put down that gravestone

Люк был готов к разочарованию в тот момент, когда вошел в зал к ужину, подпрыгивая на цыпочках, не в силах сдержать нервную энергию внутри себя. Джейс предупреждал его, как и мать, об опасной тяжести ожиданий. Их маленькая семья так часто владела этим как клинком; нетрудно было забыть, что с такой же лёгкостью он мог быть направлен на них, проливая кровь. Для Люка возлагать бремя надежд и легенд на Принца-изгоя было бесполезным занятием. Он знал это еще до того, как сел рядом со своим двоюродным дедушкой. И всё же Деймон Таргариен превзошел даже самые смелые мечты Люка. Он был именно таким, как и предполагал его отец. На гораздо более близком расстоянии Люк был рад узнать, что у него и брата такие же глаза, как и у их двоюродного дедушки. На мгновение он задумался, почему его мать никогда не упоминала об этом. Он предположил, что она просто забыла. В конце концов, прошли годы с тех пор, как дядя и племянница виделись. Отец Люка всегда отзывался о Деймоне как о хитром и смелом человеке. Принц, чья кровь практически пела песнь драконов, которого никто не мог превзойти. «Говорят, что Таргариены ближе к богам, чем к людям», — шептал в ночи сир Лейнор. Но именно Деймон Таргариен сам мог быть богом-воином. Люк скучал по тем ночам, когда его отец проскальзывал в их покои, выпрямив спину, как шомпол, и прислонив голову к каменной стене, словно погрузившись в воспоминания. Он любил рассказывать сказки своим мальчикам, но в годы, предшествовавшие его смерти, такие визиты случались всё реже и реже. Сидя рядом с одним из образов, ожившим из историй отца, Люк не мог не чувствовать, как будто к нему вернулась его частичка. По общему мнению, Деймона Таргариена любили, хотя лорды и леди Вестероса, вероятно, возразили бы против такого заявления. Тем не менее, люди, казалось, не могли избавиться от восхищения в своем тоне, и Люк должен был быть полуслепым, чтобы не видеть, как каждая женщина — от служанки до высокородной дуры — хихикала и отводила глаза при упоминании принца. Разбойник и распутник — вот что они говорили о двоюродном дедушке Люка, и, признавались они в этом или нет, они любили его таким, какой он есть, так же сильно, как могли и ненавидеть. Люк почти не видел распутства, но что-то разбойническое присутствовало в ухмылке Деймона, когда он практически крался в столовый зал. Люк был свидетелем того, как его дядя Эйгон пытался ходить также, и он всегда напоминал экзотических красочных павлинов, когда-то привезённых из Лиса, но никто не мог спутать Деймона Таргариена ни с чем, кроме дракона. Его взгляд пробежался по столу в поисках чего-то интересного, хотя вслух своими мыслями он не делился. Глаза принца дольше всего задержались на Люке и Джейсе, и мальчики стояли прямо и во весь рост. Люк молился, чтобы его не нашли недостаточно хорошим. Деймон не дал понять, что он думает о мальчиках, вместо этого заняв позицию в конце стола, напротив своего брата. Королева напряглась от этого действия, и Люк сделал себе заметку позже спросить Джейса и мать, какое значение имел выбор Деймона. Королевская семья заняла свои места, и королева автоматически протянула руку к мужу, чтобы начать обычную молитву, но Принц-изгой был быстр, его внимание было полностью сосредоточено на Люке и Джейсе, а высокий валирийский сорвался с его губ с грацией и лёгкостью, которыми, казалось, владела только их мать. — Вы, должно быть, мои внучатые племянники, — судя по рассказам отца, Люк почти ожидал, что голос принца будет рычащим, низким и угрожающим. Вместо этого его голос был почти музыкальным, как будто наполнен смехом, — Люцерис и Джекейрис. Глаза Люка расширились, заметив, как взгляд Деймона перемещался с каждым именем, которое он произносил, правильно называя идентичных, за исключением определённого завитка волос Люка, которого не хватало серебристому блонду Джейса, близнецов. Его голова тут же повернулась к матери, задаваясь вопросом, не описала ли она их своему дяде, но её собственные глаза были широко раскрыты, с расцветающим потрясением и чем-то похожим на страх. Люк нахмурился и решил спросить её позже. Не было причин бояться дядю. Отец рассказывал им, на что он готов пойти ради своей семьи. Они были его внучатыми племянниками — конечно, их можно было причислить к семье. — Да, но как ты узнал? — спросил Люк, не утруждая себя лишить свой тон любопытства или одобрения. Порочный принц изогнул бровь, не обижаясь на вопрос Люка. — Я имел… честь познакомиться с сыном моего брата перед тем, как в последний раз покинуть Красный Замок, — взгляд Деймона метнулся к Эйгону, который смотрел на их мать, как он часто делал в эти дни, и что-то в фиолетовых глазах легендарного воина стало жестоким, — Поскольку вы двое за этим столом единственные, кто может претендовать на идентичность — хотя мы, Таргариены, конечно, пытаемся — это было логичным предположением. На его губах появилась ещё одна ухмылка, а с другого конца стола король издал хриплый смех. Люка, однако, было не остановить. — Да, но как ты узнал, кто есть кто? Только мама может отличить нас друг от друга, и Джейс первый, так как он старший. Губы Деймона дёрнулись в подобии улыбки, отвечая на настойчивость Люка. — Скажем так, это была удачная догадка. Кроме того, я не думаю, что он может быть чем-то вроде старшего, когда твоё рождение последовало так скоро. Джейс издал протестующий звук, и Люк хихикнул, хотя настала его очередь ухмыляться. — По словам мамы, я появился недостаточно быстро, — лукаво сказал он, бросив на неё взгляд. Хотя он и его брат были