих сосудов, и не более того. Сегодня Заха́рия пришёл лично. Появилась свободна минутка среди нескончаемого потока дел. Его пытки отличались. Выматывали настолько, что она готова была сдаться в любой момент, сказать им то, что они так хотят услышать. Словами, которыми они желают. Он умел делать так, что пытки длились долго. Так долго, что начинали ему наскучивать. Больше всего Вив запомнилась одна: когда он рассказывал о чём-то должно быть важном для ангелов, но совсем бессмысленном для смертных. Размеренно. Обыденно. Не забывая вонзать тонкие иглы в самые болезненные точки. Она кричала, глаза её наливались злостью, когда смотрела на своего мучителя. И чем сильнее пыталась вырваться, тем больнее ей становилось. Он оставлял иголки на какое-то время. А когда боль начинала притупляться, вынимал и вонзал снова. И всё же ответ оставался неизменным. – Я уже начинаю подумывать, что вам нравится, когда причиняют боль, мисс Райт, – он приблизился к бледному, заметно исхудавшему телу. Девушка упрямо сжала губы, чтобы снова не прокусить их. – Просто скажите, – кажется, ангел придумал очередную пытку, которая в этот раз точно подействует, – откуда у вас клинок? И что более важно, почему вы ещё живы. Вив начала что-то говорить: голос успел охрипнуть от криков, которые она оставила здесь. Но когда Заха́рия приблизился, чтобы разобрать, что смертная бормочет себе под нос, она плюнула ему в лицо. – Да пошёл ты… Ей снова приходится убегать… от боли. Прятаться. Тело и правда начинало постепенно привыкать её испытывать. Жаждать этого, как наркотика. Сколько ещё способов они придумают прежде, чем наконец-то убедятся – пленница говорит правду? Сколько ещё им хватит терпения слышать один и тот же ответ? Она уже точно не знала, делают ли они ей больно, чтобы заставить говорить, или же причиняют боль, чтобы уличить момент и попытаться пробраться ей в голову… Ангелы. Больше Вив не верила во все эти россказни про рай. Больше Вив не верила в небеса, как нечто, что непременно защитит тебя от тьмы. Будет с тобой, когда никого не останется. Вив больше не любила свет: она мечтала лишь о том, что однажды… вернувшись на землю… закроет шторы и будет любить ночь больше, чем когда-либо. А ещё… никогда. Больше никогда она не станет смотреть на небо. И уж тем более плакать из-за этого щемящего от созерцания чувства в её груди. Никогда! Он снова пробирается. Тянется своими мерзкими «щупальцами» в её голову. Перебирает мысли. Что-то ищет, как нужную книгу на полке. И она сопротивляется… как Бальтазар когда-то учил Эбби, а может и не только её. Вив понятия не имела, сколько их было. Похожих как две капли воды. Она лишь следовала инстинктам, доставшими ей от них… по наследству. В такие мгновения боль отрезвляла. Заставляла быть сильнее, открывала второе дыхание. Заставляла становиться быстрее, чтобы увернуться, чтобы не попасться. Бросаться в противоположную сторону от того, что тянулось к ней. У Вивиан не было детства. Она не помнила о заботливых родителях. У неё был лишь Бальтазар. Вместо трехколёсного велосипеда – обычная жизнь, которую девушка по незнанию променяла на двухколёсный, коим являлся мир сверхъестественного, где существовали все возможные существа. И каждому из них находилось уютное местечко на страницах книг, на кадрах кинолент. Она будто отпустила педали и неслась по пологому уклону. В безмятежность. В маленький тихий островок, где никто не сможет ей навредить. Инерция. Состояние покоя. Когда удары сердца становятся глуше. Когда дыхание замирает интервалами между вдохом и выдохом. Принося с собой… воспоминания.Новый Орлеан, Луизиана Сентябрь-октябрь 1927-го
