***
Эту ночь Хосок спал беспокойно. Что-то словно тревожило его внутри, он подвывал, мучительно дёргал лапами и скулил, потревожив не до конца заживший бок. Язык его порой вываливался из приоткрытой пасти, задние ноги поджимались к животу или скребли ложе, разодрав в клочья покрывало. Юнги вставал к нему несколько раз, терпеливо вливал в пасть успокаивающий отвар, но в волка словно беспокойник какой вселился: он вяло мотал головой, то грозно, то жалобно хрипел, будто на самом деле не желал пить. Весна подходила к концу, лето уже сияло днём на небе жарким солнцем, да и ночи были тёплыми, пахнущими всем цветом, что вылез приветствовать смену времени. И Юнги измаялся от возни с тяжёлой волчьей тушей. Он думал, что Хосок мучается от жары, так что в последние два раза, когда вставал, сам не понимая до конца, что делает, просто обтирал водой в ладони морду волка и лил воду на его алый, словно в лихоманке, язык. Когда ночь стала совсем глухой, беззвучной и мгла окутала округу тайной, Хосок вдруг успокоился, задышал тише, спрятал язык и перестал дёргаться. Юнги упал на свои покрывала, на которых спал в углу гостевой комнаты прямо на полу, не чуя рук и ног. Потом, ощущая, как мокрая от пота одежда жжёт кожу, он выругался и стянул с себя и рубаху, и лёгкие холстинные штаны, оставшись в одних исподниках. Сразу задышалось легче. Он нашёл в себе силы, чтобы встать, сходить к кадке с холодной водой, что стояла во дворе, и поплескал себе на лицо, шею и спину. Правда, слегка и исподники замочил, но это было ничего, это было даже освежающе. Вернувшись, он снова без ног свалился на ложе и, кажется, мгновенно уснул. Ему снился его дом. Тот, в котором он жил вместе с папой когда-то. У крыльца там росла липа. И когда она цвела, весь двор наполнялся упоительным медовым ароматом. Горьковато-сладким, нежным и завораживающим. Юнги останавливался около неё не раз в эту пору, гладил ноздреватую тёмную кору, острые кончики округлых листочков и — едва-едва, чтобы не повредить, — тонкие, беленькие шерстинки наивно растрёпанных цветочков. А потом от его рук пахло мёдом, и папа смеялся, говоря, что в их дом приходит весна не с первым добрым солнышком, а с липовым цветом на волосах и пальцах Юнги. Вот эта липа в полном цвету и колыхала во сне своими ветвями над Юнги, задевая его по носу пушком цветов, словно дразня, она опаивала омегу своим ароматом, пьянила, заставляла дышать полной грудью и стонать — так ему было хорошо. От этого своего стона он, наверно, и проснулся. И, ещё не до конца придя в себя, снова застонал, вдыхая полной грудью, потому что сон кончился и под ним было влажное от его пота одеяло, а вот аромат липы не кончался. Наоборот, он струился отовсюду, словно желал утопить Юнги в себе, обхватить его со всех сторон и унести, забрать с собой. Юнги перевернулся на спину, потянулся, не открывая глаз, выгнулся и снова застонал от наслаждения. Липа... Но где?.. Откуда здесь была липа? Он распахнул глаза — и чуть не заорал от страха: у изножья его "постели" стоял Хосок. Человеком. Юнги мгновенно понял, что это именно он: слишком сильно запала ему в память фигура юноши там, на лесной опушке перед боем с Аёном. Хосок стоял как-то странно: он словно покачивался, руки его были вытянуты вдоль тела, и Юнги, невольно скользнув по ним глазами, замер, распахивая глаза: юноша был полностью обнажён. Мутный свет раннего весеннего утра прозрачным бледным светом охватывал его тело и не позволял не заметить очевидного: волк был... в полной боевой готовности, его член был напряжён и весьма внушителен. Юнги не мог оторвать взгляда от торса и широкой груди Хосока и старательно уводил взгляд от того, что