достаточно осведомлены для своего возраста, тайны деторождения так и остались тайнами. Однако они знали достаточно, чтобы понять, что это был болезненный опыт, который часто приводил к смерти. Жертвами этой трагедии стало непропорционально большое количество женщин Таргариен, и, хотя его мать закатила сверкающие от радости глаза, Люк слишком поздно вспомнил, что были опасения, что его мать будет причислена к ним. В его шутке была правда; рождение Люка не было ни быстрым, ни лёгким. Возможно, именно поэтому румянец, казалось, окрасил щеки его матери, а взгляд его двоюродного дедушки стал еще более жестким и превратился во что-то смертоносное. — Если принцу угодно, мы могли бы начать нашу молитву, чтобы подали ужин. Пронзительный голос королевы напугал Люка. На мгновение он забыл, что она здесь. Внезапно его взгляд упал на другую сторону стола. Эйгон сердито уставился в свой кубок, как будто он был виноват в отсутствии вина, а пальцы Хелейны аккуратно касались скатерти. Она выглядела скучающей, и Люк был рад, потому что это означало, что она, вероятно, оставила своих существ в покоях. Она была милой девочкой, его тётей, и мать велела ему быть добрым, но он никогда не любил её жуков. У Джейса было гораздо больше терпения для подобных вещей. Дейрон выглядел счастливым, как всегда, но Эймонд, казалось, пристально смотрел на него, из-за чего лицо Люка нахмурилось. Он хотел было спросить у дяди, что его так встревожило, но выражение лица жены дедушки остановило его. Несмотря на свои слова, она выглядела так, словно последнее, что её заботило — это удовольствие деверя. Деймон, похоже, согласился с невысказанной мыслью Люка, лениво махнув рукой. — Не позволяйте ужину задерживаться из-за меня. Я никогда не молился перед едой и не собираюсь начинать сейчас. Глаза Люка расширились, и он почувствовал острый укол в правый бок — удар брата. Почему-то очевидное неуважение принца к королеве казалось им более смелым поступком, чем половина подвигов, совершённых им на Ступенях. Лицо королевы помрачнело еще больше. — В этом зале мы восхваляем богов перед едой. Мы также говорим на общем языке. Те из нас, кто знает язык, то есть, — её тон был язвительным, и Люк удивился, как его мать не закатила глаза. Ни он, ни Джейс не преуспели в этом, и он даже немного ухмыльнулся. Оба мальчика знали общий язык так же хорошо, как и свой родной, но часто притворялись иначе. Оказалось удобно и забавно притворяться, что не понимаешь язык, на котором говорят в Вестеросе. Их мать положила этому конец, когда они попытались использовать такую тактику, чтобы избежать уроков и работы в драконьей яме, но Люк мог поклясться, что видел, как её губы дрогнули в улыбке, когда он однажды говорил на ломанном общем перед королевой в гневе из-за изуродованного гобелена, за что был ответственен Люк. — Как я уже сказал, — ядовито улыбнулся Деймон, — продолжайте. Бросив еще один взгляд в его сторону, королева чопорно взяла мужа и сына за руки, и вокруг стола все медленно объединились. На мгновение Люк подумал о том, чтобы подражать своему двоюродному дедушке и держать руки на столе, но это была лишь мимолетная мысль. Он знал, что его мать наслаждается этим фарсом не больше, чем он сам, но если он откажется, молва о том, что дети принцессы — язычники, в мгновение ока пронесётся по Красному Замку. Требовалась определённая видимость, и не имело значения, что в словах Люка не было веры или честности. Молитва была подчёркнуто длинной, и Люк и Джейс еще трижды закатили глаза. Люк был уверен, что голова его матери была наклонена только для того, чтобы скрыть выражение лица, и поклялся подколоть её за это позже. Она старалась не говорить плохо о королеве в присутствии сыновей — любезность, которая не была взаимной, — но не нужно было быть древовидцем, чтобы увидеть, как его мать относилась к жене своего отца. Люк слышал слухи, что когда-то они были подругами, много лет назад. Он отказывался в это верить, ибо между женщинами была такая неприязнь, что он не мог понять, как могло быть хоть какое-то место для чего-то похожего на дружбу. Он не знал подробностей того, почему королева так сильно ненавидела его мать, но он мог понять положение своей матери, а не просто быть послушным сыном. Он пытался представить себе другого мужчину, который заменит его отца и подарит матери еще детей. Это было почти невообразимо, и он поймал себя на том, что бросил на Эйгона еще один взгляд, в ответ на который получил усмешку. — Я обнаружил, что многое упустил за время моего отсутствия в Королевской Гавани, — начал Деймон, на этот раз говоря на общем. — Полагаю, мне придётся многое наверстать. Через стол дедушка Люка снова усмехнулся. — Я уверен, что город будет тебе знаком, брат. Мало что изменилось за то время, что тебя не было. Люк откинулся на спинку стула, пока слуга ставил еду на стол, с интересом наблюдая за дедушкой и двоюродным дедушкой. Ему показалось странным, как все танцуют вокруг правды, используя такие красивые слова, как отсутствие. Деймона изгнали, и все это знали. Люк задался вопросом, если отбросить притворство, узнает ли он, что привело к временному изгнанию его двоюродного деда? — Как бы то ни было, — продолжал Деймон, — в Красном Замке многое изменилось. Я вижу, что геральдика и наследие нашей семьи были заменены идолами Веры. Странно, для практики, которая так яростно проповедует против ложных богов, не правда ли? Интерес Люка к ходу разговора угас, но он увидел выражение сосредоточенности на лице Джейса, его взгляд осторожно метался между принцем и королевой. — И