***
Первым к Юнги подошёл старший Чжи — Аён. Юнги тогда спешил: проспал, вышел из дома поздновато, так что не поспевал к обычному своему времени в лавчонку. И к Хиу не зашёл, решив навестить друга после сделки. Аён был красивым малым, широкоплечим, темноглазым. Чуть неповоротливым из-за могучего телосложения, но более свободным и разбитным, чем младший Каён. Он догнал Юнги на тесной улочке за три поворота от лавчонки, пошёл рядом и заговорил: — Денёчка, Мин Юнги-ши. Как живётся-можется? Юнги, весь сжавшийся при его приближении, ответил тихо и напряжённо, молясь, чтобы на этом разговор и закончился: — Денёчка, Аён-ши. Живётся славно, а можется по-разному. Спешу вот с товаром. Так ты уж... — А я тоже в лавку Куна-ши, — торопливо перебил его Аён. — По дороге, значит. Юнги лишь кивнул и чуть ускорил шаг. Пока он решал дела с недовольно ворчащим на него стариком Куном, который не любил омег вообще и с Юнги имел дело лишь потому, что его вещицы имели хорошую цену и успех, а больше никто вышивку не делал поблизости. Но не прощал ему ни одной оплошности и всё норовил принизить ценность его товара. Однако Юнги спокойно отстаивал свою цену, а коли что было не так, грозил уйти в лавку напротив к молодому и ловкому лавочнику Яну, с которым избегал дел из-за масляных взглядов, что тот стал с некоторых пор на него кидать. Закончив свои дела, Юнги вышел и чуть не выругался с тоской вслух: мощная фигура альфы Чжи Аёна маячила у ворот, где он его и оставил. Парень проводил Юнги до харчевни Хиу, пытаясь разговорить тяжело вздыхающего омегу, на что тот лишь отговаривался коротко и неохотно, всё ускоряя шаг. Вот только Аён был упёртый. И когда Юнги, поев и хорошо выпив с Хиу, вышел из харчевни, то увидел альфу снова — опять у ворот и явно ожидающего его. — Я провожу тебя, — негромко, но веско сказал Аён. — Негоже омеге одному потемну идти в лес. На самом деле весенний вечер уже перетекал в звёздную ночь, небо убралось тёмной шалью, и первые звёзды кокетливо мигали со своей высоты. Юнги кинул на них тоскливый и укоризненный взгляд — за что ему это всё? — и покачал головой: — Спасибо, Аён-ши, спасибо. Но мне не надо. Я и сам дойду, не так и далеко, да и не впервой. — Я провожу, — упрямо мотнул головой парень и строго нахмурился. — Мне надо кое-что сказать тебе, Юнги-ши. Так что пойдём. Юнги испугался. Шёл бы один — чувствовал бы себя в безопасности. А вот с таким провожатым да один по лесу... Он точно не хотел этого. Но не драться же было ему с огромным альфой. И он, перекинув поудобнее перевязь с двумя корзинами через плечо, молча, не оглядываясь на сердито сопящего рядом Аёна пошёл вперёд. Тот, однако, не отставал, и, когда дошли они до опушки, Юнги решился. Он остановился и развернулся к альфе всем телом. — Ты хотел что-то сказать Аён-ши, — негромко, но твёрдо сказал он. — Говори. Самое время. Аён смотрел на него потемневшими глазами и молчал. Его взгляд блуждал по бледному лицу Юнги, по его нервно сжатым на перевязи пальцам, по тонкой шее, видной в вырезе рубахи, а потом вернулись к тревожным глазам омеги, который смотрел насторожённо и почти неприязненно. У Юнги уже был опыт с альфой, который не понимал по-хорошему. Никак не понимал. И сейчас тоска и боль от воспоминаний, нахлынувших такой жестокой и непрошенной волной, снова охватывали его. — Пойдёшь со мной на Праздник папоротника? — тихо спросил Аён. Он тоже выглядел напряжённым, и Юнги стало вдруг очевидно, что парень очень волновался и переживал всё это