***
Юнги издали увидел, что калитка открыта, хотя он точно помнил, что закрывал её. Он сложил сумы под большое дерево неподалёку от забора, достал из-за пояса нож и осторожно, стараясь не шуметь, пошёл к дому. Не боялся. Слишком холодно было в душе, чтобы чем-то дорожить, а узнать, кто позарился на одинокую его избушку, всё равно надо было. Дверь открылась, к сожалению, со скрипом, так что, если бы там были враги, войти незамеченным у него не получилось бы. Но там... На широкой лавке перед столом сидел высокий темноглазый юноша с копной чёрных, как смоль, волос и с очень приятным лицом. Судя по всему, он... ждал Юнги. Потому что стоило омеге замереть в дверях, как парень вскочил и широко улыбнулся, а потом вышел из-за стола и низко поклонился Мину. — Доброго вечерочка, хозяин, — мягким, чуть хрипловатым голосом сказал он. — Только не бойся, ладно? Я всё тебе объясню. — И он снова улыбнулся — широко, ясно и тепло, словно озаряя всё вокруг солнцем. Юнги не то чтобы испугался, просто это было дико и неожиданно. Но от парня словно исходил золотистый свет дружелюбия, да и что-то странно знакомое было в его золотисто-карих глазах... Золотисто... Эээ... — Волчонок? — тихо спросил Юнги. Парень ослепительно улыбнулся и снова поклонился, а потом переступил ногами чуть неловко и прикусил губу: видимо, не совсем ещё зажила лап... нога. Юнги окинул его беглым взглядом: на нём была светлая чистая рубаха с милой простой вышивкой по вороту, добротные коричневые штаны, тонкую юношескую талию охватывал широкий чёрный кожаный ремень. Совсем юный... Шестнадцать? Семнадцать? Интересно как его... — Меня зовут Хосок, — вдруг снова заговорил парень, словно читая мысли Юнги, — я из благородного рода Чон, мне семнадцать вёсен минуло месяц назад. — Он умолк, словно бы в лёгкой растерянности, и вопросительно посмотрел на Юнги. Тот приподнял брови, ожидая чего-то ещё, но юноша лишь недоумённо пожал плечами и неуверенно добавил: — И будет восемнадцать... через одиннадцать. Месяцев... Юнги фыркнул и кивнул. Ах, да. — Меня зовут Мин Юнги, — ответил он, проходя и останавливаясь в недоумении перед столом, накрытым несколькими большими блюдами с разной едой. — Род у меня неблагородный, мне двадцать один, и я не понимаю, откуда вот это вот всё и что ты тут делаешь. — Так а я это, я "спасибо" тебе принёс, хён, я с дарами, от семьи моей, что ты меня спас, выходил, не бросил, — зачастил вдруг Хосок, подскакивая к нему и, не обратив внимания на то, что Юнги дёрнулся, заискивающе заглянул ему в глаза и снова (в который раз тревожа сердце Юнги) широко улыбнулся, обнажая сахарно-белые зубы. Юнги, пряча взгляд от его настырных глаз, невольно стал рассматривать блюда на столе. Там было и покрытое румяной корочкой мясо, видно запечённое в углях, и разные печёные овощи: картошка, морковь, свёкла. И целое блюдо рыбы, жареной, духовитой, переложенной мелкой зеленью. И какие-то корешочки в рассолах в нескольких чашках. В общем, там было целое богатство, от вида которого у Юнги вдруг громко заурчал живот. Хосок тут же заговорил ещё жарче и вдохновенней: — Ты кушать хочешь, хён, я прошу тебя: отведай, мой папа передал тебе с искренним поклоном! Мы с братьями принесли, но они не стали тебя ждать: думали, как бы ты не испугался. Они ушли, а я вот это... остался. Жду тебя и жду. Я... — Он вдруг остановился, глядя прямо в глаза растерянному донельзя Юнги, и закончил тихо и... нежно: — Я так благодарен тебе... хён. — Что такое "хён"? — убегая от него взглядом, дико смущённый, спросил Юнги. Хосок светло улыбнулся: — Вообще — старший и очень уважаемый товарищ, хороший старший друг. Тот, кто... ну... Кто по душе... ммм... родной. Юнги чуть нахмурился, однако противостоять очарованию юного волка (дожили, м-да) не мог. Да и есть, честно говоря, хотелось страшно. Он кивнул и негромко ответил: — Я принимаю благодарность, и сам тебя и твою семью благодарю за богатое угощение. Погоди, мне надо сумки принести, я в деревню ходил, принёс... Он не договорил — замер, услышав вдруг, как зарычал Хосок. И вроде парень даже рта не открывал, а звук — глухой, басовитый, явно выдававший недовольство — был не просто слышим — почти ощутим. В изумлении уставился Юнги на мальчишку, а тот отвёл глаза и нахмурился. — Не надо было тебе туда ходить, хён, — тихо сказал Хосок. — Там... Там много недобрых людей. Завистливых. Жестоких к... омегам. Юнги пожал плечами и неуверенно ответил: — Мне так не показалось. Вроде все там приветливые, разрешили мне здесь жить, платы не потребовали. Подсказали, чем могу заработать на жизнь... Хосок резко выпрямился и вдруг страстно сказал: — Не ходи туда, хён! По крайней мере один! Ну... Или будь очень осторожен! Они жадные и не ценят... — Он словно сбился, смутился и добавил не так уверенно, почти робко: — Они не ценят таких, как... ты... И столько в этом "ты" было нежного восхищения, что Юнги вдруг покраснел и тут же разозлился, недовольно буркнул, что он сам разберётся, куда ему ходить, а куда нет. Хосок не обиделся, улыбнулся снова чуть виновато и сказал, что принесёт сумки сам. Юнги кивнул и, как только волчонок скрылся в дверях, уселся за стол и стал уплетать за обе щёки мясо с овощами. Он так давно не ел вот такой богатой домашней еды!.. Приготовлено всё, что принёс Хосок, было настолько вкусно, что Юнги постанывал от удовольствия и прикрывал глаза, быстро жуя и протягивая да протягивая руки за новыми кусками. Хосок, принеся сумы, стал, не спрашивая его, выкладывать принесённое на большой стол и частью на подоконник. Он похвалил выбор продуктов, посетовал, что мало Юнги купил соли и совсем нет сладкого. — Я не люблю сладкое, — пробурчал Юнги, обирая рыбью тушку пальцами. — А я люблю, — добродушно отозвался Хосок. — Но ты не любишь, потому как не пробовал варенье моего папки, хён. А я, дурачина, не захватил, забыл. Но я сбегаю завтра и принесу — пальчики оближешь. Юнги хотел было спросить, почему этот наглый молодчик думает, что он сегодня останется ночевать здесь, но, глянув в окно, увидел, что уже на самом деле темно, а жил волчонок, очевидно, не так уж и близко, так что... Ну, да, в сенях есть лавка, есть пара одеял, которые можно втащить в чулан и устроиться с удобством. Юнги не зверь, тем более, когда сытый. — Спасибо тебе и твоей семье, Чон Хосок, за вкусное угощение и достойную благодарность, — чинно сказал Юнги, когда первый голод был утолён и он с наслаждением, не торопясь, заворачивал в большие вкусные листья мясо, чтобы отправить их в рот (Хосок показал, как это делать, — и это было просто до беса вкусно!) Волчонок уже к этому времени сидел напротив него и тоже ел. К рыбе он не притронулся, а вот мясо убирал с завидным аппетитом. И невольно Юнги ловил себя на том, как мелькает в его голове нежное "Умаялся и проголодался малыш" — в отношении этого совсем ему незнакомого паренька. Приходилось признать, что отчего-то Хосок вызывал у него мягкое умиление, и от того, как он улыбался, душа Юнги немного отсвечивала чем-то похожим на давно забытый покой. Да, вот так... Так правильно: рядом с этим мальчишкой Юнги впервые за очень долгое время и совершенно внезапно для себя ощутил... покой. Хотя назвать Хосока спокойным было нельзя совсем. Он постоянно был в движении, даже когда сидел: перебирал что-то в длинных тонких пальцах, проводил неширокими, юношески острыми плечами, постоянно что-то трогал. Живым и выразительным было и его лицо, на котором порой слишком легко было прочесть всё, что было у него на душе, все его богатые переживания: от хвастливой гордости, когда он рассказывал о чем-то подходящем, до ласковой и заботливой усмешки, когда Юнги попробовал корешки в одной из чашек и тут же схватился за бутыль с водой — такими пряными и острыми они были. — Ой-ой, хён, — заполошно залепетал Хосок, когда понял, что Юнги на самом деле чуть не обжёг жгучими приправами рот, — это же с мясом надо, с мясом! Что же ты... Ай, я дурак, не сказал... Это же кимичи, это мы из корней и капусты делаем, а только капусты был неурожай — вот и взяли только репушку, а она такая злая получилась — страсть. — Предупреждать надо, — покашливая, хрипло пробурчал Юнги. — Мы такое делали только из капусты и моркови, я ж не знал. Хосок тут же вскочил и стал кланяться, торопливо, мотая головой: — Прости, прости, хён, прошу... — Сядь, — смущённо буркнул Юнги. — Чего вскочил... Вот... неугомонный. И Хосок, тут же бухнувшись на лавку, начал, смеясь, рассказывать, что его все называют неугомонным, что батя ругает, а папка, наоборот, говорит, что альфой он будет шустрым и додельным, так что омега за ним не пропадёт: всё добудет, всё достанет Хосок, лес перевернёт — а найдёт желаемое! Юнги невольно улыбнулся на этот чуть хвастливый рассказ и мысленно согласился с папой Хосока: на самом деле, хотя и болтал много, этот мальчишка успевал и убирать опустевшие тарелки, и воды