также мои внучатые племянники, о которых я ничего не знаю, — взгляд Деймона остановился не на мальчиках, а на их матери. Люк нахмурился, удивляясь напряженности между ними. Он недостаточно хорошо знал своего двоюродного дедушку, чтобы назвать это гневом, но эта эмоция горела похожим образом. Рейнира, должно быть, тоже это почувствовала, потому что напряглась, потянулась за тканью и осторожно вытерла рот. Она взяла себя в руки, понял Люк. Дала себе время подумать и рассчитать. Но почему? — Что ты хочешь знать о моих сыновьях, дядя? — наконец спросила она, её голос был ровным, а взгляд встретил вызов взгляда Деймона. — Я полагаю, поскольку они заметно отсутствовали на моём торжественном приёме, у них, должно быть, были куда более важные дела. Тренировки во дворе? Они, должно быть, уже искусные фехтовальщики. Сидящий напротив Эйгон хихикнул, а лицо Люка покраснело. Злость, подобная драконьему огню, текла по его венам, но работала ему на пользу; без сомнения, Эйгон и королева считали, что его щеки окрасились от смущения. Он попытался не обращать внимания на небольшую вспышку предательства, которую почувствовал при словах двоюродного дедушки. Хотя его тон был насмешливым, Деймон никак не мог знать, что мальчикам годами не разрешалось тренироваться публично. Они были Таргариенами, Джейс был наследником его матери. По всем правилам, они должны стать грозными воинами. Гордость Люка была уязвлена скрывая правду об их способностях, вместо этого он опустил глаза в свою тарелку. Под столом его пальцы сжались в кулак, чтобы их не было видно. Он не верил, что его голос не будет дрожать, если он ответит, но Джейс всегда был более устойчивым, чем его брат. — Мы были на уроке географии, дядя. Деймон просто замычал, звук был странным и пренебрежительным, и Люк увидел, как челюсти его матери сжались. Его удивила линия вопросов, но ему не понравилось, как его двоюродный дедушка, казалось, уставился на его мать. Это был горящий взгляд, очень похожий на взгляд Эйгона, но в пламени Деймона было что-то другое. Люк только знал, что ему это не нравилось так же, как взгляд Эйгон, хотя в действительности не совсем. — Мы не такие уж и интересные, но мы можем рассказать о себе, если тебе интересно, дядя, — отчаянно пытаясь отвлечь внимание от своей матери, слова Люка вместо этого привлекли сверкающий взгляд Деймона к нему. У Люка был только миг сожаления, когда он проглотил страх, внезапно охвативший тело. Деймон был союзником, Джейс поклялся в этом. О его ненависти к Отто Хайтауэру ходили легенды. Он был близок с их матерью, ближе, чем кто-либо после смерти её собственной матери, королевы Эйммы. Конечно, он не причинил бы вреда сыновьям Рейниры. Люк повторял эту мантру про себя, молясь любому богу, который будет слушать, чтобы он оказался прав. — Я сомневаюсь, что вы неинтересны. В конце концов, вы Таргариены. Люк нахмурился. — Мы Веларионы. Глаза Деймона сверкнули, а рот скривился в жестокой ухмылке. — Конечно. Но Джекейрис будет Таргариеном, когда взойдет на трон. — Чего он не сделает, пока я не умру. Ты так скоро собираешь дрова для моего костра, дядя? У Люка сложилось отчётливое впечатление, что его головой вперёд втянуло в водоворот, которого он не понимал. Хотя слова его матери соответствовали словам Деймона по своей лёгкости, они были пропитаны потрескиванием драконьего огня. Её лицо было бледным, бесцветным, а поза такой же неподвижной, как когда она сидела на заседании Совета, готовясь к войне. Мрачное выражение, казалось, пробежало по лицу Деймона от её слов, но оно исчезло так быстро, что Люк не мог быть уверен в том, что видел. — Я бы никогда не смел и думать о таком. Напряжение между дядей и племянницей было настолько неприятным, что даже Хелейна подняла голову. Люк увидел, как пристально королева смотрит на его мать, и сглотнул, готовый притвориться дураком, чтобы обратить на себя её гнев, когда его дедушка нарушил тишину своим грубым, хриплым смехом. — Как же мне не хватало твоего остроумия в моём замке, брат, — брови Люка сдвинулись в замешательстве, и он бросил на Джейса вопросительный взгляд, хотя его брат казался таким же потерянным, как и он сам. То, что король снова пригласил своего брата — не иначе как десницу — было достаточно странно. Люк был под впечатлением, что любовь между братьями испарилась, так как Деймон был изгнан. Но было ясно, что король приближается к своему концу. Хотя мысль об этом вызывала у Люка печаль, какая-то часть его жаждала правления матери и того, что оно принесёт. Конечно, он и Джейс больше не будут оставаться в тени. Он только надеялся, что его дядя окажется другом, а не врагом. Хотя его дедушка разрушил напряжение, грозившее поглотить стол, Люк не мог побороть чувство беспокойства, которое засело глубоко в животе. Его мать казалась напряжённой, а королева была явно довольна, что никогда не означало хороших новостей для семьи Люка. Король оставался таким же жизнерадостным, как и всегда, не обращая внимания на странное молчание, охватившее большую часть семьи. Но больше всего Люк наблюдал за Деймоном. Он отмечал каждую лукавую ухмылку и то, как изгиб его губ сменялся тёмным и задумчивым взглядом всякий раз, когда он думал, что за ним не наблюдают. Или, возможно, он наоборот знал об этом. Люк не был разочарован своим дядей, но с каждым мгновением он начинал задаваться вопросом, был ли он неправ в своём предположении, что его дядя будет союзником в деле матери. Перспектива того, что они могут оказаться на противоположных сторонах с Деймоном Таргариеном, действительно ужасала.