время. И тут же омеге стало немного стыдно из-за того, что он стал причиной этого волнения. Напрасного и безнадёжного, к сожалению. — Послушай, Аён-ши, — тихо отозвался он. — Я не хочу злить или обижать тебя, но не могу и оставить всё, как есть. — Он посмотрел нахмурившемуся парню прямо в глаза. — Я не пойду с тобой никуда и никогда. Мы никогда не сможем ничего... начать. Ты ничего обо мне не знаешь — и это хорошо, поверь. Найдите себе с братом других омег, помоложе, попроще и покрасивее и забудьте обо мне. Мне тяжко ваше внимание, прости меня за это. Но я не подхожу вам, найдите себе тех, кто будет вам... — Не смей говорить, что я должен делать, омега, — внезапно холодно прервал его Аён. Он тяжело вздохнул и склонил голову, бычась и глядя на растерявшегося и отступившего от него Юнги мрачным взглядом. — Что с тобой не так, омега? Кто ты вообще такой, чтобы говорить альфе, что делать ему, на кого смотреть и кого выбирать? Что, не глянулись мы тебе? Почему, скажешь? Почему ни я, ни мой брат тебе не подходим? Боги ни силой, ни чистым лицом не обидели, двое к тебе готовы ходить, чтобы ты выбрал одного себе, а ты нос воротишь? Глаза отводишь, бегаешь, словно мы тебя не достойны! Он угрожающе сжал кулаки и двинулся к Юнги, который с замершим от страха сердцем пытался понять, успеет он убежать, сможет скрыться в спасительной чащобе, или... Аён между тем продолжал сверлить его недобрым взглядом и говорить сердитым гулким голосом: — Что, омега Юнги, правду люди говорят о тебе? Гулящий, может? Ходит к тебе волк, да? Любишься со зверем, да? Пробовали наши парни к тебе в гости сходить, раз уж ты так редко нос в деревню кажешь, да, говорят, не подойти к твоему дому-то, а? — Аён зло ухмыльнулся и оскалил белые крупные зубы. — Охраняют тебя, да, омега? Волков привечаешь? Чем же ты их даришь, омега, а? Им твои платочки да полотенчики без надобности, им в омегах другое нравится, а? Что, не хочешь после зверя на людей смотреть, да? Юнги стоял словно оглушённый. Вся дерзость его, весь нрав делись куда-то растворились в чёрной горькой обиде. Он отступил на шаг, ещё на один и опёрся на ствол высокой сосны, что первой встречала гостей леса на опушке. Медленно спустил он со своего плеча тяжёлую перевязь, потому что вдруг заломило, заныло плечо, словно кто ударил его жестоко. Аён же вдруг задышал тревожно и прищурился во тьму грозно чернеющего леса за спиной Юнги. — А правда говорят, Юнги-ши, — злобно ухмыльнулся он, — что не одного волка около тебя видели? Лавочник Ян чёрного зверя видел, лохматого и страшного. Тогда все посмеялись над ним, он трус известный, но вот Ман с Юмо, когда решили тебе отнести гостинчики да подлизаться, потом всё о рыжем и о белом твердили, о двух, что завернули их у Белого ручья и напугали до трясучки. И вот им уже не верить трудно, они люди проверенные. — Аён криво усмехнулся и поиграл бровями, а потом добил негромким и ядовитым: — Что, Юнги, всю стаю, что ли, в своей постели привечаешь? — И вдруг подступил к помертвевшему от ужаса омеге, оскалил зубы и, склонившись почти к самому его лицу, прошипел: — Эй, отвечай, шлюха! И в этот момент за его спиной раздалось глухое грозное рычание. Юнги, полуживой от корёжащей его внутренней боли, поднял взгляд и, словно в дурном сне, увидел, как из тьмы леса двигаются на них дикие, полные огня глаза. Только глаза. Аён тоже услышал рычание, обернулся, сдавленно вскрикнул и вдруг выхватил из-за пояса нож. Он быстро вынул его из ножен и, откинув их