вскипятить, чтобы завар сделать из листьев мяты и малинника, которые нашёл среди скудных запасов Юнги. И вообще, тайком наблюдая за ним, Юнги понял, что Хосок весьма неплохо себя чувствует у него в доме, словно бы провёл здесь много дней. "Так а он и провёл, — спохватившись, усмехнулся с себя Юнги. — Только волком. Но кто сказал, что не смотрел, не видел, не запоминал?" Наевшийся Юнги — сонный Юнги. Однако валиться на ложе и засыпать при мальчишке было как-то... невежливо. Так что он сидел, медленно моргая и лениво потягивая из кружки завар, и слушал Хосока, который неутомимо рассказывал о себе, о своей жизни, о своей семье... Он был в общем-то счастливым — весёлый мальчишка Хосок из благородного волчьего рода Чон. Папа, например, у него был просто чудесным: любил своих сыновей и многому учил старшего своего альфу, так что тот много чего уже умел и в кухне, и по дому. И нитки, купленные Юнги для вышивки, он оценил и сказал, что его младший брат-омега, тоже любит вышивать, но нитки берёт на ярмарках у бродячих торговцев, впрок, так что, если Юнги хочет, он может попросить у Хонмуна — тот парень нежадный: и поделится, и расскажет, у кого купить, когда ярмарка приедет снова. Юнги не смог сдержать радости, от "поделиться" отказался, так как понимал, что раз омега брал впрок, то не рассчитывал, скорее всего, на такой вот делёж, а вот на ярмарку съездить очень даже был не против. И Хосок с радостью сказал, что он выведает у Хонмуна о лучших торговцах — и сам отведёт хёна туда, когда они снова прибудут в Большую деревню. Юнги уже почти совсем засыпал, так что вопрос о том, почему Хосок не хочет просто познакомить его с Хонмуном и отпустить омег на ярмарку вдвоём, он не задал: лениво стало до ужаса. Глаза слипались, в животе царили мир и благодать, думать было всё труднее. И Хосок, тихо проурчав: — Да ты у меня совсем спишь, да, хён? — помог Юнги подняться и добраться до постели, смиренно выслушал его бурчание о том, чтобы на ночь волчонок взял себе покрывало, а то замёрзнет — и прикрыл мгновенно поплывшего в дрёме омегу большой шкурой, которую Юнги как раз накануне почистил и вывесил на просушку. Когда её снял Хосок, когда притащил в дом — Юнги не понял. Но разве это было важно?***
Время иногда удивительно медленно, тянется, как хвост ленивой змеи: вроде как и узор дней пёстр, а всё одно и то же. А иногда несётся ланью через чащу, и человек не успевает оглянуться, а цветастые листья уже укрыты глубоким снегом, а потом ещё поворот головы — и листья снова на деревьях, зеленеют себе, как здесь и были. Юнги был большую часть жизни одинок. Он привык считаться только со своими силами и не желал ничьей помощи: слишком хорошо была ему известна цена, которую за внимание да за тепло человечье надо было платить. И поэтому он совершенно точно не хотел в своём доме никого — ни людей, ни волков, ни тем более настырных и упрямых волчат. Насчёт последних он был уверен железно, так как ненавидел саму мысль о том, что в их мире есть волки. Ненавидел... Когда это было? И почему так быстро перестало быть?.. Душа Юнги требовала уединения и покоя, пока он бродил по свету. Но — непостоянная, как ранняя весна, — она начала болеть и ныть ночами, как только он обрёл то, что мог, пусть и с натяжкой, назвать своим "домом". Не измаянная дневными заботами о дороге и пропитании, не напуганная мыслью о преследователях, она стала капризно напоминать о прошлом, путая сны Юнги, тревожа его гнетущим беспокойством о том, что всё... слишком хорошо. "А разве ты заслужил это хорошее, Юнги? — ворочалось в голове у омеги. — Как думаешь, долго ли будут здесь тебя терпеть, как узнают, что ты натворил? Обневоленный... Порченый... Порочный... Убийца!.. Думаешь, уйдёшь от наказания? сбежал — и считаешь, что это всё?.. Что с твоими течками? Сколько их не было уже, Юнги?" Он вздрагивал при мысли о детях, о том, что их, возможно, у него никогда не будет, и сквозь зубы шептал себе, что ему они и не нужны, что он никогда в жизни больше не подпустит к себе ни одного альфу. А значит, к бесу мысли о течках: слишком дорого ему встала та, первая — и единственная. Однако — вот ведь чудеса — эти мысли, эти сомнения, эта боль, которая, конечно никуда не девалась из его души, — они одолевали Юнги только тогда, когда рядом с ним не мелькала чёрная вихрастая макушка, когда не звучал по его избушке и по двору весёлый голос, когда не смотрели на него преданно и ласково