***

Гнев разлился по венам Деймона, опрометчиво толкая его вперёд, когда он удалялся из зала, всего через несколько минут после того, как Рейнира и её сыновья — их сыновья — ушли на вечер. Деймон не сомневался, что его бегство по пятам племянницы вызвало подозрения королевы, но его мало заботили политические игры, когда его мир был так бесцеремонно и безжалостно перевёрнут с ног на голову. Алисента Хайтауэр была не более чем ребенком, играющим с платьями матери; истинным противником был её отец, но даже он не имел большого значения для Деймона. В течение всего вечера она только разжигала огонь его гнева, она и её выводок ужасных детей. Деймон был удивлен, увидев отсутствие враждебности Рейниры по отношению к её сводным братьям и сестре. Он знал, что она в лучшем случае пренебрежительно относилась к семейству Хайтауэров в прошлом, но сейчас она была любезна, даже время от времени улыбаясь. Хелейна была милой, но странной, а Эймонд был пропитан горечью и тоской, о которой было некомфортно думать в течение длительного времени, опасаясь снова погрузиться в собственные воспоминания. Дейрон был всего лишь ребенком и едва ли заслуживал внимания, но именно из-за Эйгона костяшки пальцев Деймона побелели вокруг стоявшего перед ним кубка. Он хотел выколоть глаза своему племяннику вилкой за то, как мальчик смотрел на Рейниру. Глаза мальчика часто блуждали, останавливаясь на одной служанке за другой, но всегда они возвращались к принцессе с жадностью, словно имея право, иллюзия которого могла возникнуть только у хайтауэрской мрази, посягая то, что ему не принадлежит. Деймону было почти жаль, что Отто не пустили на ужин. Возможно, за столом действительно пролилась бы кровь. Увы, он отсутствовал, и Деймон был вынужден довольствоваться тем, что его склонность к насилию оставалась прочно запертой в его голове. Однако он был не единственным, кто заметил взгляды Эйгона. Деймон видел, как взгляд Люцериса был направлен на его дядю, как и Джекейриса. Деймону было интересно, как много они знают или, по крайней мере, подозревают. Обрывочный разговор, который он подслушал, указывал на абсолютное доверие Рейниры к своим сыновьям, но это не меняло того факта, что это были мальчики девяти лет. Несмотря на то, что она была виночерпием своего отца, сама Рейнира вряд ли была настолько политически проницательна в этом возрасте. Осознание не было приятным; скорее, это было напоминание. Двое мальчишек, которые были одной крови с Деймоном, носили его черты, но другое имя, жили здесь, в Королевской Гавани, почти десятилетие, прямо под его носом, как и всего королевства. Рычание Караксеса загрохотало в его груди, и Деймон стиснул зубы. Визерис должен был знать. Мальчики уже становились похожими на него, особенно Джекейрис. Люцерис утверждал, что они были идентичными, и только Рейнира могла различить двух мальчиков, но Деймон не мог представить, что это действительно было проблемой. С его серебристыми кудрями и озорными глазами Люк почти во всех отношениях походил на свою мать. Но точно так же, как Деймон мог легко узнать Рейниру в её сыновьях, он был уверен, что его брат видел Деймона в своих внуках. Неужели они смеялись над ним, его племянница и брат? Они пили вино и насмехались над впавшим в немилость наследником, изгнанным в Долину, вдаль от соблазнов трона и всего, что он мог принести ему, прекрасно зная, что однажды на вершине Железного трона будет сидеть собственный сын Деймона? Он был наказан за честолюбие, за стремление к трону, как будто он не мог желать ни короны, ни Рейниры. Его коварно заклеймили вторым Мейгором. Как будто не было планов возложить корону на голову его сына, при этом всё время отвергая Деймона. Его разум пошатнулся, и он старался держать губы плотно сжатыми, чтобы зазубренные кинжалы его зубов не вонзились в плоть. Огонь почти поглотил его, подступая к горлу, как желчь, и он был уверен, что если откроет рот, чтобы выпустить его, то разрушит весь Красный Замок одной лишь силой своей ярости. Дверь в Башню Десницы открылась с силой удара грома, опасно качнувшись на петлях, когда Деймон ворвался внутрь, направляясь прямо к другому проходу, не тому, который он выбрал ранее в тот день, тому, который привел его к правде, которую так долго скрывали от него. Деймон был вынужден сделать паузу на мгновение, чтобы прийти в себя, поскольку он впервые действительно осмотрел своё окружение. Он никогда не проводил непомерно много времени в Башне после смерти своего отца, но даже то, что он помнил по памяти, было изменено, заменено иконографией и деталями Веры, которая не приносила ничего, кроме горя Таргариенам с того момента, как Эйгон и его сестры-жены завоевали королевство. В свою очередь в качестве королевы-консорта Алисента взяла на себя обязанность заменить большую часть того, что Деймон считал ценным имуществом Таргариенов, заменив их скучными, простыми символами Веры. Деймона раздражало почти так же сильно, как и правда про его детей, что столь незначительная девушка поднялась до положения, настолько далеко превосходящего её, что это было смешно. Она только играла в королеву — это была бледная имитация роли, которой Визерис наделил свою дочь, но эта сука, казалось, хваталась за любую крупицу власти, которую могла накопить. Деймон задавался вопросом, знала ли она больше, чем говорила о здоровье Визериса и его неуклонном ухудшении. От её слов и действий за ужином пахло отчаянием, как и от её отказа отреагировать на откровенные взгляды сына, даже когда дискомфорт Рейниры был очевиден для всех. Алисента тоже заметила взгляд Эйгона, когда он смотрел на Рейниру, но, кроме плохо скрываемого отвращения, королева-консорт ничего не делала. Хотя она сняла многие гобелены, заменив их атрибутами Веры, Деймон без особого труда нашел проход, который вел прямо в покои Рейниры. Он с неожиданной печалью подумал, неужели он действительно единственный, кто знает ходы, на которых так высокомерно настаивал Мейгор. Деймон предпочел не зацикливаться на этой конкретной печали, вместо этого променяв её на праведный гнев на то, что от него утаивали сыновей. Рейнира жила в своих старых покоях, Деймон был уверен в этом, хотя сам факт был