в сторону, чуть присел, расставив руки, словно собираясь принять злобного лесного зверя в свои объятия. "Волчонок! — окатило ледяным ужасом Юнги. — Мой волчонок! У него нож! О, нет, нет! Хосоки!" — Убирайся отсюда, Аён! — крикнул он ломким, жалко прозвучавшим в мрачной тиши голосом. — Убирайся, пока цел! Но Аён на него не смотрел. Расширившимися от бешенства глазами он смотрел на огромную фигуру иссиня-чёрного волка, чья шерсть отливала серебром на голове и груди под светом вышедшей из-за туч в это время луны. Пасть Хосока была оскалена и острые, как ножи, зубы блестели в лунном сиянии. Глаза, золотые, с красными отсветами, горели мрачной угрозой. Волк глухо, страшно зарычал и пошёл на молодого альфу. — Нет, Хосок, нет! — крикнул Юнги, в ужасе думая, что если волчонок пострадает, то он никогда себе этого не простит. Да и если из-за него волк убьёт человека, то он вынужден будет снова бежать и искать себе новый дом, вдали от... всего, что стало ему дорого. — Умоляю, нет! И он, с огромным усилием заставив себя двигаться, выбежал перед хрипло дышащим, но явно не собирающимся отступать Аёном и рухнул на колени лицом к яростно взвывшему волку. — Нет, Хо... — прошептал Юнги, умоляюще глядя в чудные золотые глаза, — нет! — Отойди, омега, — взревел за его спиной Аён, — пошёл вон отсюда! Беги, прячься в свой дом! С этим волком ты трахаешься? Он тебе люб? Так я убью его! Убью и приду за тобой! Заберу тебя себе по праву сильного, раз ты не хочешь иначе, омега! Ты будешь моим! Шерсть на загривке Хосока вздыбилась, он оскалил зубы, сильнее сморщив нос, его симпатичная морда стала поистине страшной, и он в ярости заскрёб лапой землю, требуя от Юнги того же — уйти с дороги. Но тот, объятый страхом, вскочил и, развернувшись, кинулся на Аёна. Не ожидавший этого альфа в растерянности отступил, невольно, чтобы не упасть, обхватил одной рукой Юнги за талию и попытался отстранить его, но Юнги вцепился ему в плечи и затряс изо всех сил, крича зло и отчаянно: — Он убьёт тебя! Тупой вонючий альфач! Убирайся! Я не хочу, чтобы из-за тебя меня погнали из этих мест! Убирайся! Голос Юнги сорвался на визг, но Аён лишь ухмыльнулся ему в лицо и вдруг оттолкнул его с такой силой, что Юнги, отлетев на пару шагов, упал. Упал неловко, набок, подвернув руку и ногу, и тут же его пронзила острая боль. Он вскрикнул — жалобно, словно раненый зверёныш, — и тут же ему ответил дико тоскливый, полный боли вой. Это выл Хосок, который поднял голову к Луне и коротко оповещал её, что принимает бой вызвавшего его соперника. Сквозь мутную пелену подступающей дурноты Юнги вдруг увидел, как закружилась вокруг волка чёрная метель с золотыми искрами, взметнулась в один момент столбом чуть не до небес — и опала дымными искрами на землю. А на том месте, где только стоял, подняв голову к небесам, огромный волк, сидел на корточках юноша — статный, с телом, перевитым мускулами. Он опирался на одно колено и руки. И из одежды на нём были лишь плотно прилегавшие к телу штаны до колена из странно поблёскивающего светлого материала. И всё. Юнги таращился на него, пытаясь осознать, что этот высокий, явно очень сильный парень — это его милый волчонок Хосоки, парнишка в мешковатых штанах и рубахе с вечно подкатанными для работы рукавами, которого омега не раз в пылу их шутливых драк заваливал на постель, щекоча под его заливистый смех, которому он отпускал щелбаны, когда тот тупил, кого костерил на чём свет стоит, если тот упрямился и дул губы. Того, кто сейчас