было ниже пояса. Лишь спустя несколько томительных и полных алого жара на щеках мгновений он поднял рассеянный взгляд на лицо юноши. И сдавленно промычал от растерянного какого-то страха: глаза Хосока были почти закрыты, и из-под прикрытых век струился золотисто-голубой свет. "Он спит! — мелькнула дикая мысль. — Но как?.." — Хосок, — позвал Юнги. Вернее, хотел позвать, но голос не послушался его, и он прошептал это едва слышно. Ему надо было встать, чтобы отвести волка на ложе, но тело было ватным, слабым, и чем дольше он смотрел на неподвижно стоящего над ним волка, тем слабее оно становилось. Юнги бесстыже поедал глазами Хосока и не мог оторваться. Волк был прекрасен той особой, юношески свежей, дерзкой красотой, когда тело не боится своей силы, когда плечи развёрнуты во всю ширь и гордо вздымается крепкая грудь, вдыхая волю и выдыхая желание жить. Наверно, именно поэтому, когда Хосок вдруг медленно стал опускаться к нему, Юнги даже не шевельнулся, лишь сжал в пальцах одеяло под собой. Хосок же опустился на колени на край постели, свет под его веками мигнул, словно он сморгнул, и его руки легли на ноги Юнги — голые, беззащитно белеющие в мутной предутренней мгле. Ладони Хосока были горячими, и Юнги продрало мурашками через всё тело, от щиколоток, которые оглаживали осторожные пальцы, обхватывая и словно ища что-то, — до груди, в которой дико трепетало встревоженное недоверчивое сердце. Боялся ли Юнги? Да. Нет. Ну... Альфа повёл по его ногам вверх, до коленок, и ласково огладил их. Юнги не мог заставить себя пошевелиться. Заполошно метались в его голове мысли о том, что это Хосок, что ничего не будет, что — о, слава Луне! — он проснулся, что с ним всё хорошо, что он лапает его... Он лапает Юнги! Он... гладит... Так нежно, так осторожно, так... сладко... Глаза Хосока по-прежнему были прикрыты, и мягкий золотистый свет освещал приоткрывшиеся губы, по которым внезапно прошёлся острый алый язык, когда ладони юного наглеца повели по ногам Юнги выше, натыкаясь на ткань исподников. И тут же лицо волка исказила злость. Он схватился за исподники и потянул, явно желая стащить их с такого желанного тела. — Нет!.. — вдохнул Юнги. — Нет, Хосок... Он вцепился в кисти юноши и сжал их. Пора, пора было оттолкнуть волка, разбудить его, привести в чувства, но... Только сейчас Юнги сообразил, что это от Хосока так сладко, так завораживающе пахло липой. У альфы наступал гон. Осознав это, Юнги в ужасе замер, но Хосок вдруг перехватил его руки и навалился на него всем телом, поднимая его кисти и прижимая их около плеч омеги своими. — Хосок... — прошептал, теряя от страха голос, Юнги и попытался отстраниться от склонённого над ним лица юноши. — Нет... нет... — Хён, — дохнул ему в ухо Хосок, — мой хён... Его нос заскользил по шее Юнги, вытянутой в попытке уйти от касания влажных губ, он старательно обнюхивал мгновенно завлажневшую от страха кожу, а потом стал её ласково и мягко лизать. Юнги замер от неожиданности, у него мгновенно встали соски и содрогнулось всё ниже пояса от того, как мучительно сладко, как правильно и возбуждающе вылизывал ему шею альфа. Никогда, ни разу в жизни не было Юнги так приятно, так хорошо! И он понял, что если немедленно всё не прекратит, то, наверно, и не сможет уже прекратить, даст Хосоку... всё. — Отпусти, — пролепетал он умоляюще, — отпусти меня... пожалуйста... — Хён, — проурчал ему в ответ Хосок и несколько раз провёл горячим мокрым языком по его уху. — Мой хён... Мой омега... Не отпущу... — Он присосался к шее Юнги, а потом осторожно прикусил на сгибе плеча — и зарычал от явного наслаждения. Юнги снова пробило дрожью удовольствия. — Пожалуйста, — выдохнул