Всё началось не здесь, но здесь продолжилось… в середине осени 1926 года. Когда под покровом ночи, сквозь неприятно и зябко моросящий дождь Бальтазар шёл между каменных склепов. Следом за ним неуверенно шагала молодая девушка. Она напряжённо куталась в лёгкое пальто. Это место вызывало у неё дрожь и ещё большее непонимание, что они тут забыли. Каблучки туфель тихонько постукивали по чему-то похожему на выложенную каменной плиткой дорожку. Вокруг глаз успел потечь макияж, отчего девушка выглядела больше похожей на сбежавшую полоумную девицу, чем на ту, кем ещё вчера благополучно являлась. Звуки песнопений становились отчётливее слышны. У одного из склепов показалась небольшая группа людей в пёстрых одеяниях. Их не смущал моросящий дождь, они совсем не замечали его. Свечи горели, едва подрагивая под дуновением неприветливого ветра. Бальтазар остановился чуть поодаль: в знак уважения, как и полагалось. – Я сделала что-то не так? – прозвучал продрогший, некогда звонкий голосок. – Если таким образом ты решил меня наказать, то давай сделаем вид, что я всё поняла. Мужчина взглянул на неё, и девушка невольно сжалась. Он никогда так не смотрел. Раньше. Но с тех пор, как случилась та история с её предшественницей в Салеме, Бальтазар стал сам на себя непохож. А теперь они здесь. Ночью. На кладбище в каком-то портовом городе. Не совсем таким она представляла канун дня Святых. И эти становящиеся громче и настойчивее песнопения не способствовали тому, чтобы она спокойно выдохнула и доверилась своему спутнику. Кристине успело исполниться двадцать пять, но она старалась об этом не думать. Потому что если начинала думать, потом никак не могла остановиться. Это сводило с ума. В последние пару лет она узнала грани своих истерик от и до, и ей совсем это не нравилось. Это не она. Это кто-то другой, что притворяется ею. Всё что ЕЙ нужно – совсем немного тишины. На подумать. Чтобы ничего не отвлекало. Чтобы всё перестало проноситься перед глазами, будто она умирает прямо сейчас. Девушка вздрогнула, когда факелы в руках стоящих вокруг захоронения вспыхнули и тихонько зашипели. Небо не отозвалось им. Земля осталась молчаливой. Уже можно было признать – сама природа отвернулась от последователей культа по всему Новому Орлеану, сколько бы они не собирались вокруг своих почивших предков. Лоа будто не слышали многочисленные молитвы. Проверяли силу веры, крепость кровных связей. От пёстрой толпы отделилась женщина. Она шествовала величественно и горделиво. Кристина никак не могла рассмотреть её в этой темноте, ставшей ещё темнее с последним погасшим факелом. Бальтазар поднял руку, давая понять, чтобы его спутница оставалась на месте и по возможности ничего здесь не трогала. Не тревожила тех, кто им и без того не рад. Хотя она и так не собиралась этого делать. Только поскорее уйти. Желательно туда, где тепло и сухо. – Elle n'a pas sa place ici, – слегка хрипящий голос женщины средних лет звучал настолько расслаблено, что даже идеально знающий французский мог не сразу понять. – Je comprends, – таким покладистым и смиренным Кристина своего сопровождающего ещё не видела. – Et je suis désolé... d'avoir dû vous déranger. Незнакомка рассмеялась. Голос стал ниже, словно плавно провалился из горла в самую глубь живота. Завибрировал. – Тебе никогда не бывает жаль. Её английский безупречно чист, хотя и с едва заметными изъянами, которые, как подумалось Кристине, не то чтобы смущали свою обладательницу. А этот ловкий переход с одного языка на другой, – то как мягко это происходило – не могло не восхитить. – Ты просто появляешься. О чём-то просишь. Чтобы потом исчезнуть на лет этак тридцать. Не попрощавшись. Неловкая пауза. Кристина вдруг поняла, что ей не стоило бы знать подробностей знакомства незнакомки и Бальтазара. И не то чтобы