медленно поднимался с земли, расправляя широченные плечи и гордо вскидывая красивую голову, обрамлённую гривой иссиня-чёрных волос, нельзя было назвать мальчишкой, мальчонкой, щенком. Он не был волчонком! Это был настоящий волк — сильный, гордый, мужественный и прекрасный! Юнги забыл о боли в ушибленной спине и повреждённой руке, он смотрел на своего вол... на Хосока из благородного рода Чон во все глаза, и лишь одна мысль назойливой мухой вертелась у него в голове: "Когда?.. Какого дива, Хосок, когда?.. Когда ты успел стать... таким?!" А потом Хосок сделал шаг к замершему и явно поражённому до глубины души Аёну и произнёс глубоким, негромким, но уверенным голосом: — Ты оскорбил омегу, которого я защищаю, альфа. Ты вызывал меня на бой? Я готов драться с тобой. Он не стеснялся своего обнажённого торса и того, что ноги его были слишком обтянуты странной тканью, чтобы нельзя было понять, какими сильными и мускулистыми они были. Не волновало его и то, что в руке растерянный Аён сжимал нож, поблёскивающий в неверном свете луны, а у него оружия не было вовсе. Нет, этот юноша был совершенно уверен в том, что сможет и в таком виде противостоять медленно приходящему в себя и начинающему бешено вращать глазами огромному парню. — Прикройся! Здесь омега! — хрипло крикнул Аён, не выдержав. — Блядский Оборотыш! Ни стыда, ни чести! — Это ты мне говоришь о чести, альфа? Ты, который напал на беззащитного омегу в лесу? — резко отозвался Хосок, и лес, словно поддерживая его, вдруг зашелестел, загудел от внезапно поднявшегося ветра. — Чего стоит твоя честь, если ты преследуешь и загоняешь безответного, чтобы оскорбить и унизить его? Ты, кто собирает подлые сплетни и смеет кидать их в самые прекрасные и чистые глаза на свете без зазрения совести, — ты мне говоришь о чести, поганый человечишка?! Юнги с трепетом невольного восхищения увидел, как исказилось гневом лицо Хосока, как засверкали бешенством его огромные глаза и как сжались его кулаки, напряглось струной всё его сильное гибкое тело... Смотреть на это тело было томительно стыдно, однако Юнги не мог, не умел заставить себя отвернуться. Вся омежья стыдливость, всё, что было вбито папиными наставлениями, куда-то делось — и он, как заворожённый, не мог оторвать от юноши своих жадных глаз. И Аён, мельком глянув на него, это понял. В бешенстве зарычал он, рванул на себе верхнюю длинную безрукавку и, поспешно сняв её с могучих плеч, швырнул Хосоку. — Прикройся, нелюдь! — рявкнул он. — А ты... — Он повернулся к Юнги. — Убирайся! Вон! Бесстыжий омега! Ты... — Не смей на него кричать! Голос Хосока, хотя тот вроде и не повышал его, легко перекрыл вопли Аёна. В нём звучал металл — в этом голосе. И ему нельзя было не повиноваться. Нарочито медленно, не сводя сияющих огнём глаз с яростно хрипящего Аёна, он отшвырнул его одежду, которую смог поймать, и гордо выпрямился, шагнув в полосу лунного света. Этот свет тут же кинулся на него, облизывая загорелую, ровную чистую кожу, выпуклости и перекаты рук и груди, лебединую стать шеи. — Хён, — тихо обратился Хосок к дрожащему от смешанных и слишком — слишком! — сильных чувств Юнги, который едва поднялся на ноги и застыл, поражённый видом волка в лучах лунного света. — Эй... Хён! Мой хён... Юнги в смятении посмотрел ему в глаза, и Хосок вдруг мягко и ласково улыбнулся ему, а потом просительно сказал: — Нет ли у тебя чего одеться в твоих корзинах? А то этот деревенский стесняется моей наготы. Хён? Юнги лишь кивнул, шатаясь