огромные каре-золотые глаза. Глаза волчонка. Беспокойного, сующего нос везде и всюду — куда надо и куда не надо — и требующего за собой глаз да глаз! Об отце своём Хосок рассказал ему уже в другой раз, за совместным перебиранием крупы на варку. У него отчего-то были какие-то нелады со старшим альфой Чон, однако появились они, как понял Юнги, недавно. В чём там дело было, мальчишка так и не объяснил толком, да и Юнги не стал уточнять: у каждого свои тайны. По словам Хосока, отец у него был суровым волком, крепким воином и первым охотником в слободе. Он придерживался строгих традиций, что не нравилось юному альфе, так как отец, следуя им, заставлял его день и ночь тренироваться и учиться охоте, борьбе, защите дома и земли. Охотиться Хосок любил и был удачлив (хитрый и горделивый взгляд на Юнги — оценил ли?), однако вот насчёт драк, что на кулаках, что на ножах, что в волчьем обличии, — нет. Он ненавидел драки. И не потому, что мало кого мог пока одолеть: вон, его младший братишка Чонгук, ему и всего-то пятнадцать — а он не боится в драки лезть ни со старшими волчатами, ни даже со взрослыми — такой задира. Хосок же другой совсем. Он и в жизни-то мирняком со всеми расходится, словами ладит, коли что не так. А уж просто так кулаками махать непонятно за-ради чего — это вообще было не для него. Поэтому они с Чонгуком очень разные, однако дружат. И многое нравится им обоим. Вот, например, запах хёна Юнги... Сболтнув это, Хосок замер, закусил губу и даже зажмурился от смущения, а Юнги подавился кашей. Он закашлялся и злобно захрипел, Хосок тут же подскочил к нему, стал осторожно постукивать по спине, умоляя простить его за длинный язык. Объяснил, что Чонгук просто помогал доставить сюда, в избушку, дары за спасение брата, ну, тогда, в самый первый раз. И... это. Не смогла оставить его равнодушным свежесть весенних цветов, которая была здесь всюду. А Чонгук болтливый и бесстыдный, потому как маленький, вот он и ляпнул, что хён пахнет лучше всех, кого он знал. Юнги угрожающе сузил глаза, оскалился, и Хосок, зашмыгав от отчаяния носом, залепетал ещё быстрее, что это правда, что он не хотел обидеть, просто а кто бы так не сказал, что на правду не стоит обижаться, что Хосок ведь не обнюхивал нарочно, а только не мог же не заметить... — Замолчи! — рявкнул доведённый до кипяточной краски Юнги. — Чонгук, значит, болтун? У вас это семейное! Разве можно альфе такое омеге говорить?! Чему тебя только учили! — Но что в этом такого, хён? — тихо спросил поникшим голосом Хосок. — Ну, у нас это тоже не говорят чужим, только ведь... Разве мы уж такие с тобой... чужие? Знакомы они к этому времени были уже где-то пару месяцев, но Юнги всё равно вытаращился на него злобно, прошипел, что не такие уж они и близкие, чтобы вот такое говорить, тем более старшему! А потом, не дожидаясь ответа от потупившегося и задумавшегося в чём-то всерьёз Хосока, поспешно вышел из комнаты, чтобы не сгореть перед этим юным и наивным бесстыдником со стыда. "Дурачок, — подумал он тогда, прикусывая в досаде губы. — Маленький наивный дурачок. Что с него взять?" Однако Юнги лукавил — и сам это понимал, потому что взять с Хосока можно было много чего. Он был очень дельным, цепким и хозяйственным, несмотря на юность. Помогая Юнги по хозяйству, он брал на себя то, что делать омеге было бы трудно из-за природной хрупкости, несмотря на то, что Юнги умел о себе заботиться и без альфьей заботы не пропал бы. Однако для Хосока она была такой обыденной, он так удивлённо хлопал своими ресницами в ответ на сердитое Юнгиево "Сам сделаю", что тому становилось неудобно за свою грубость. А Юнги просто не привык к альфе в доме, так что и Хосоку приходилось иногда смиряться с тем, что тяжёлые чугунки Юнги поднимал сам, мог и мебель передвинуть, и дрова наколоть, и воду носил сам, и даже сколотил несколько полок и лавку. Правда, потом понял, что лавки и полки у Хосока получаются и ладнее, и прочнее, так что уступил. Смирился и с тем, что дрова у него были наколоты настырным волчонком раньше, чем кончались уже готовые бревешки, и вода была из дальнего лесного ручья вкуснее, чем из реки. Альфа перекрыл крышу его избушки и поставил новый забор. Да, ушло на это у него достаточно много времени, возился он старательно, пыхтел и злился порой на то, что у него не получалось. Но стоило ему увидеть Юнги, который приносил ему то миску риса с острой приправой, то чашку холодного морса