атмосфера располагала к чему-то, что можно было бы назвать свиданием. Да и стоило ли? Может, девушка заблуждалась? – Ей нужна твоя помощь, – гордость ангела была уже давно уязвлена. Задолго до того, как он вновь ступил на земли Нового Орлеана. Женщина прошла чуть в сторону, чтобы взглянуть на спутницу старого знакомого, что всё это время стояла поодаль. Осмотрела с ног до головы что-то подмечая для себя. Кристине стало не по себе от того, что она не видела ни глаз, ни выражения лица. Только чувствовала, как что-то скользит по её телу. Девушка не сдержала вскрика, когда у ног зашипела извиваясь змея. Животное не собиралось её кусать, но Кристина всё же сделала несколько шагов назад, едва не вжавшись спиной в чью-то могилу. – Лоа не хотят её принимать, – заключила жрица. – Так отчего же ты считаешь, что девица сможет переступить порог моего дома: разделить с нами кров и пищу? – Потому что ты за неё попросишь, – без колебаний ответил Бальтазар.***
Кристина так и не смогла уснуть этой ночью. До самого рассвета просидела на ступенях дома, где они временно остановились. За окнами было шумно. Она невольно прислушивалась к голосам, которые даже не понимала. Прислушивалась к суете, совсем не смолкающей, становящейся только громче с наступлением темноты. Ей было неуютно. Ещё когда очертания города показались на горизонте. Город, где граница между днём и ночью условна. Зависит от смотрящего. Здесь пограничны свет и тьма, жизнь и смерть, судьба и злой рок. Для этого понимания ей хватило всего нескольких минут в прогулке по улице мертвых. Утром Бальтазар нервничал чуть больше обычного. Толи от новой встречи с некой Хасинтой, которая вчера почти назвала Кристину не иначе как «скверна», толи от того, что не мог о чём-то рассказать своей подопечной. Слишком много «если» и «но» преследовали их повсюду. Дождь прекратился, потеплело, но небо по-прежнему оставалось пасмурным. Это свело на нет зыбкую надежду, что с рассветом город ей покажется не таким… дискомфортным. С первого взгляда Новый Орлеан и Кристина Перес испытывали друг к другу примерно схожие чувства – желание как можно скорее расстаться. Трава всё ещё оставалась мокрой, и от того капельки оседали на её обуви, которую она так старательно отмывала от грязи вечером. Здесь всё чувствовалось иначе. Как будто ей были рады ещё меньше, чем на том злосчастном кладбище. И Кристина не знала, как объяснить, что её не нужно пытаться удержать, она и сама не особо хочет входить. – Милый домик, – девушка скептически окинула увиденное. Два яруса, идеально выкрашенных в оттенок горчицы. С примесью марсала на ставнях и индийского красного в двери и оконных переплетах. Резные деревянные колоны. Местами кованые перила крыльца и ограждений. Высоковатая крыша, явно скрывающая под собой комнату на чердачном помещении. Чуть правее уютная терраса, со множеством цветущих и вьющихся растений. Вокруг дома в принципе было как-то многовато всего цветущего. Того и гляди запнёшься об очередное кашпо. – Что ж, всё могло быть и хуже. Но по крайней мере, в этот раз я не выгляжу как мокрая крыса. – Выдра, – поправил её мужчина. – М? – девушка отвлеклась от разглядывания причудливого дома, хозяева которого, по её мнению, никак не могли определиться с тем, чего же всё-таки хотят от внешнего вида. – Мокрая выдра. Бровь Перес саркастично дёрнулась вверх. Имелась у Бальтазара пара-тройка дурацких привычек, с которыми так непросто примериться. Но самой раздражающей Кристина находила привычку поправлять её. По поводу и без. Словно она в жизни не выражалась правильно. – Так и что мы здесь забыли? – девушка нетерпеливо сложила руки на груди. – Ламарши жили здесь практически с самого основания. Земля всегда