и заливаясь горячей волной краски, торопливо шагнул к корзинам и дрожащими пальцами достал оттуда длинный лёгкий плащ, который купил как раз в подарок этому наглому юн... цу... То есть.. Хосоку. Опустив глаза, он боком шагнул к волку и протянул ему одежду. Когда горячие пальцы Хосока коснулись его пальцев, чтобы забрать подарок, Юнги вздрогнул и повёл плечами — таким холодным и чужим показался ему мир вокруг по сравнению с волной тепла, что шла от тела юноши. — Спасибо, хён, — бархатно сказал Хосок. — А теперь — иди. Прошу, хён, иди. Я отвечу этому альфе на его вызов и приду, хорошо? — Нет, — шепнул в отчаянии Юнги и осмелился снова взглянуть волку в лицо. — Нет, не надо, я боюсь... — Слова замерли у него на губах. Хосок смотрел на него пристально, властно и уверенно. Он... Он точно знал, что говорил. Он победит. Он сказал, что вернётся к Юнги, — и он вернётся. Бояться нечего. — Клянусь, что не стану вредить ему всерьёз, хён, — тихо сказал Хосок. — Клянусь, этот мерзавец останется жить. — Ах ты блядская зверюга! — взревел молчавший до этого потерянно, но на последних словах юноши встрепенувшийся Аён. — Сучий потрох! Мерзкий волчара! Портишь наших омег? Блядуешь с ними зимней ночью, а потом в свою поганую Ночь бросаешь и уходишь к своим сукам? Да как ты смеешь... Яростный рык был ему ответом, Аён подавился своими словами, умолк, хрипло дыша и, выкатив глаза, уставился на гневно выпрямившегося волка. — Заткнись, вонючий гиений выблядок, — зло выплюнул Хосок. — Хён! — Голос его стал полным, словно рогом над лесом вознёсся, оповещая о королевской охоте. — Уходи, хён! Эту тварь надо наказать! Уходи! Немедленно! И Юнги, не разбирая дороги, едва переставляя ноги и баюкая ноющую руку, побрёл к своему домику, проклиная всё вокруг и жарко молясь, чтобы заснуть — и проснуться там, где не было ничего этого — ни этой ночи, ни этих альф, ни всей его поганой жизни!3.
10 апреля 2023 г. в 10:00
Как это часто бывает, опасность сначала показалась самой добродушной своей стороной — предупреждая и как бы уговаривая принять меры. И — как это бывает слишком часто — не произвела должного впечатления.
Хозяин харчевни Хиу, к которому Юнги всегда заходил, прежде чем начать справлять свои дела в деревне, уже не раз намекал ему, что о нём ходят разные слухи, что он постепенно перестаёт быть непонятно кем, кто никого не интересует. Что за этот год люд деревенский узнал его — сначала по его работе, потом по доброжелательному, но отстранённому характеру. И, конечно, пошли разговоры-пересуды, стали точить лясы о его гордо выпрямленную спину старики-омеги, стали поглядывать на него всё заинтересованнее молодые жениховствующие альфы. А то, что Юнги ни с кем, кроме вот этого самого Хиу и хозяев двух лавок, куда сдавал свои вышивки на продажу, в беседы не вступал, так это лишь раззадоривало интерес.
И приставали к Хиу и молодые, и старые с просьбой порассказать о Юнги: что за человек, откуда пришёл да как один-одинёшенек справляется в лесной сторожке. Юнги лишь натужно посмеивался и отговаривался своим дурным характером и печальным опытом, о котором не стоит и говорить, чтобы не тревожить душу сердобольного Хиу.
— Пусть говорят, — мягко улыбался он, отпивая из большой кружки вкуснейший эль и зябко ведя плечами: весна в этом году была поздняя, студёная, сыро и мрачно было везде, так что добрый огонь в харчевне и приветливое тепло дарило настоящее счастье, а воспоминания о прошлом тянули гнилью и болью. — Что мне в их разговорах?