из костянки, то прохладной воды в ковшике — умыться и охолонуть разгорячённое жарким солнцем тело, — как в его глазах загорался тот самый особый золотой свет и они становились мечтательными и туманились робкой радостью. И сил у него словно прибавлялось. Хосоку, видимо, было на самом деле просто в радость помогать Юнги, обихаживать его дом, который в том числе и его стараниями становился всё пригожей, уютней, теплее. Не всё, конечно, мог доверить мальчишке хён. Например, к своим травам и отварам он его не подпускал, вышивку трогать до того, как она закончена, строго-настрого запрещал и нещадно бил по загребущим рукам, которые так и лезли потискать красивое шитьё. А ещё смущало Юнги то, что всё, что Хосок брал в руки, он сразу обнюхивал, торопливо вертя в длинных своих пальцах, со всех сторон. И ту самую вышивку, которую чуть не рвал из рук хёна, и бельё, что нёс Юнги к реке на стирку, и даже покрывала, которые лежали в большом тазу во дворе в ожидании отмачивания и чистки. Юнги злился, выдёргивал вещи из рук Хосока, смущаясь, шипел на него камышовым котом, что это неприлично — ношеные вещи вот этак открыто обнюхивать, но Хосок лишь скалил снежные зубы свои и убегал, если хён был сердит по-настоящему. И продолжал помогать, суетиться, таскать зайцев из леса, бобров на зимнюю одежду, как-то принёс пару поросят дикого кабана. Правда, хромал и плечо было в крови, но — гордый был до невозможности. Юнги изругал его всеми известными ему словами, особо не стесняясь в выражении чувств. Но, обтирая и обихаживая раны глупого мальчишки, в глубине души — тёмной и укрытой спасительным мраком — не мог не ощутить какую-то странную испуганную нежность к этому дурачку, который, лишь услышав, что Юнги обожает свининку, но ест её мало, — попёр в одиночку на кабана. И что самое ужасное — с каждым таким отчаянно глупым, но умилительным поступком волчонка спасительно тёмная душа Юнги всё больше и легче приоткрывалась навстречу тому мягкому, приятному и ласковому свету, что источал Хосок. Свету, озарявшему альфу изнутри — и невольно влекущему к себе холодного омегу Мин Юнги. Юнги нос воротил от его заботы, не благодарил даже парнишку порой, а тот всё одно: делал и делал. — Привык, — говорил он. — Я же альфа. Да и несложно мне. А ты... — Его глаза гладили худые бока смущающегося и сердито косящегося на него Юнги. — Ты такой тонкий, хён. Хочешь покушать? — Такое ощущение, что ты меня откармливаешь, чтобы сожрать, — скалился Юнги. — Я же ел недавно, мы с тобой ели, неужто снова хочешь? — Я всегда хочу, — охотно соглашался Хосок, а потом улыбался ласково: — Но и тебе надо больше кушать, вот как станешь здоровым да сильным, не буду приставать. Юнги фыркал, крутил носом, но... привыкал? Нет, нет, он честно старался не привыкать, спохватывался, убеждал себя, что волчонок лишь тешится: нашёл себе игрушку, ладится, пытается хозяином себя чувствовать, раз дома не получается, а как надоест — исчезнет, что ему в одиноком странном омеге Мин Юнги? Но Хосок ходил и ходил. На самом деле сначала Юнги честно пытался понять, зачем вообще к нему ходит волчонок. Для изъявления благодарности все сроки вышли, да и сделано уже было для Юнги столько, что это скорее ему уже пора было начинать думать над ответными услугами. Он спрашивал Хосока и так и этак, и напрямую, и шуткой: мол, не потерял ли его папа, не будет ли злиться отец, не выпорет ли неслуха-сына за то, что тот днюет и ночует у человечьего омеги непонятно где и непонятно, с чего вдруг. Хосок хмыкал, смеялся, отшучивался: — Я всё успеваю и там, и тут, хён, ты такой заботливый, но не волнуйся: нет в том беды, что я здесь. — И толком ничего не говорил, паршивец. А всё приходил и приходил. Нет, не каждый день. Как закончил с крышей и забором, так и вообще — пару раз в неделю. Но обязательно с гостинцем, с широкой и чуть заискивающей улыбкой. Словно щенок, мялся у порога: пустят или не пустят... А как Юнги было не пустить? Врать себе он не привык, так что достаточно скоро признал, что стал скучать без Хосока, без его трепотни, без ласковых глаз, которые сопровождали порой каждый шаг Юнги: когда он тёр песком противень от жира, когда мял тесто на пышные булочки к чаю, когда собирал на стол небогатый обед или лёгкий ужин. И да — печали и злые мысли терзали его меньше рядом с этим невыносимо доставучим щенком, они словно бежали, заслышав его добрый и ласковый голос. Может, чувствуя это, Хосок так