принадлежала им, и они с уважением относятся к ней, приумножая прахом своих предков… – он не то чтобы до конца понимал, как именно это происходит, и зачем вообще вдаётся в лишние подробности. – Ламарши знают практически всё и обо всём. Если кто и сможет помочь распутать твой запутанный клубок, то это Хасинта. – А где в это время будешь ты? Утренняя перепалка грозила вновь возобновиться. – Искать иные варианты. Есть пара мест, где о тебе могут знать. – Почему это не могла сделать я? – Перес была почти оскорблена его выбором. – Почему я должна торчать в этой дыре?! – Потому что у тебя больше нет привилегии выбирать. – Да неужели, – тон выше, чем обычно в такие моменты, – с каких это пор, позволь узнать?! – С тех самых, где На́рия горела в костре инквизиции. Припоминаешь? Девушка презрительно фыркнула. Между прочим в этом её вины было отчасти меньше чем на половину. И это он не досмотрел за ней, а не она полезла на рожон. – Будешь нам это до скончания времён припоминать? Или только мне?! Что ж, у Бальтазара и Кристины определённо назрел конфликт, который они никак не могли разрешить. Толи дело было в ангельской гордости Бальтазара, толи в упёртости Кристины. Но всё шло в непонятном направлении, грозясь в конце концов стать катастрофой в миниатюре. – Сделай одолжение, хотя бы попытайся понравиться Хасинте. Хотя бы сейчас придержи свой… – мужчина предпочёл не уточнять, потому что назвать «дурным», значило бы не назвать вовсе, – характер. Для разнообразия.***
И Бальтазар ушёл, оставив её здесь совсем одну. Несколько дней не переставая шли дожди, крупные капли бились о крышу, не давая заснуть. Кристине не нравилось в Новом Орлеане: здесь иначе выглядели дома, не так пахла еда, вместо столь трепетно любимого блюза со всех сторон звучал более резкий и грубоватый джаз. Жизнь текла медленно, в то время как Кристине хотелось куда-то спешить, узнавать что-то новое. Здесь совсем… совсем всё было не так. Неправильно. Неидеально. И девушка в который раз забиралась с головой под подушку, когда Хасинта включала проигрыватель в гостиной, что располагалась прямо под её спальней. Ещё больше не выносила скрипы из каждой щели: пол, стены, потолки. Дом будто трещал по швам. Без какой-либо веской причины запотевали окна и зеркала. Исчезали вещи с привычных местных. Она несколько раз передвигала увесистую вазу из одного угла комнаты в другой, но каждое утро та вновь оказывалась на прежнем месте. Пару раз ей доводилось просыпаться от того, как дребезжали ракушки и камешки в люстре. Открывающиеся сами по себе двери, и запирающиеся по своему собственному умыслу дверные замки. Кажется, в один из понедельников Кристина почти полдня просидела на чердаке, пока её не нашел Хавьер. Она готова была поклясться, что тени, отбрасываемые пламенем свечи, пляшут, стоит ей повернуться к ним спиной. И если поначалу Кристина была просто задета решением Бальтазара, то теперь она злилась на него всё сильнее – с каждым днём, что проводила в этом невыносимом доме, где помимо живущих обитал кто-то ещё. Но время шло. После напряжённого и долгого первого месяца в Новом Орлеане наступил второй. Дожди сменились погожими днями. Ещё вчерашние незнакомцы теперь не казались ей теми, кто непременно против неё. Она стала чаще спускать к Ламаршам. Помогать по дому, если это было в её интересах. Подолгу гуляла по окрестностям, особенно босиком по траве в саду. Немного меланхоличная. Немного задумчивая. Немного романтичная. Спешка сменялась размеренностью, и Кристина сама того не замечая замедлялась. Потребовалось ещё немного времени, чтобы она начала проводить дни бродя по улицам Нового Орлеана. В старом пальто, в не менее растрёпанном виде, и всё же по-своему уточённая и