— Так ведь если бы только разговоры, — хитро щурился Хиу. — Уж сколько по тебе вздыхает парней-то наших, просто удивительно. И всё один другого краше. Тебе какие альфы-то хоть по сердцу: могучие или жилистые?
— Никакие, — смущённо отнекивался Юнги. — Не до альф мне. У меня вон нитки кончаются, мне новую обувку справить надо, в огороде залило, не знаю будет ли урожай, что мне альфы?
— Так ведь под бочком у альфы как раз все эти беды легче сносить, — мягко поигрывая бровями, возражал Хиу. — Взять хоть сынков мельника Чжи. Что Аён, что Каён — оба молодцы, косая сажень в плечах, лица чистые, без рябинки! И уж только ты в ворота — тут как тут! Вон, сидят, пялятся на тебя весь вечер. А ты хоть бы глазом на них повёл.
Но Юнги даже смотреть в ту сторону, куда косился Хиу, не желал. Ему было жуть как неловко и неприятно. И даже не оттого, что там на самом деле постоянно, как был он в харчевне, видел две пары мрачновато-восторженных глаз двух могучих альф. Просто на все вопросы, что задавал хитроумный Хиу, его душа отвечала только одним образом — тем, что слишком часто стал преследовать его в мыслях, чаяниях и снах. Горячие золотые глаза, белоснежная улыбка с лёгким оскалом и лёгкие чуть выцветшие за прошлое горячее лето кудри.
Волчонок... Его волчонок так вырос за этот год, так возмужал... Ему было уже восемнадцать, и он всё никак не мог наиграться с Юнги. Все не бросал, приходил... А Юнги давно уже стал подозревать в себе неладное. В том, как начинало стучать сердце, когда видел он лохматую макушку входящего в ворота мальчишки после разлуки в несколько дней. В том, как таял он под искристым взглядом то доверчивых, а то и до странности горячих глаз. В том, как уступал в спорах, злясь и плюясь порой, — но уступал, потому что... не мог противостоять его мягкому напору, его откуда-то взявшейся и всё более властно проявлявшейся силе.
Юнги терялся. Он был уверен, что всё это бред и блажь, но вот даже сейчас, когда Хиу соловьём пел об альфах своей деревни, перечисляя их и выставляя перед Юнги их достоинства, только одно крутилось в голове несчастного омеги: "Хорош — да не тот. Хосок и выше, и статнее, и на все руки... а не только чесать их о рожи таких же лоботрясов, как эти... О, бесье семя, о чём ты думаешь, Юнги? О чём ты только думаешь?!"
Он то отнекивался, а то отмалчивался, пожимал плечами, ходил мимо сжигающих его взглядов братьев Чжи, низко опуская голову и всё молясь, чтобы ни один из них так и не решился встать, нагнать его и попробовать завести разговор. Потому что он не знал, как им ответить так, чтобы и врагов не нажить — ни к чему ему здесь враги, — но и не дать лишней, совсем бесполезной надежды.
А разговоры с Хиу становились раз от разу всё предметнее, всё серьёзнее. И не только уже братья Чжи, да гончар Ман, да шорник Юмо были в них героями, которые без ума от залётного красавчика-омеги, который глаз своих красивых никому не кажет, а всё одно пленяет ароматом и тайной своей.