много говорил. О своей деревне, о своей жизни, о своих родных. Никого из них Юнги в глаза не видел, но по забавным и ярким рассказам юноши он их всех представлял как живых: добродушного и весёлого папу Чон Джебома, строгого и неулыбчивого, но по-своему доброго и заботливого отца Чон Бонсока, хитровыделанного и упрямого неслуха Чон Чонгука, который постоянно влипал в какие-то неприятности со своим лучшим другом Ким Тэхёном, красавчиком-омежкой, в которого Хосок, как показалось Юнги сначала, был немного влюблён. И, конечно, милашка Чон Хонмун, который всё-таки прислал Юнги несколько моточков цветных ниточек, да и впрямь такого качества, что тот, хотя и смущённый и немного сердитый, не смог от них отказаться — такими стойкими и прочными они были. И вышитые этими ниточками полотенчики были расхватаны у Юнги с рук в ближайший же его поход в деревню. Он и до лавки, где хотел их сбыть, не дошёл: увидели хозяева в руках у него такую красоту — тут же окружили и разобрали. Юнги лишь глазами хлопал. Просто праздник был в деревне: Зазимка, когда принято было дарить глянувшемуся альфе красивые вещи, а взамен получать украшения. Вот и искали омеги, что покраше, чтобы получить, что получше. Так что удачно тогда Юнги в деревню зашёл. И денег ему дали за них много. Но нитки он покупать не стал: Хосок сказал, что ярмарка, где обычно закупается Хонмун, через неделю — там они с альфой и договорились ниток купить. И то, что они пойдут туда вместе, было сказано Юнги непререкаемым тоном. Но тот и не спорил. Он вообще к тому времени понял, что при всей улыбчивости и добродушии, Хосок порой был непробиваемым. И если у него не получалось настоять на своём прямо и открыто, то он добивался всего лаской, мягкой хитростью, улыбкой и золотым своим колдовским взглядом. По крайней мере, от Юнги добивался точно. Осознание этого пришло, когда Мин понял, что смирился с самой смущающей его привычкой Хосока. Юноша часто задерживался за какими-то делами у него допоздна. Ещё в самом начале он признался, смущаясь и бегая хитрым взглядом от пронзительного взгляда Юнги, что бродить по ночному лесу побаивается. Старший, конечно, разрешал ему остаться на ночь. И, как приличный альфа, Хосок чинно укладывался на раз и вроде как навсегда отведённом ему месте — в уютном чистеньком чулане на мягкой соломенной подстилке, на доброй подушке, которую Юнги набил отличными перьями, купленными по дешёвке в деревне, под тёплым вышитым покрывалом. Но вот просыпался утром Хосок почти всегда в волчьем обличии и под боком у Юнги. Сначала омега злился и даже кричал на дико смущённого волчонка, выгоняя его из своей постели, а тот, краснея и бледнея, как перекинулся, уверял его, что и сам не понимает, как оказывается в таком виде и там, где... оказывается. Юнги вдохновенно клялся, что, раз так, он больше ни за что не оставит Хосока в доме, тем более, если лето на дворе — и всё же, когда над домом сгущалась тьма, а лес за его стенами начинал шуметь как-то глуше и мрачнее, Юнги дверь открывал и зло фырчал, что не дай Небеса Хосок опять полезет к нему под бок, он его вышвырнет прямо посреди ночи и ни на какие глаза не посмотрит. А утром, просыпаясь от томной тяжести в жарких волчьих объятьях, приходил от себя в ужас: он не мог разозлиться на Хосока. По-настоящему, так, как надо бы, учитывая, что тот был всё-таки альфой, пусть и сопливым пока, но альфой. Не мог — и всё тут. Сердце билось громко и часто, дыханье перехватывало от аромата, в котором смешалось что-то густое, пряное и горячее, бёдра затекали от тяжёлых волчьих лап — а в душе... В душе томно и лениво плескалось умиротворение, словно ничего неправильного и дикого в таких вот совместных ночёвках со зверем не было. Это было ужасно. И так было почти каждый раз. В конце концов, Юнги сдался. Особенно когда снова пришла зима, домик, хотя и был укрыт от больших ветров, всё же подмерзал, и даже большое пуховое одеяло, недавно купленное и очень вроде как тёплое, мерзлявого Юнги не спасало. А вот тёплый живот Хосока, прижимающийся к его спине, широкая волчья лапа, по-хозяйски уложенная ему на бедро, огненное дыхание, согревающее затылок или шею — с этим богатством можно было зимовать хоть голым... Мхм... О таких вещах Юнги, конечно, не думал, это к слову пришлось. Неудачно. Не об этом вообще сейчас. Так вот. Юнги сдался. Он по-прежнему ворчал и огрызался, обнаруживая у себя в постели разнежившегося волка со свесившимся набок языком. Но и ему, и этому самому волку, который прикрывал лапой хитрющие глаза и ни в какую не желал вылезать из-под тёплого одеяла в остывший за ночь дом, было понятно, что всё это ради порядку — и никак иначе. Обзывая волчонка блохастым шершнем, Юнги вылезал первым и шёл растапливать печь приготовленными с вечера бревешками, ставил тесто и кашу на запарку, а потом шёл расталкивать развалившегося на постели волка, ругаясь на шерсть и запах псины. Последнее было ложью, но обидевшийся Хосок так забавно и мило дул губы, когда — уже человеком — пытался не разговаривать с Юнги, что тот просто не мог удержаться.***