любопытным. Хотя её покои, безусловно, подходили молодой принцессе, Деймон ожидал, что она переросла их как жена, мать и наследница. Её близость к своим мальчикам была очевидна для всех, и хотя её покои были ближе к покоям её сыновей, чем это было принято, когда Деймон был тут, они всё еще находились на значительном расстоянии от Рейниры. Он достаточно хорошо знал природу Лейнора Валериона, чтобы понимать, что Рейнира держалась на таком расстоянии от своего потомства вовсе не из-за стремления к уединению в браке. Глупо было и то, что Рейнира не переехала в покои с солярием. Как наследница всего Вестероса, её дни почти наверняка были заняты. Деймон помнил, как ему поручали бесконечные задания, и на самом деле его даже никогда не называли официальным наследником Визериса. Король был в добром здравии и очень мало доверял Деймону, однако его часы были заполнены мелочами управления королевством. Рейнира, напротив, была законной наследницей королевства и любимой умирающим королем. Деймон лениво задумался, сколько же драгоценных минут она потратила впустую, просто слоняясь по замку, когда той же цели мог служить солнечный свет в её комнате. Он обдумает логистику после того, как потребует от Рейниры правды об их низкородных сыновьях. Деймона раздражала мысль о том, что его сыновья бастарды. Он позаботился о том, чтобы никогда не производить их, предостережение, переданное его отцом, дедушкой и бабушкой, и его огорчение увеличивалось с каждым из них. Даже Мисария, любовница, которую он держал дольше всех, была не более чем пешкой в его унижении и ярости после лишения его наследства — факт, за который она действительно привлекла его к ответственности. Он был каким угодно, только не верным бронзовой суке, к которой был прикован, но и не опозорил её имя, заведя детей от другой женщины. За исключением, видимо, этих. И один из этих детей когда-нибудь сядет на Железный Трон. Даже в ярости Деймона его шаги были лёгкими и быстрыми, и через несколько мгновений он достиг пещерного центра туннелей. Проходы тянулись во все стороны, создавая запутанный лабиринт, который заманил бы в ловушку и заморил голодом человека менее твёрдо стоящего на ногах, чем Деймон. Хотя он знал, что не единственный, кто открыл ходы, он подозревал, что немногие другие — если такие вообще были — когда-либо наткнулись на эпицентр безумия Мейгора, не говоря уже о том, чтобы успешно пройти его. Деймону не понадобилось много времени, чтобы найти туннель, который приведёт прямо к покоям Рейниры и он шагнул вперёд под бой безмолвных боевых барабанов, которые эхом отдавались в его груди, призывая к битве, к насилию. Это будет не первый раз, когда он и Рейнира стоят по разные стороны линии, нарисованной кровью. В первый раз она бросила ему вызов, чтобы он убил её. На этот раз она пролила первую кровь. Деймон подошел к покоям Рейниры с небольшой помпой или утончённостью, воспользовавшись лишь моментом, чтобы убедиться, что это действительно её покои и она здесь, прежде чем он толкнул стену и шагнул внутрь. В центре комнаты стояла его племянница, не удивившаяся, увидев своего дядю, выходящего из тёмного туннеля: её подбородок вызывающе вздернулся, бросая вызов, как это было много лет назад на мосту Драконьего Камня. Она знала, что он знал о своих сыновьях. Он видел это во время нелепой трапезы, на которой настаивал его брат. Страх вспыхнул в её глазах, и он разозлил Деймона так же сильно, как и её предательство, так же, как и теперь её упрямство. Деймон всегда служил только своей семье, хотя его методы и причины некоторыми иногда могли быть сочтены сомнительными. Вот почему он вернулся, принял положение десницы короля вместо того, чтобы плюнуть в лицо брату после очередного изгнания. Она впервые взглянула на него так, как смотрел на него Визерис, глазами, затуманенными ядом, который годами формировали изменнические губы Отто Хайтауэра. Как будто в любой момент Деймон мог оправдать своё прозвище и сразить мальчиков, о существовании которых он едва узнал. Упрямо сжатая челюсть привела Деймона в бешенство, и он заговорил первым, его глаза сузились до драконьих щелочек. — Джекейрис и Люцерис — мои сыновья. — Да, — в её голосе не было ни раскаяния, ни извинения. Ни намека на стыд, что их мальчики истинные Таргариены — второй и третий в очереди на сам Железный трон — носили имена Веларион и называли другого человека kepa. — Ты никогда не говорила мне, — слова Деймона были безэмоциональными, но у Рейниры перехватило дыхание, словно она была раздавлена тяжестью его обвинений. Жестокая, мстительная жилка внутри Деймона восторжествовала, увидев, что это так подействовало на нее. Казалось, это прорыв плотины, искра, которая зажгла пламя, потому что его девочка-дракон внезапно ожила перед ним, тени, отбрасываемые пламенем, плясали на её щеках, как будто она была какой-то великой и ужасной богиней. Её ярость взревела, вызванная собственным гневом Деймона. Вот она. — А что ты хотел, чтобы я сделала, дядя? — Рейнира сплюнула. Она выпрямилась во весь рост, и, хотя Деймон всё еще возвышался над ней, она смотрела на него так, словно он был всего лишь букашкой, пойманной в ловушку её злобным взглядом, — Написала о моей измене в письме, чтобы передать мейстерам, чтобы отправить вороном в Долину? Где оно может быть перехвачено твоей леди-женой? Полететь на Сиракс в Долину, чтобы навестить моего дядю, который был сослан за его поведение по отношению ко мне? Объявить моих сыновей Таргариенами, плюнуть в лицо моим кузинам и мужу, падать ниц перед мачехой, пожертвовать собой ради неё и амбиций её сына? — её глаза опасно сверкнули, грудь вздымалась, как будто она бежала. Глаза Деймона инстинктивно метнулись вниз, щупальце похоти скрутило его живот, когда он увидел, как румянец перешел со щек Рейниры в центр её груди, где вершины её грудей, казалось, вот-вот вырвутся из тесного корсажа. Рейнира заметила его взгляд, и румянец усилился, хотя от смущения, похоти или гнева Деймон не знал. — Ты должна была сказать мне, — настаивал Деймон, его тон и взгляд были бескомпромиссными, — Меня лишили сыновей почти на десять лет, лишили отцовства, лишили их имён. Когда-нибудь мой сын сядет на Железный