— Ладно, ладно, Юнги-я, — добродушно посмеиваясь, однажды проворковал Хиу, — ты прав, понимаю: они все, наши-то, здоровые-то и сильные, — пентюхи ещё те. Так что порой и тоска с ними заберёт такого ловкого да самостоятельного омежку, как ты. Но ведь они и безобидны зато, слышь-ка? Нет? Это вот, знаешь, быстрых, лёгких да ловких бояться надо. Такие окрутят — и глазом моргнуть не успеешь, уж я знаю. Муж-покойник таким был. — Хиу блаженно улыбнулся. — Может, тебе такие по сердцу? Так у нас и такие найдутся! Вон барышник Кан Джиу, видел его? Первый красавец на деревне, жених — завиднее некуда! Наши омежки-то от него млеют и тают. Да что они! — Хиу вдруг потянулся довольным котом и подмигнул слегка оторопевшему Юнги. — Этот стервец как придёт сюда, как начнёт заливать мёд в уши — я и сам, грешник, порой устоять не могу, скидочку ему раз — и сделаю. За наглые чёрные глаза, за сладкие слова. Слаб, слаб. — Он хохотнул, а Юнги, краснеющий отчаянно, спрятал нос в кружке с элем. Хиу же между тем продолжил: — Так и что ты думаешь? Он тебя приметил уж месяц назад, когда ты приходил за холстиной, помнишь? — Юнги, по спине которого пробежал странный холодок, кивнул. — Вот тогда он стоял здесь да всё пялил на тебя свои бесстыжие глаза да жалом водил, поганец, ничего не стесняясь. А как ты вышел, я ему было замечание хотел сделать, а он как зыркнет на меня, так я и умолк. Он умеет. А потом пристал, что твой банный лист: кто ты да что ты такое и давно ли ходишь ко мне. Тю, говорю ему, чего ж ты спохватился-то так поздно. У него, говорю, поклонников полк. А он усмехнулся, золотым подарил и ушёл. Да с тех пор захаживает, как домой. И вижу: всё глазами своими наглыми рыщет. Кого, думаешь, выискивает?
— Кого бы ни искал, — тихо ответил Юнги, у которого сердце трепыхалось от болезненного испуга, — всё равно мне. Никто не нужен, дядя Хиу, уж поверьте.
— Никто, говоришь? — Голос Хиу стал мягче, тише и вкрадчивей. — Значит, врут люди, что ты там, у себя в лесу, с волками якшаешься? Что не один ты там, м? Что они тебя вроде как охраняют, подойти чужим мешают к домику твоему?
Юнги изумлённо приподнял бровь и усмехнулся, качая головой:
— Что за ерунда, дядя Хиу? — Он пожал плечами. — Где это видано, чтобы волки человека под охрану брали? У них всё плохо с омегами, это да, но чтобы охранять? Врут всё ваши парни.
— Ну-ну, — усмехаясь, кивнул головой Хиу. — Раз ты так говоришь... Но ведь бывает у тебя кто-то там из них, разве нет? — Юнги смотрел в стену, не отвечая, так что Хиу, поняв, что омега не собирается нарушать молчание, вздохнул и вдруг положил руку ему на плечо. Его голос стал ласковым и полным неподдельной тревоги. — Ты мне нравишься, мальчик. Так что скажу один раз, а там смотри, решай сам. Ты парень самостоятельный, работящий, честный и добрый, Юнги, уж я вижу. И так хорошо нитками рисуешь, что всем у нас тут наплевать, кто там у тебя в хижинке-то днюет-ночует. Люди треплются, треплются, а никто ничего сказать путного, что своими глазами видено, не может. Уж почему — прознать точно не могут, а кто знает, тот молчит. Но не о том будет речь. Всё одно, милый: нехорошо одному омеге жить в лесу. Да ещё и на границе с такими соседями. Они, конечно, давно людям не враги, но ты же слышал об обычаях их? А скоро ведь как раз та самая ночь, когда они по округам рыщут да ищут себе пару. Не боишься?
Юнги тепло улыбнулся заботливому омеге и покачал головой:
— Так ведь пару, дядя Хиу, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал как можно равнодушнее. — Пару, понимаете? Природой да их Луной определённую им от рождения. Я-то тут при чём? Никогда ни один волк не нападёт на омегу в эту ночь, если не будет чувствовать в ней того, кто ему Предназначен.
Юнги говорил уверенно, так как обдумывал это не раз. Да и слишком хорошо помнил рассказ Хосока об этом, чтобы сомневаться в своих словах. Правда, Хосок как раз отчего-то терпеть не мог ни саму Ночь выбора, ни разговоры о ней. Но в том, что любой "чужой" омега в эту ночь полностью в безопасности, волчонок уверил Юнги твёрдо.