элегантная. Немного потерянная. Волнующая. Она мало чем отличалась от бродяг, что вынуждены были спать на земле, но всё ещё стремились к звёздам. Пока Кристина не могла постигнуть истинную суть этой философии. Но она видела: эти люди счастливее многих тех, кто уже встречался ей в этой жизни. И для этого им нужно так мало. Только собственная мечта и немного удачи. Кристина знакомилась с Новым Орлеаном всё ближе. И чем ближе становилось это знакомство, тем больше он ей нравился. Такой многоликий, такой непохожий на всех остальных. Она, кажется, начинала влюбляться… с каждым новым шагом в сторону с привычного и понятного пути. Да, Перес по-прежнему не вписывалась – всё ещё заметно выделялась среди других жителей. Они не подавали вида, но девушка знала… в ней распознают неместную с первого взгляда. Эти люди… так спокойно танцевали на улице в ярких бусах и юбках из перьев, перепевали своими словами известные песни, смеялись, знакомились как старые друзья, обнимались. Выкрикивали нелестные слова, которых Кристина, разумеется, не понимала. На третий месяц пребывания Кристина неожиданно сменила весь привычный ей гардероб, повесила бусы на балконе своей спальни, чтобы задобрить духов, обитающих в доме Ламаршей. Позволяла маленькой Ка́рмен вплетать в свои вьющиеся светлые волосы пёстрые платки бабушки и разномастные украшения, не всегда для этого предназначенные. Возилась в саду по выходным. Напевала каждый раз, когда готовила. Ходила по ведьмовским лавочкам с Хасинтой. И часто била старые цветные витражи молотком, прямо посреди террасы, чтобы собирать их в причудливую мозаику… Неожиданно для себя Перес поняла, что хочет остаться. Здесь у неё появились какие-то свои чувства. Чувства, которыми она не поделится ни с кем, о которых во веки веков будет знать лишь она одна. Рефлексия. Она узнала так много нового о себе. Рассуждения. Столько открытий, которые могла пропустить, если бы не остановилась. Кристина училась жить в удовольствие, наедине с собой. Без опеки Бальтазара. Его почти никогда не было. Появлялся пару раз в месяц на несколько минут, чтобы убедиться, что с подопечной всё в порядке. Девушка уже считала минуты, когда он вновь уйдёт. Стоило раздаться шороху крыльев, как она тут же начинала танцевать свой особенно-нелепый танец, который изобрела во время очередной прогулки. Кристина даже прониклась особой симпатией к Хасинте. Знойной креолке средних лет, с пикантными формами. Свои жёсткие и тяжёлые чёрные волосы Хасинта собирала повязкой из яркой ленты, которая передавалась от одной старшей женщины в роду другой. С глубоким оливковым отливом глаз. Цепким и зорким, как у орла, взглядом. Сколько бы Кристину не раздирало любопытство, хозяйка дома ни под каким предлогом не раскрывала происхождение Ламаршей в принципе. Лишь упоминала, что все кровные родственники стекаются сюда по мановению пальца. – Однажды мой прапрапрадед и ещё дальше решил пойти против. Собрал всю семью и увёз подальше, – она говорила так обыденно, растирая какую-то пряную траву в своих руках. – Лоа разгневались и отняли у него всех детей. Кроме одного. Хворого. Его мать убитая горем потерь обратилась к Bawon Sanmdi. – И мальчик выжил?! – Кристина замерла в ожидании. – Bawon Sanmdi милосерден к детям, хоть и по-своему. В последующих поколениях умирали все рожденные дети, кроме самого младшего, рождавшегося обычно болезным. Пока моя мать, будучи одной из последних детей, не вернулась на землю своих предков. Хасинта родилась и выросла здесь, помогла вырастить Хавьера – своего племянника. Женщина носила одеяния с этническими мотивами, совсем не свойственные духу моды того времени: не по фасону, не по сочетанию цветов. Гадала на картах и знала много-много