трон, и ты хочешь, чтобы они поверили, что их породил глотатель мечей. Звук удара плоти о плоть эхом разнесся по покоям Рейниры, напугав Деймона больше, чем сам шлепок её раскрытой ладони по его щеке. В ударе была сила, и тут же щека Деймона начала пульсировать. Перед ним стояла Рейнира, дрожа от ярости, перелившейся в её руки. Бровь Деймона нахмурилась на сантиметр, но на незаданный вопрос был дан ответ. — Не смей говорить о Лейноре. Может, ты и произвёл на свет моих сыновей, но их воспитал он, — значит, именно Лейнор вызвал её гнев. Деймон почти усмехнулся, но увидел искреннюю боль и печаль в её глазах. Она любила его, тогда понял Деймон. Его племянница любила своего лорда-мужа со всеми его недостатками и желаниями. Возможно, она не любила его так, как женщина должна была любить мужчину для появления детей, но привязанность была глубокой и искренней. Ответил ли Лейнор тем же? Деймона нервировало осознавать, насколько его беспокоила эта мысль. — И кто является причиной этого, племянница? — Ты бросил меня! Эти слова не были прямым ответом на обвинение, брошенное Рейнире, но оно вырвалось из неё в виде шлейфа драконьего пламени, неконтролируемого и смертоносного. Корень этой вражды и предательства. Правда, которую Рейнира удерживала, словно обоюдоострый кинжал, готовый пролить кровь и Деймона, и её. Ночь, за которую Деймон цеплялся в Долине, в Эссосе, верхом на Караксесе, в глубине ночи. Воспоминание о её тихих звуках, её вздохах удовольствия, её всхлипах от боли, когда он, наконец, вошел в неё — звуки задержались, даже когда образы поблекли перед его мысленным взором. Ночь, которую он тысячу раз переживал в своих снах, но именно утром он всегда оставлял позади, как и её тогда. — Ты была ребёнком, — голос Деймона был резким; полуправда, под стать её собственной. Рейнира не приняла её, посмеиваясь над его словами. — Я была ребенком, и ты оставил меня с ребёнком! Двумя! Бастардами изгнанного принца, в то время как я осталась одна и без защиты посреди двора, медленно восставшего против моей семьи, моей крови! Ты говоришь, что я была ребенком, как будто это была какая-то защита, какой-то благородный поступок с твоей стороны, тогда как это всего лишь доказательство твоей испорченности, ибо ты бросил меня в этой забавной трагедии! Глаза Деймона сузились. Его рука рванулась вперёд, схватив Рейниру за локоть, резко притянув её к себе, чтобы остановить её шаги, когда она медленно отдалялась от него. — И что ты тогда думаешь о моей жизни? — спросил он, — Сослан в Долину, к жене, которую я не любил и не хотел? Обречён на то, чтобы не иметь потомства, в то время как мои сыновья без моего ведома жили в моём доме, где другой мужчина играл роль их отца? Деймон удивлялся, как всего несколько часов назад он беспокоился о том, что пламя Рейниры погасло. Он видел только намеки на это в покоях её сыновей, за обеденным столом, где её слова были колкими и пропитанными ядом. Теперь она стояла, Сиракс в её глазах и голосе, ярость, угрожающая поглотить Деймона, если бы не его собственная. — Ты веришь, что только ты пострадал от последствий той ночи? — прошипела Рейнира. — Тебя сослали, да, а меня приговорили ко двору. Я потеряла доверие отца. И всё же я должна клянчить объедки как его наследница, а мачеха и брат всё смелеют своими поступками и словами. Не говоря уже о том, что я пережила на родильном ложе всего восемь лун спустя. Это было предлогом для их вылазки на Блошиный Конец, не так ли? Он утверждал, что убедит Рейниру в наличии удовольствий, которые может предложить жизнь, а не только боли. Но её страх перед родами был настоящим и всепроникающим, страх за который Деймон не стал бы упрекать племянницу, учитывая жестокий способ, которым её собственная мать встретила свой конец. Он был слишком занят, напиваясь до беспамятства, когда получил известие о том, что королевство приветствует двух новорожденных принцев, чтобы подумать о том, как мало её страх мог утихнуть за скудные месяцы между её признанием и родами. И всё же он не мог избавиться от гнева. — Если бы я знал, что ты вынашивала моих сыновей, ты бы не была одна, — горячо запротестовал Деймон. Что-то мелькнуло в глазах Рейниры, но десять лет разлуки лишили Деймона уверенности, когда дело касалось существа, которое было его племянницей. Уже не просто дочь его брата, а сама мать. — Ты не пришел! Слова повисли между ними, острые и хрупкие, как стекло, не оставляя ничего, кроме бесплодной пустоши тишины, затянувшейся, пока пропитанная болью правда спускалась вниз. — Я звала тебя в то утро! Я плакала, умоляла и кричала, но тебя не было. Я послала тебе и твоей леди-жене воронов, умоляя вернуться ко двору. Ты не пришел. Я бы умоляла тебя взять меня в жены, как я делала в ту ночь. Я бы велела тебе перебить Королевскую гвардию моего отца и отвести меня на Драконий Камень, где наши сыновья могли бы родиться в мире, в чертогах наших предков, но ты не пришел. Грудь Рейниры снова вздымалась от усталости от избавления от бремени почти десятилетия, но Деймон не мог смотреть ни на что, кроме резких вспышек молнии в её лиловых глазах, когда они, казалось, смотрели в саму его душу, туда, где напевал и свистел Караксес в его костях. После паузы она снова заговорила, разочарование и горечь смешались с презрением. — Но тогда ты бы не сделал этого, не так ли? Это запятнало бы меня, наших сыновей. Твоя кровь никогда бы не оказалась на Железном троне. Именно удовлетворение и уверенность в голосе Рейниры оттолкнули Деймона на шаг назад. С этой яростью могло сравниться только пламя, лизнувшее его кости, когда он впервые увидел Джекейриса и Люцериса. Тем не менее она позволила себя отравить, быть слабой рядом с теми, кто стремился разбавить кровь дракона. Тем не менее Рейнира пала жертвой той же лжи, которая привела его брата к смертному одру. Тем не менее, Деймон был не более чем негодяем даже в глазах своей племянницы. Тем не менее в нём видели не более чем амбиции и стремление к власти. Деймон издал злобный рык, звук смешался с собственным искаженным ревом Караксеса в драконьей яме, и, как и десять лет назад, он повернулся спиной к племяннице и исчез в проходе, не сказав больше ни слова.