Всё складывалось хорошо. Слишком, наверно, хорошо. Юнги это не оставляло в покое, он ждал подвоха. Каждый раз, провожая своего волчонка домой и вроде как нехотя помахивая рукой ему вслед (обязательно пока он не скроется в конце тропинки, а так он оглядывался и сердился, когда хён уходил раньше), Юнги всё думал, что, возможно, Хосок не вернётся к нему. От этой мысли больно кололо сердце, поджималось в животе и пекло под веками. Но Юнги понимал, что всё это слишком необычно — такая вот их "дружба". И выглядела она странно, и была чем-то странным на самом деле. Он привык к волчонку слишком быстро. Своей неутомимой жизненной силой Хосок грел Юнги тело и душу, он овевал его такой заботой, какой омега никогда не знал раньше. И даже когда Хосоку было всего семнадцать, это его не смущало: он иногда шалил, дулся и детски смеялся, но вёл себя так, что Юнги порой забывал, что рядом с ним ребёнок. Становящийся всё выше, раздающийся в плечах, мужающий чертами лица, но всё равно всего лишь ребёнок. Пока. Просто Хосок одаривал его своим вниманием и лишал одиночества — своей волей, ведь Юнги его никогда об этом не просил. И Небеса ни о ком, вроде Хосока, тоже никогда не просил: просто не верил, что такие бывают. Время шло, Юнги обживал дом, узнавал лес, в который Хосок его не раз водил, показывая тайные тропки и ягодные да грибные места, но на вопрос Юнги, откуда тот так хорошо это всё знает, лишь хмурился и пожимал плечами: "Живу недалеко". Это было неправдой, жил Хосок довольно далеко, за рекой, и даже волком пробегать расстояние от своей деревни до Юнги у него получалось не так уж и быстро. А уж человеком, так и вообще солидное время бы заняло. Юнги не настаивал на тех вопросах, на которые Хосок отказывался отвечать. Он и сам совсем не скоро решился кое-что о себе поведать волчонку. А тот был на удивление скромным в своих вопросах. О своём детстве, о папе и его смерти Юнги рассказал ему сам, как-то само так получилось, слово за слово, в ответ на весёлые воспоминания Хосока о драках между ним и Чонгуком, за которые им влетало от их папы. Юнги и сам не понял, что развязало ему язык. Горячий ли завар, тёплый ли вечер, свет первой вечерней звезды или мягкое сияние золотых глаз... А только вспомнил он папу, их походы в лес, долгие разговоры зимними вечерами и папины уроки... Его болезнь и собственную беспомощность... Нет, он почти смог удержаться от слёз... Почти. Хосок подошёл к нему, стоящему у окна и торопливо отвернувшемуся, чтобы попытаться осушить ладонью глаза, обнял со спины, прижался и уложил голову ему на плечо. Молча, ни о чём не спрашивая и даже вроде как не утешая. Но это тепло... Оно проникло в самое сердце Юнги, и он заплакал сильнее. Откровеннее. А Хосок всё прижимал и прижимал его к себе, осторожно, едва касаясь, поглаживал одной рукой его плечо и мягко дышал ему в шею. И молчал, молчал... Так молчал, что Юнги утопило в благодарности ему. Тогда он впервые подумал о том, что этот волчонок — самое мудрое после папы существо, с которым он сталкивался в жизни. И он доверчиво прижался к Хосоку, ухватившись за его плечо и закрыв глаза. Ему не было страшно. Он доверял этому волку. От слёз Юнги стало чуть-чуть легче. Он успокоился сам, развернувшись, обнял Хосока, прижав его за пояс, и шепнул: — Спасибо, Хо-я... — Если надо, ты поплачь ещё, хён, — тихо ответил ему Хосок, не разжимая рук. — Я ведь понимаю... Я чувствую, как болит твоё сердце, как плачет душа. Но ты молчишь, ты таишь всё внутри и прячешься от меня. А я вижу, всё вижу. Ты поплачь вместе с ней, со своей душой, — и тебе станет легче. — Видишь?.. — прикрыв глаза, переспросил Юнги. — Как ты можешь видеть, ребёнок?.. — Думаешь, я никого не терял? — всё так же тихо спросил Хосок, и Юнги замер от того, сколько печали было в этом вопросе. Так