страшных историй. От которых, кстати, Кристина порой не могла заснуть по ночам. Её ловкие манипуляции руками: немного трав, пару камушков, найденных Перес на берегу, пёрышко... сложенные в витиеватый холщовый мешочек. И первый гри-гри Кристины был готов. Она носила его в кармане всё того же любимого пальто, бережно храня, как самый ценный подарок, что ей когда-либо дарили. А ещё Кристина полюбила дожди… у них была своя мелодия не похожая на другие звуки, что довелось здесь услышать. Каждый раз он звучал иначе… то в божественном си бемоль, то в весьма своенравном соль диез. Минорные и мажорные лады менялись под стать настроению Перес – иногда по сто раз на дню. Девушка то прищёлкивала ритм пальцами, расхаживая по своей комнате. То постукивала носком туфли, сидя за столом за ужином. Собирала мотивы, нанизывала их точно бусины на нитку. Однажды вечером Кристина Перес вновь взялась за написание песен, успев давным-давно забросить это дело. Исписанные словами листы, появившиеся нотные записи на стенах. И в какой-то момент девушка прозрела. Поняла, чего она действительно хочет, для чего оказалась здесь. «Она хотела сиять...»***
Уговорить Хавьера на свою авантюру оказалось не так просто. С виду добродушный молодой мужчина, которому слегка за тридцать, мог создавать впечатление человека несклонного кому-либо отказывать. Владел довольно неприметным баром где-то на окраине французского квартала. Место, скажем так, не являло собой сосредоточение уважаемой публики. Оно больше привлекало странные и порой даже пугающие личности. В негласном кодексе бара было лишь одно единственное правило – здесь ничего не случается, всё случается за пределами этих успевших состариться стен. Да-а. Эти стены повидали многое, о чём даже молчать не совсем прилично, не говоря уже о том, чтобы приоткрыть хотя бы одну свою непристойную тайну. И вряд ли это было лучшим из возможных вариантов для исполнения чьей-то творческой мечты. Хавьер крайне скептически относился к идее пения в своем баре, и даже уговоры обожаемой дочери не меняли его мнения. Но Кристина… Кристина начинала верить в философию бродяг, и всё что ей было нужно – немного удачи. Она готова была довериться проведению. Улыбка довершила дело, на что Хасинта не посчитала лишним заметить, что перед такой улыбкой не устоял бы и сам Бондьё. Так некогда тихое место в скором времени стало шумным. По средам и субботам было буквально не протолкнуться. Этакий компромисс между Хавьером и Кристиной, где он предоставляет бар в полное её распоряжение два дня в неделю, и каждый из этих дней принадлежал лишь ей. Чтобы не случалось до момента, как свет становился приглушенным, переставало существовать, когда доносился этот голос… Кристина вдруг обнаружила в себе… дар… о котором прежде даже не подозревала. Каким-то необъяснимым образом она притягивала к себе людей. Видела в них то, чего ещё никто и никогда не видел. Яркая. Мерцающая. Окружённая тайной. Она любила флирт и внимание. Много внимания. Взгляд. Она смотрела, и казалось видит всех и каждого. Мягкие и чувственные движения в такт голосу. Она пела так, словно это было единственным смыслом её жизни. Единственным способом рассказать о вспыхнувшей любви, что она обрела в объятиях этого города. Затем девушка начала петь и по четвергам. Ещё через пару недель – по воскресеньям. Люди требовали её! И вот среди шумных вечеров и ночей, где в множестве голосов уже давно не слушался стук каблуков мужских туфель и ритмичное позвякивание бисера на женских платьях, Кристина Перес обрела новую себя. Или примерилась с ранее непримиримой частью своей натуры. Без фальши. С лёгкими мотивами, что уже не могли разделить мир только на чёрное и белое. Порой даже могло