***

Рейнира не знала, как долго она стояла в центре покоев, дрожа после ярости и исчезновения дяди. Она не ожидала, что боль так остро пронзит её сердце, когда она смотрела, как принц повернулся к ней спиной и исчез в туннеле, который он так хорошо знал. В краткий момент безумия Рейнира почувствовала себя почти благодарной за то, что проснулась и обнаружила, что он уже ушел, так много лет назад. Наверняка, смотреть как он уходит, сломило бы ту глупую девчонку, которой она была. Это грозило сломать её сейчас, но она больше не была девочкой. Она была вдовой, матерью. Драконом. Она заставила себя отойти от гобелена, скрывавшего проход, и вместо этого направилась к платяному шкафу, рывком открыла дверцу, нащупывая пальцами кожаную одежду всего лишь через мгновение слепого поиска. Её разум был затуманен, поглощен Деймоном и его словами. Она ожидала его ярости с того момента, как её отец провозгласил своего брата десницей, но всё равно у Рейниры перехватило дыхание. Ей можно было бы восхищаться, если бы она не была направленна на неё, сопоставимо с прекрасным пламенем, пожирающим её дом. Рейнира знала, что Деймон раскроет правду с такой скоростью, к которой она никогда не могла подготовиться, но это было нечто большее. Рейнира была уверена, что он пришел в столовый зал, вооруженный этим знанием. Она знала это по тому, как он смотрел на её мальчиков, как его глаза становились аметистовыми, когда он глядел на неё. Глупо было думать, что он не проскользнул бы в проходы Мейгора в тот самый момент, когда прибыл. Деймона нельзя было не назвать умным, и исполнительным. Его часто ошибочно принимали за непокорного, дерзкого, но Деймон выполнял приказы. Он не относился к ним любезно, или так, как часто желал её отец, но стоило дать задание Деймону Таргариену, и оно будет выполнено с напором и часто жестокостью. Рейнира не ожидала ничего меньшего от его недавнего назначения десницей её отца, как бы это назначение ни ранило её душу. Должно быть, он видел их из туннеля, решила она, наблюдая, как дядя разговаривает с её сыновьями. Она нервничала, ковыряла еду за обедом больше, чем обычно, не из страха перед ядом, а из-за отсутствия аппетита. Не в силах осторожно крутить свои кольца, её страх превратился в уробороса в её животе, пожирающего себя, чтобы питаться. Деймон не был добрым — он так редко был добрым. Но он смотрел на её сыновей со свирепостью, которую она когда-то видела в его глазах, направленных на неё, и от этого перехватило дыхание так же, как он оставил её на грани, готовой потянуться за режущим ножом, лежащим под кончиками пальцев и вонзить его ему в сердце, чтобы он не причинил вреда её мальчикам. Не смотри на них, хотела закричать Рейнира. Не разговаривай с ними, не заставляй их любить тебя так, как ты заставил меня. Ты причинишь им боль, моим сыновьям. Ты бросишь их, как бросил меня, и я буду ненавидеть тебя за это. Люк, её милый мальчик, считал Деймона своим героем с тех пор, как впервые услышал о знаменитом воине из уст отца. Он почти боготворил этого человека, и Рейнира знала, как глубоко может ранить такое разочарование. Он хотел быть воином, её Люцерис, смелым, дерзким и быстрым, непоколебимое самообладание и стойкость были бы у его брата. Но Рейнира передала сыну не только свою драконью дерзость. Там, где Рейнира дёргала свои пальцы, скручивая тяжелые кольца, которые напоминали ей, что она действительно в сознании, жива, — Люк тянулся к ней. Он брал её руку своей, позволял своим рукам обвить её талию в объятиях. Его руки зарывались в волосы Джейса, он обнимал брата за плечи. Люк искал утешения в прикосновениях, чтобы облегчить свои тревоги. Что бы он сделал, если бы оказался между своим героем и матерью? И Джейс. О, Джейс, её наследник, её луна. Рейнира часто ловила себя на мысли, что думает о противоположностях своих мальчиков, о луне и солнце, вращающихся вокруг неё и освещающих тени, которые начали поглощать её целиком. В то время как Люк боготворил рассказы о Деймоне Таргариене, Джейс почитал Лейнора. Несмотря на отсутствие общей крови, Джейс с годами стал похож на Лейнора, узнав больше, чем унаследовав. Он учился за маской Рейниры, познавая потребность в терпении, в осторожных манипуляциях. Он открыл для себя важность тихого наблюдения за тем, что мелкие детали, такие как символы, вышитые на краях дамских платьев, могут раскрыть. Он практиковал уравновешенный характер своего отца, верный, как море, но жестокий, как драконий огонь, если луна изменит прилив. Что он скажет о её предательстве, её мальчик Веларион? Станет ли он презирать её за ложь, которую она сказала, чтобы защитить их всех? Не зародится ли в его сердце ненависть к любви, которую она не смогла дать Лейнору, но вместо этого так небрежно отдала своему дяде? Рейнира закрыла глаза и протянула руку, чтобы опереться о каменную стену, поскольку правда грозила поставить её на колени. Это было то, чего она избегала, но теперь это было почти невозможно отрицать, когда Деймон, живущий в Крепости, стоял перед ней, рыча от гнева и извергая яд ей в лицо. Любовь и желание, которые она испытывала к своему дяде в ту ночь, когда он поместил сыновей в её утробу, не угасли ни со временем, ни с расстоянием, ни с яростью. Не уменьшились, когда он не появился на её свадебной церемонии. Не пошатнулись, когда её крики боли и ужаса эхом разнеслись по всему Красному замку, когда она верила, что умрёт, чтобы дать жизнь своим сыновьям. Не развеялись, когда слухи о его возвращении к блуду в Эссосе снова достигли Королевской Гавани. Гнев, обида и предательство предприняли достойные попытки похоронить её желание и любовь к дяде, но не истребили безумия её сердца. Она знала, что это не было взаимно. Уход Деймона той ночью сделал это очевидным, но правда продолжала причинять боль. Рейнира не сомневалась, что дядя питает к ней некоторую привязанность. Его привязанность к ней в детстве должна была быть отчасти настоящей. Но желал ли он её как женщину, больше, чем на ночь удовольствия, как он это назвал, Рейнира начала сомневаться. Он хотел Железный Трон, хотел власти, идущей в паре с короной, или хотя бы некоторой близости к ней. Он хотел её чрево ради сыновей — королей — которых оно в конце концов дало бы ему. Он не отрицал, когда Рейнира предъявила ему обвинение, правду о том, почему она не объявила его отцом своих сыновей перед всем Вестеросом. Если бы Деймон действительно украл её, как вор на рыцарском коне, она была бы по-настоящему уничтожена. Не в каких-то жалких играх, в которые он пытался играть той ночью в Блошином Конце, а безвозвратно уничтожена в глазах королевства, Веры, короля. Не было бы никакой надежды унаследовать трон, а его сыновья никогда бы не стали королями. Когда-то Рейнира была достаточно эгоистична, чтобы требовать этого у Деймона, но теперь она не могла этого сделать. Не теперь, когда она потеряет не только свою корону, но и корону Джейса. Она не лишит своего сына права первородства, но ей было больно осознавать, что она отказалась бы от короны ради Деймона, когда он даже не думал сделать то же самое для неё. Однажды у неё была