мог спросить взрослый и умудрённый грустным опытом человек, а не... Не Хосок, не восемнадцатилетний волчонок, чей День рождения они недавно отпраздновали — и он, как малыш, радовался вышитой рубахе и большому пирогу с малиной... Нет, нет... Юнги в смятении поднял глаза на юношу — и его сердце сжалось. В чудных глазах Хосока блестели холодные мокрые звёзды. Губы его дрожали, пытаясь не расплыться в плаче, он упрямо прикусывал их, но... — Расскажешь? — шёпотом выдохнул Юнги. И Хосок рассказал. У него был когда-то ещё один брат. Старший, любимый, омега. Чон Юбом. Добрый и ласковый, открытый. — Слишком открытый, хён... На ярмарке встретил он как-то альфу из людской деревни — как раз той, в которую ходит теперь Юнги за товаром и припасами. Альфа был большим, сильным, смелым. Юбом влюбился без памяти. И тот вроде как тоже: и на свиданки бегал, и в лес гулять водил, и с семьёй пришёл знакомиться, не побоялся. А бояться было чего: у волков особое отношение к омегам, они их ценят и берегут. — Наши омеги — наше богатство, хён, самое большое, понимаешь? Но Юбом, хоть и был милым омегой, на своём стоял крепко: люблю и точка. Хосоку тогда всего-то двенадцать было, он всё смеялся над Юбомом, всё дразнился, когда видел, как наряжается брат перед встречей со своим альфой, а тот не сердился, беззлобно отшучивался, что люди очень ценят красоту и богатство. Семья Чонов богатой по людским меркам не была, а Юбому хотелось своему альфе дарить всё лучшее. И он наряжался, старался для альфы быть и самым красивым, и самым добрым, и самым нежным. И свадьбу сыграли — честную, достойную, хотя и зубовали некоторые волки на Чонов за то, что отдают омегу за человека. Но Юбом был таким счастливым, когда садился в дрожки ехать в семью мужа... Уехал — и словно сгинул. Ни сам не казался домой, ни к себе не звал. Хосок с Чонгуком как-то к нему сунулись, так там на дворе высокий пожилой альфа — Юбомов свёкор, которого волчата видели два раза: на сватовстве да на свадьбе, — сделал вид, что не узнал их и так гаркнул, словно они шелудивыми щенками пришли у него подачку просить. И они умчались, задрав хвосты и злобно тявкая. — Знали бы, что будет, так кинулись бы на него, похитили бы Юбома да домой отволокли, хён, да только кто ж знать-то мог... Папа их маялся, подозревая нечистое, злое. И оказался прав. Узнали по слухам, выпытывая и слушая по углам, что семья альфы не хотела зятя-волка не меньше, чем волки не хотели отпускать своего омегу. Что альфа настоял, заставил своим упрямством взять нежеланного в дом, а потом, как понял, что Юбом не денется от него теперь никуда, показал настоящий характер. Пил, гулял, поколачивать не решался — всё-таки волк — но замахивался. Да и свёкры скрипели зубами и точили словами. А слова... — Слова иногда так жестоко бьют, хён... Юбом умер при родах. Его до последнего не отпускали к своим, в волчью деревню, хотя он умолял дать ему родить там. Но не успел доехать: роды схватили его по дороге, проклятая семья его мужа даже наперсника с ним не отправила — одного отпустила. Не выжил ни он, ни ребёночек. Как пережили это Чоны, Хосок и сам не знал. Он не смог до конца рассказать — заскрипел зубами, стиснул кулаки и рванулся прочь из дома Юнги. А тот так и остался стоять, в ужасе от того, что услышал. Сколько он стоял столбом, словно боясь пошевелиться, чтобы чёрная боль — и своя, и чужая, — что переполнила его, не выплеснулась наружу, он не знал. А потом его дико затрясло, зуб на зуб не попадал, словно он мёрз целый день, хотя на дворе была тёплая пока осень. Он стал задыхаться: воздух вдруг превратился в песок и забил ему горло. Судорожно пытаясь продохнуть, он упал на колени, сжал себя руками, и глухо застонал, не в силах держать в себе свои ужас и тоску. Единственное, чего он хотел сейчас, — спрятаться, оказаться где-нибудь, где темно, тихо и безопасно, но не было на всём белом свете для него такого места. Так он думал, пока над ним не сгустилась тень и тёплые руки не обняли его — такого маленького, слабого, несчастного — и не прижали к крепкой груди. Юнги плакал, но не чувствовал слёз, лишь лицо его от дыхания того, кто его обнял, чуть овеяло прохладой. — Прости... Прости меня, хён... Я растревожил тебя, глупец... Прости, маленький хён... Прижмись ко мне, не бойся... Я никогда и ни за что не обижу тебя, клянусь... Я буду защищать тебя, я всё для тебя сделаю... Только не плачь, прошу... Только не плачь...