показаться, что все эти люди одержимы, одурманены. Затуманенные взгляды, танцы до боли в ногах, с которой с трудом удается вставать по утрам, музыканты, готовые играть до крови на пальцах, пока не наступит утро. Жадно впитывая каждое мгновение своего момента, она завораживала. Мужчины. Женщины. Кристина могла достучаться до сердца каждого. Затронуть за живое. Заставить плакать того, кто никогда не плачет. Заставить возбуждённо всматриваться того, кто всегда держит свои чувства под замком. Дурман. Видение, что исчезало прежде, чем закончится ночь. Каждый видел, как она входила. Будто дверь сама распахивалась перед девушкой, и невидимый шлейф проскальзывал уловимыми нотками сандала. Бар замолкал. И в полной тишине она грациозно плыла в сторону сцены. Но никто не видел, как и когда она уходила. Сколько бы не пытались это выяснить. Вот она танцует с одним из музыкантов, или шепчется с девушкой за отдалённым столиком, или сидит у стойки с незнакомцем которого ей хочется разгадать – как головоломку – этим вечером. Но стоит отвернуться, как Кристина Перес растворяется. Исчезает. С наступлением темноты появлялась совсем другая Кристина… страстная, чувственная. Ночью она явственнее всего ощущала, что живёт только одним днём, одним единственным мгновением. И ей это нравилось. Нравилась идея жить так, будто каждый день и правда последний. Без пяти минут четыре месяца спустя, Кристина Перес готова была признаться… она встретила любовь всей своей жизни… город, в котором можно быть кем только захочешь, при этом всегда оставаясь собой. Она уже не могла представить, что однажды сможет прожить без всего этого. Без ведьмовских штучек по всему дому, без предвкушения карнавала. Без призраков, которых она никогда не видела, но уже привыкла сосуществовать с ними. Она даже приняла эти не всегда совпадающие с мелодией её души нотки джаза.***
Предвкушение Рождества совсем незнакомо ей. Кристина пыталась вспомнить хотя бы одно, перебирая коробку с новогодними украшениями в гостиной Ламаршей. Маленькая Ка́рмен то и дело носилась с радостными возгласами о том, что ее mère bien-aimée успеет вернуться с охоты к Рождеству. Естественно, будучи ребенком, девочка никак не могла всецело понять, что её мама охотится не на страшного большого волка, а на самую настоящую нечисть. И сейчас она на пути домой лишь потому, что охота прошла удачно. Вопрос лишь в том, для всех ли… и какой ценой успешно завершилась. Хасинта о чём-то суетливо переговаривалась то ли с кузиной, то ли с племянницей, – Кристина перестала пытаться разобраться в родстве Ламаршей, и просто запоминала их по имени – обсуждая, что они будут готовить. Хавьер завершал последние дела с баром, чтобы закрыть его на праздники. У неё было всё. Что-то очень похожее на семью, которая на самом деле таковой не являлась. Была мечта, которую она исполняла каждый раз выходя на сцену. У неё был целый город для неё одной. И всё же… всё же ей часто становилось грустно. Ещё больше девушку терзало пугающее чувство… чувство одиночества, которое она испытывала на той зыбкой грани между ночью и днём. Там, где переставала существовать одна Кристина и появлялась другая. «У неё было всё, но чего-то всё же не хватало…» Как самая старшая в роду, Хасинта дарила подарки каждому присутствующему. Женщина всегда знала, чего желает близкий. Задолго до того, как близкий сам понимал своё желание. Так тонко чувствующая мир. Кристина иногда ей завидовала. Ведь девушке не помешало бы немного мудрости зрелости в противовес бурлящей в крови молодости. Не помешало бы и всё сложное время от времени превращать во что-то простое. А ещё... любить себя чуть меньше, чем того, кто постоянно напротив тебя. Кристина тоже получила свой