он, понимая, что проигрывает окончательно, — волчонок... нет... — Хочу тебя себе, омега... — Урчание Хосока было горловым, бархатным. — Ты мой... И вдруг он снова прикусил Юнги шею, одновременно толкнувшись напряжённым членом в его пах. Омега ахнул и стиснул пальцами пальцы Хосока — так приятно это было. Его собственный член мгновенно отозвался и встал так, что следующий толчок Хосока, пришедшийся ровно по нему, заставил Юнги откровенно звонко и высоко простонать. — Мой омега, — жарко прошептал Хосок, — не бойся... меня... — И стал равномерно и уверенно толкаться снова и снова, потираясь своим возбуждением о Юнги. Он отпустил руки омеги, привстал и повёл ладонями по его выгибающемуся телу, опустил их ему на бёдра и одним движением приспустил исподнее, обнажая жаждущий член и тут же снова накрывая тело Юнги собой. Теперь они тёрлись друг о друга, и от этого сводящего с ума ощущения чужого желания Юнги повело. Он обнял Хосока, запрокинул голову, подставляя шею под его язык и зубы, и застонал. Откровенно, свободно, легко — потому что понял, что волк не станет его принуждать, что не станет брать по-настоящему... пока. Хотя Юнги, наверно, был бы уже и... о, лесе!.. Как же хорошо! Хосок тоже терял себя, он уже откровенно метил Юнги шею, опускался, чтобы прикусить ключицы, вылизывал соски — и от этого Юнги уже сам начинал тереться об него, приподнимал бёдра и сгибал ногу, чтобы быть ближе к его члену своим. Он прижимал голову альфы к своей груди, чтобы снова и снова ощущать тепло жадного рта, маняще острые зубы, заставляющие его дрожать и вскрикивать, умоляя о большем, горячий скользкий язык, метящий его — всего, целиком. А когда Юнги почувствовал, что сейчас всё, что волна дикого, нараставшего всё это время внизу живота наслаждения сейчас выплеснется, он ещё сильнее задвигался навстречу Хосоку, желая прижаться так, чтобы — внутри, чтобы — в нём. Альфа зарычал, ухватил его за плечи, выгибая грудью вверх, и стал толкаться яростнее, грубее, жёстче, а потом вдруг впился губами в губы Юнги и задрожал всем телом, втискиваясь пахом в его пах. И Юнги от безумия ощущений, что стеснили его, кончил, громко и откровенно простонав прямо в рот Хосоку. И тот так же застонал в ответ, задёргал бёдрами и выплеснулся на живот вытянувшегося струной от удовольствия омеги. Волна схлынула, оставляя в теле томную негу, руки Юнги ослабели и соскользнули с плеч Хосока, который, тяжело дыша, упирался лбом в подушку рядом с лицом Юнги. Потом тело его расслабилось и сладостно-тяжёлой ношей легло на омегу. И это было... так хорошо! Это было так правильно, что Юнги заплакал. Он чувствовал, как слёзы текут по его вискам, как откровенные всхлипы рвутся из груди, ему хотелось прижать альфу сильнее к себе, обвить его ещё и ногами, но сил не было. Отчего-то тело, истомлённое случившимся, отказалось повиноваться ему снова. И он почувствовал, как его накрывает мягкая сладкая липа — кружит голову, обещает небо. — Я люблю тебя, хён... — услышал он, уже уходя в мягкую негу сна. — Я безумно тебя люблю... Прости, но ты... будешь моим. Юнги безмятежно улыбнулся и легко задышал, потому что внезапно тяжесть на груди стала легче. — Я заберу тебя, хён... Не плачь. Я не смогу иначе... прости. И Юнги понёсся в глубь какой-то странной золотисто-голубой волны, там вдали мерцали звёзды и искрилось тёплое, нежное и ласковое солнышко. "Хосок, — плыло в его сознании, — мой волк... Хосоки... как же я тебя..."***