возможность. Предложил не Деймон, а сир Кристон, человек, который когда-то служил её присягнувшим мечом, но теперь смотрел на неё мертвыми глазами, которые говорили только о его ненависти. Прошла почти луна после её злополучной прогулки с Деймоном, и всего через день после того, как у неё не пошла кровь, в ней загорелся страх беременности. Она отвлеклась на корабле в Дрифтмарк, её взгляд был прикован к небу, как будто её дядя должен был изначально знать, что он произвел на свет ребенка, и лететь вниз, чтобы забрать её, как деву из песни. Она едва услышала слова, которые сир Кристон шептал с такой настойчивостью, пока он не повторил их снова, умоляя её бросить всё и бежать с ним в Эссос, чтобы жить как крестьяне. Рейнира рассмеялась ему в лицо, шок смешанный с весельем. Только боль в его глазах говорила об истине в его словах, и улыбка Рейниры померкла, когда она поняла, что её рыцарь-защитник говорит серьезно, а не шутит. Она до сих пор задавалась вопросом, не тот ли момент так яростно настроил сира Кристона против неё. Она никогда не спрашивала, потому что видеть, как он так преданно стоит рядом с Алисентой, было достаточно предательством. Проблеск вины давал о себе знать на протяжении многих лет жизни, когда Рейнира время от времени вспоминала странный разговор на борту корабля, несущего её к жениху. Она ранила самолюбие гордого рыцаря, поднявшегося до таких высот благодаря ей, и всё же, если бы Деймон умолял её покинуть Вестерос и жить в качестве жены наемника, корона была бы для неё просто воспоминанием. Но Деймон никогда бы не попросил её об этом, и Рейнира любила его за это, даже когда в его любви были мотивы, которых не было у неё. Возможно, ярость её дяди была хорошей вещью. Рейнира предавалась этой мысли, отталкиваясь от стены и двигаясь на нетвёрдых ногах, чтобы начать расшнуровывать платье. Алисента усмехнулась над выбранным ею платьем — консервативным для принцессы, которая когда-то предпочитала смелые цвета в смелых покроях и фасонах, но практически неприличным, когда она была рядом с королевой, которая, казалось, была полна решимости убедить всё королевство в том, что она невинна, несмотря на четырех детей у её ног. Это была традиционная траурная чёрная одежда с высоким воротником, но ткань была уложена таким образом, что шея оставалась обнажена, как и декольте, образуя на коже ромбовидную форму, глубокий v-образный вырез её лифа. Она видела, как дядя смотрел на неё, когда шагал через барбакан, и снова, когда он стоял всего в нескольких сантиметрах от неё в уединении её покоев. Деймон жаждал её, Рейнира знала это. В конце концов, он был мужчиной, и Рейнира уже не была так невежественна по отношению к образу, который мужчины видели, когда смотрели на неё. Она почти не сомневалась, что сможет снова заманить дядю в свою постель, но в ней не будет той любви, которой Рейнира всегда жаждала от него. Она не могла выбрать момент, когда её сердце впервые остановилось на Деймоне; оно просто всегда было зафиксировано, как если бы он был её истинным севером. Как бы просто ни было заманить дядю в свою постель, Рейнира знала, что будет так же легко снова упасть в его объятия, отбросив годы боли и извращённых эмоций ради простой ласки. Собственная ярость Деймона по отношению к ней могла послужить столь необходимой компаньонкой для их общих страстей и разочарований. Наконец сумев расшнуровать платье, Рейнира быстро сняла его и начала натягивать драконью кожу. Сиракс тревожно расхаживала в её сердце, размахивая хвостом в странном ритме собственных страхов Рейниры. Ей нужно было очистить голову, что могло случиться только на спине дракона. В этот момент её даже не волновало, что подумают Алисента и её гнусный отец. Почти наверняка у них были шпионы в каждом уголке Красного замка, и они засекли бы спуск Рейниры в драконью яму, но она не будет закована в цепи в собственном доме. Не то что её драконица. Это была битва, одна из её величайших, когда Рейнира умоляла отца отпустить Сиракс на свободу из драконьей ямы. Это было из-за её дяди, но не его слова лились из неё, когда Рейнира просила об этом короля. По мере того, как её связь с драконом росла и углублялась, потребность в словах отпадала, она начала чувствовать боль в костях, которая принадлежала не ей, а её драконьему сердцу. Боль плена, рабства под иллюзией свободы. Это было то, что отозвалось эхом в собственном сознании Рейниры, когда она шла по крепости, которая когда-то была её домом, но теперь стала местом, которое она едва узнавала. Алисента присутствовала в тот день, когда было слушание петиции Рейниры. Отец поклялся подумать об этом, чтобы успокоить её, но Рейнира была уверена, что Алисента посетила его постель той ночью, потому что её дракон оставался прикованным, а девять лун спустя родился новый сводный брат. То, что в результате манипуляций Алисенты была дана жизнь, в то время как собственное дитя Рейниры умерло в колыбели, было горькой несправедливостью, которую она остро переживала по сей день. Хотя Рейнире не было позволено освободить свою драконицу от цепей, она освобождала Сиракс так часто, как только могла, с помощью полетов. Возросшие обязанности наследницы отца часто оставляли ей мало времени, но Рейнира находила его почти каждый день. Она обретала ясность верхом на Сиракс, которую нельзя было найти больше нигде. Сиракс знала больше, чем кто-либо другой, кроме Лейнора, как её сердце трепетало за дядю, как горела рана. Её драконица предлагала утешение без печали, как никто другой, даже её сыновья. За такие мысли Рейниру грызло чувство вины, но она не уклонялась от правды. Она любила своих сыновей больше, чем когда-либо считала себя способной любить живое существо, и все же некоторая печаль проникала в её сердце, когда она смотрела на них. Память о Лейноре и обо всем, чем он пожертвовал, чтобы стать их отцом. Её матери и знание того, что Эймме так и не довелось увидеть своих внуков и увидеть, как её дочь сама стала матерью. Деймоне и его грехах, его отсутствии, которое мальчики не знали, что нужно оплакивать. Рейнира любила своих сыновей, но сегодня ей нужно было утешение, которое могла дать только её драконица. Нагнувшись, чтобы застегнуть толстые сапоги на ногах, Рейнира закрыла глаза и попыталась успокоить бешено колотящееся сердце. Оно не замедлило своего стука с тех пор, как прибыл её дядя, и это заставило дракона зарычать у неё в груди. Её сердце уже два года оставалось открытой раной, на него налетали стервятники, а змеи жалили ядом. Присутствие дяди, его ненависть, его гнев, шепчущие о боли, которая еще может прийти, опустошении, которое может обрушиться на её дом и кровь. Здесь, одетая в кожаную одежду для верховой езды, словно доспехи, Рейнира никогда не чувствовала себя ни слабее, ни беспомощнее. Она закрыла глаза и заставила себя черпать силы из своего драконьего сердца, глубоко дыша и снова поднимаясь. — Успокойся, — прошептала Рейнира себе под нос. Она была наследницей Семи Королевств. Она была воплощением драконьего пламени, принцессой Таргариен, будущей королевой Железного Трона. Она была женщиной. Она знала боль и похуже.