подарок. Ка́рмен назвала флакончик в руках девушки чудо-бутылочкой. Точно такую же ей непременно подарят на восемнадцатилетние, когда она станет достаточно взрослой для подобных подарков. Кристина уже хотела открыть её, чтобы узнать, что внутри, но хозяйка дома предусмотрительно остановила. Почти не касаясь, накрыв руку гостьи своей. – Не здесь, Тити́, – от этих слов Перес смутилась, ощутив, что снова сделала что-то не так. Она до их пор путалась во всех этих правилах и обычаях. Иногда ей казалось, что их просто придумывают на ходу. – Дождись правильного момента, – напутствовала её мудрость, которой она так хотела обладать. – Прислушайся к своей душе, и она подскажет тебе, когда этот момент наступит. Момент наступил за день до окончания 1926-го. Девушка проснулась посреди ночи и тут же потянулась к маленькому ящику в шкафчике у кровати. Чтобы достать свой рождественский подарок. Внутри её ждал крепкий алкоголь. Не то чтобы любимый, но ничего против она не имела. На чём именно настаивалось содержимое Хасинта предпочла оставить в тайне, ограничилась лишь тем, что если Кристина выпьет содержимое и попросит лоа исполнить желание – оно непременно сбудется. И в ночь с 30 на 31 декабря у Кристины нашлось одно... невинное... желание. Если бы девушка только могла знать, чем обернётся для неё эта якобы невинная шалость. Чем обернётся для неё неверие в тысячелетиями проверенные ритуалы.***
С наступление 1927-го привычное и без преувеличения обожаемое течение жизни Кристины нарушилось непредвиденным… недоразумением. Пожалуй, именно так можно было описать её первое впечатление – недоразумение. И явно совсем не это она имела в виду загадывая желание. Кристина долго писала новую песню. Проводила дни напролёт в репетициях, но оказалось не так просто во всём Новом Орлеане сыскать музыканта, способного уловить мотив. Она волновалась. Как будто стояла на этой сцене в свой самый первый раз. Из-за приглушённого как обычно освещения её глаза казались чуть темнее. Нотки сандала тесно сплелись с запахом бурбона и сигаретного дыма. Непривычно лиричная… она даже не верила, что изменила новой себе, написав нечто теперь ей несвойственное. Когда-то родное, трепетно любимое. Что-то, что ещё оставалось от той девушки, которая назвала это место дырой в первые дни своего пребывания. Ностальгия. Грусть. Дрожь. Что-то волновало, мешало засыпать по ночам. Предвкушение. Будто Новый Орлеан собирался её удивить. Сделать неожиданный сюрприз, чтобы после наблюдать, какое впечатление это произведёт. Её голос покачивался на волнах своего диапазона, открывая для слушателей ранее неизведанные грани. Но это было лишь виртуозной игрой. Стоило слушателем поддаться обманчивой магии, как спустя мгновение тишины лиричные мотивы тут же сменились зажигательным, заставившим повставать со своих мест и воодушевляюще засвистеть. Она и сама не предполагала, какие чувства в ней вызовет именно это выступление. Но ей безумно нравилась её сегодняшняя роль. Соединяющая две половины себя в одно целое. Долгожданное исцеление. В этот вечер Кристина познакомилась с очередным искателем «поиска смысла своей жизни» решившим посмотреть мир. Для которого Новый Орлеан станет лишь остановкой на пути, и не более того. Отчасти эти слова не были лишены истины… Его звали Габриэль, и смотря ему в глаза Кристина слышала свой внутренний голос, кричавший до хрипоты лишь об одном – беги, беги сейчас же от этого парня. Но всё же что-то так манило её. Интриговало. Завораживало. Быть может чувство опасности, или мандраж от незнания того, что за этим последует. Способствуя этой встрече, имеющий свои личные планы на всех и каждого, Новый Орлеан не учёл одной ма-а-аленькой детали… конфликта интересов.