Хосок исчез. Утром Юнги не нашёл его ни на ложе, ни во дворе, ни в ближайшем перелеске, куда сдуру пошёл искать. У него немного кружилась голова, ему было дурновато и тянуло в животе, словно он поел чего-то нехорошего. Во рту сохло и постоянно хотелось пить. "Заболел, — с тоской подумал он, садясь на крыльце. — Заболел так... глупо..." Он хотел, но не мог думать о том, где его волк. Потому что мысли в голову приходили самые страшные. Очнулся — и убежал в лес, слабый, не понимающий, что делает... Очнулся — и решил, что пора вернуться домой насовсем, потому что надоел ему своими заботами Юнги, потому что всё было неважно, что было раньше и что было... этой ночью. Об этом думать было страшнее всего. Хосок мог очнуться уже после того, как побывал на ложе Юнги, понять, что наделал, раскаяться и убежать, чтобы не смотреть в глаза омеге, которого почти поимел. Омеги, которого не собирался, конечно, называть своим. Хосок юн, горяч, его страсть хлынула волной, а когда спала — остался лишь камень да донная тина. Испугался... Раскаялся... И убежал. Юнги закрыл глаза, в груди медленно нарастала боль — острая, неизбывная, нетерпеливо желающая вырваться диким рыданием. Нет. Рыдать он не будет. В конце концов, Хосока можно было понять. У него подступал гон, а тут — полуголый омега. И что, что староват, что злой, как див, что не красив, что запах.. Нет, запах его Хосоку всегда нравился. Пальцы Юнги стиснули колышки перил, он закрыл глаза и всхлипнул — надрывно, жалко, глупо... Так глупо! Если бы он нашёл в себе силы оттолкнуть юношу, разбудить, не дать ему совершить эту ошибку, они бы и дальше могли видеться, и никому не было бы совестно до дрожи в душе за то, что было между ними. А Юнги не просто не смог. Забывшись, он посмел пожелать Хосока себе! Опьянённый его ласками, он решил, что может получить этого сильного и прекрасного волка как пару! Да, да, если не врать себе, если уже открыться, то Юнги не просто понравилось то, что делал с ним Хосок, — он страстно желал большего! Он бы мог, скажи альфа хоть слово, и перевернуться на живот да подставиться! Тварь! Какая же он тварь! Молодого и сильного тела захотелось? Пялился на него бесстыдно, небось и ароматом позвал — вот мальчик и не сдержался! Напридумывал себе всякого, да, омега? Причудилось, видишь, тебе то, чего быть не может! И не постеснялся, бесстыжий, после того как совсем незадолго до этого млел и таял в руках другого альфы! Пока Хосок скулил, плакал — разве не ты думал о том, что если Джиу будет настаивать, если придёт ещё пару раз, если продолжит говорить так сладко, то... может быть... Юнги зажмурился и с силой вдавил ногти себе в ладони. Тва-а-арь... Шлюхой был — шлюхой и остался! Как тогда, как в ту проклятую течку, когда он сукой стонал от наслаждения, пока его долбили, шлёпали и кусали — так и сейчас! Приласкал один ароматом — Юнги позволил и руку себе обсмоктать, и по пояснице погладиться! Встал другой голым — и позволил вообще всё! И чуть добавки не попросил! Это тебе-то — Хосока? Этого милого волчонка, невинного и чистого? Влюблённого в далёкого и прекрасного омегу, не тебе чета? Не бывать этому! Не бывать! А убежал Хосок наверняка потому, что сегодня, в ту самую Ночь, пойдёт искать своего Предназначенного — и найдёт его! Юнги был уверен, давно ведь уверен, что у такого чудесного волка не может не быть самого лучшего, самого доброго, милого и ласкового Предназначенного! Да, был уверен — но не оттолкнул его сегодня ночью, не остановил! Может, именно поэтому и бежал от него Хосок сломя голову — понял, что натворил! Понял, что, возможно, чуть не изменил своей настоящей судьбе! Юнги вскочил на ноги и тут же рухнул обратно, чуть не скатившись с крыльца: ноги отказались его держать, а в животе остро кольнуло, так, что Юнги вскрикнул. Как же не вовремя... Как не вовремя! Ему надо немедленно бежать отсюда. Да, бежать. Потому