— Не бойся, хён, — ласково и почему-то очень грустно улыбаясь, сказал тогда Хосок, — тебе ничего не грозит. Ворота на запоре, двери на замке — и всё будет хорошо. Никто левый из волков сюда не сунется: все будут искать своё. — Он вдруг ломко усмехнулся и добавил с какой-то странной тоской в голосе: — А если не суждено, так сколько ни прыгай, ни старайся, сколько ни моли Луну — ничего не выйдет. И никто не поможет, что бы там... — Он замялся. — ...ни было в душе или сердце. Так что, хён, — явно бодрясь, снова улыбнулся он, — ты уж будь спокоен. А если беспокоишься, так я у тебя останусь и стеречь буду, хочешь?
Юнги тогда проворчал, что непонятно, кто там кого стеречь будет, если щенок останется, что обойдётся он без всякой там блохастой защиты. Хосок на это, как обычно, надул губы и, зарычав, шутливо сгрёб его, показывая свою силу. И, барахтаясь в его руках, ощущая жар его тела, Юнги снова с замиранием сердца ощутил, как тепло и хорошо ему в объятиях Хосока, как уместно смотрится он в них, как приятно ему вот так — вроде как отталкивая альфу — касаться его, чувствовать его молодую силу и жаркое дыхание у себя на лице и шее.
И, как обычно, стоило этой мысли мелькнуть в его голове, он зарычал всерьёз, толкнул сильнее, завалив смеющегося в голос Хосока на спину, вырвался из его сильных рук и опрометью убежал на двор — отдышаться и остыть под холодной водой, которую стал плескать себе на лицо. "Нет! — твердил он себе, мучительно не понимая, что именно — нет. Просто: — Нет. Нет! Уймись, Юнги! Нельзя! Никак нельзя!"
И вот сейчас, вспомнив этот разговор с Хосоком, он покраснел, снова заглянул в тёмные от беспокойства глаза доброго Хиу и сказал твёрдо:
— Мне не о чём беспокоиться, господин, поверьте мне. Просто потому, что не может быть у волка Предназначенным человек.
Сказал — и вдруг сердце трепыхнулось и замерло от боли. Что?.. Почему?.. Неважно. Он тряхнул головой и снова улыбнулся чтобы успокоить Хиу. А тот улыбнулся в ответ и снова завёл свою песню, явно не желая уступать:
— Ладно, пусть не весной. Но вот в зимнюю глухую пору, случись что, кто б тебе помог? Говорю тебе: последнее дело без альфы быть такому милому и нуждающемуся в тепле и холе омеге!
И тут же не по-хорошему услужливая память подсунула Юнги картинку: встревоженно-внимательные золотисто-карие глаза, страх на красивом юном (до беса слишком юном!) лице: "Коленка? Коленкой упал, хён? О, боги! Что мне с тобой делать? А ну, давай на закорки, понесу тебя до дома. Ну, хён, не возись и не ворчи, всё одно не пущу идти самому! Коленку... Такую коленочку побил!"
Юнги вымученно улыбнулся. Куда бежать от этого? Где спастись? Есть, есть у него, кому помочь, если вдруг что. Только вот как об этом сказать добродушному омеге? И как до конца признаться в этом самому себе?..
А Хиу меж тем не отступал:
— А как здесь пристанище нашёл бы, как осел бы в нашей деревне, уж мы б тебя не оставили. И альфу тебе нашли бы справного, ладного. Их, таких, кто на тебя облизывается, как я и сказал, много. Не только братья Чжи или Кан Джеу. Хотя красивее его и не найти, наверно, по округе. Но не нравится — разные у нас есть, молодых да в соку — много. Уж за кем-нибудь — да точно не пропал бы.
Но Юнги упрямо помотал головой, поблагодарил за угощение и ласку, за тепло и заботу, заплатил по счёту и отправился сдавать товар в лавку, которая, по договору, продавала его вышивку.