что он не сможет больше жить в этом доме — без Хосока. В этом доме слишком много всего было драгоценного его сердцу, чтобы он мог остаться здесь. Почему-то он был теперь уверен, что Хосок больше сюда не придёт, что сегодня ночью они разрушили всё, что у них было, — всё то чистое, светлое, невинное, что позволяло им быть рядом и не смущаться друг другом. Но теперь это будет невозможно. И даже если Хосок вернётся — другом, помощником, весёлым щенком — Юнги не сможет. Нет, нет, не сможет ни за что! Осторожно, медленно, цепляясь за перила, он поднялся и побрёл в дом. Надо собрать силы. Надо подумать, что он может и должен забрать с собой. Однако, едва добравшись до ложа, на котором ещё вчера лежал его волк, он остановился, жадно вдыхая аромат липы — остаток, жалкий, слабый — но всё же ещё вполне явственный. "Я немного полежу и подышу им напоследок, — пообещал себе Юнги, взбираясь на ложе. Оно показалось ему невероятно мягким и удобным после ночёвок на полу. — Немного... совсем немного — и уйду отсюда. Уйду..." Туман накрыл его, и он пропал в нём. А очнулся — за окном начинало смеркаться. Он вскрикнул, поднялся, прислушиваясь к себе. Голова уже не кружилась, но в животе всё равно словно болезненно сжимался и разжимался какой-то ком. Однако Юнги было некогда раздумывать. Он зажёг пару свечей, чтобы разогнать сгущающийся мрак, и потом стал собирать свою суму. Слёзы — глупые, ненужные — копились у него в горле, когда он видел, что не может взять почти ничего из того, что стало дорого ему здесь. Он сразу решил не брать ничего, что связывало бы его с Хосоком, чтобы не умереть от боли и тоски по дороге. Так что надо было собрать самое нужное, что поможет на новом месте. На какое-то время он, словно обмороченный, перекладывал вещи, которых оказалось слишком много, чтобы выбрать нужное — и не умея остановиться на чём-то одном. Но потом взглянул в окно и вздрогнул: там уже цвела звёздами на небе самая настоящая ночь. Он засобирался быстрее. Внезапно боль — не такая, как весь этот день, острая, жестокая, пнула его в низ живота и стала растекаться, охватывая пожаром всё внизу. Он согнулся и застонал, не понимая, что происходит. "Настой! — подумал он. — Надо сделать обезболивающий настой! Там есть... толокнянка... и дурмана немного..." Он едва добрался до кухоньки и, собрав дрожащими руками нужные травки, растолок их, останавливаясь, чтобы переждать приступы боли, и поставил на огонь в котелке. А сам присел у окна. Внезапно громкий, яростный волчий вой пронзил напоенный ночными ароматами воздух. Юнги вздрогнул и вскочил. Волки! А если... Если сюда придут? Если вдруг... Нет! Он не может, он не должен оставаться здесь! Надо спрятаться! Он плеснул водой на угли в печи, торопливо на противно дрожащих ногах добежал до комнаты. Вой повторился снова — уже с другой стороны. Близко! Слишком близко! Надо закрыть все окна и... Он не запер дверь! Шатаясь, он добрёл до двери: она была на самом деле приоткрыта. И вместо того, чтобы тут же её захлопнуть, он для чего-то открыл её — может, чтобы глотнуть остро потянувшего чем-то сладким и приятно знакомым воздуха. Открыл — и замер на пороге. Большой, прекрасный чёрный волк стоял у крыльца и, чуть подняв морду, смотрел на него огромными, горящими золотисто-голубым светом глазами. Боль, отступившая было перед страхом, пронзила Юнги — и внезапно он ощутил то, чего не ощущал очень давно и надеялся никогда больше не почувствовать: сзади, между половинками, у него завлажнело и потекло по ноге. Волк же, подняв морду, повёл носом и завыл. Яростно, громко — торжествующе. А потом присел, и вокруг него завертелась чёрно-золотистым туманом метель.