На снимках в движении

Телефон звонит, когда Поз рассказывает уморительную и местами мистическую байку про пропавшие кроссовки, Макар ключом нацарапывает на стене какие-то важные письмена, а Антон качает головой под речитатив, пока его кутает в марево раздолбанный подъездный уют. Их семеро, они шумят и ржут громче шипящей из динамика музыки, им уже два раза делали замечания обитающие на этаже рассерженные бабушки, и обеих искусно заболтал Дима, наговорив им приятностей и разогнав что-то философское о юности, безобидном шалопайстве и душевности. В общем, покорил красноречивостью, вернул веру в молодёжь и даже немного порумянил щёки — не только бабушкам, если говорить честно, но Антон свои румянцы успешно прячет, натягивая периодически капюшон поверх растрёпанной башки. Антон отвечает на звонок и спускается на этаж ниже — рядом с парнями разговаривать невозможно, а площадка пятого заставлена великами и санками — ведёт рукой по стене, пока она плывёт наискосок и рассекается на исписанное бело-голубое, пружинит на каждой ступеньке и поддевает ботинком на полу кафельный квадратик. Мать не злится, не ругает и не читает морали. Просто интересуется, куда Антоша запропал, не замёрз ли и не изголодался ли, и приходится отвечать без подробностей, что у них затеялась прогулка после репетиции, не упоминать при этом накупленное пиво и спонтанные подъездные посиделки. Они так-то солидные люди, не хулиганы и не пиздюки, просто мирно греют у батареи застудившиеся в дворовой беседке задницы, не воняют куревом и непременно уберут за собой мусор — чудо, а не мальчишки, в каждый бы дом таких интеллигентных гостей. — Да, да, с ребятами, да. С моими, с какими же ещё? Дима? — Антон оборачивается и улыбается спускающемуся по ступенькам Позу. — Да, Дима здесь. Позов садится на обшарпанный подоконник, тряся рокерской “козой”, мол, да, Димон здесь, батя в здании, король подъезда и властитель непослушных Антошек, не берущих трубки от беспокоящихся мам. Это ведь тянется ещё со школы, и должно было быть жутко стыдно в тот самый первый раз, когда мама, так и не связавшаяся с Шастом, вызвонила Поза, но было отчего-то волнительно и мурашечно — особенно когда Дима после звонка грозил строго пальцем, а Антон хихикал ему с ковра, проливая на вытканные узоры пахнущее виноградом пойло. И это никуда не делось, и вроде Антон уже не школьник, а студент, но от привычки загадочно исчезать не избавился, и для его мамы Позов по-прежнему нерушимый гарант — раз Дима рядом, то не о чём переживать. Антон плюхается на подоконник тоже, вытягивает длиннющие ноги и пытается пнуть перила. Ему пьяно и потешно, но он не выдаёт себя никак в беседе с мамой, выравнивая голос и не пуская в него задорные тянущие нотки. Дима задумчиво кивает его репликам, щурясь за стёклами очков, и отчего-то хочется, наплевав на рост, свернуться клубком у него на коленях, и это желание прилетает из ниоткуда, как свалившийся с облезлого потолка осколок штукатурки, но не кажется почему-то шокирующим и неправильным. Антон завершает разговор, и Дима только сейчас отпивает пиво из банки — как будто не мог при Антошиной маме, как будто она могла его увидеть через телефон. — Хорошо всё? — интересуется он привычно, неизменная забота даже среди балбесничества. — Да, я просто пропал немножко, звонила вот узнать, где я вообще обитаю. — Сказал, что мы репетируем? — Нет, сказал честно, что у нас пока перерыв. — Сказал, что пообедал? — Да, описал в подробностях. — Сказал, что наглаживаешь другану коленку? Антон испуганно опускает глаза — вот ведь, и правда ведь наглаживает, как-то не заметил даже, отвлёкся, заболтался, ебанулся в край. — Вот так номер, ебать, — выдыхает он хохотком, чтобы отогнать опасные неловкости. Их хер отгонишь, конечно, когда руку хочется и на колено, и на руку, и на шею, где выстукивает пульс. Дима не помогает, естественно. Дима тихо смеётся, потому что у Антона всегда смешные интонации и рожицы, он это великолепие вылавливает до мелочей и любуется неотрывно. — Тох, ты такая комедия, — светится обожанием, и в его невозможных карих — смешинки и попрятавшиеся бесята. — Не проеби. — Да ты пьяный просто, тебе щас палец покажи, и ты… — Шаст выпучивает глаза, когда Дима ловит его выставленный палец в рот. Не прикусывает, и на том спасибо, прыскает и отворачивается, облизнув губы. — Поз, ну что с тобой такое, ну ёб твою мать. — Веду себя немножко развязно, каюсь, — Дима поправляет очки, плавя улыбкой и уютом, к которому хочется льнуть и хныкать. — Это всё романтика подъездов. Она раскрепощает. О, прям с языка снял. Именно, это всё из-за подъездов. И пива. И разбавленного желтизной полумрака. — Ага, особенно Макара, — Антон прикрывает глаза и валится на Димино плечо. — Надеюсь, не начнёт ссать на нас сверху. — Макар ссыт только в девятиэтажках, у него принципы. — А у нас с тобой, — Антон лениво приподнимает голову, — есть принципы? — Конечно, — важно кивает Поз, и мех его куртки щекочет щёку. — Мы вообще чёткие с тобой. Шаст медленно моргает. Дима не сгоняет его со своего плеча, и Антону хочется прирасти к нему намертво, вдыхать табачный шлейф и подмечать краем глаза, как тусклая лампочка маячит расплывчатым кругляшком, будто затерявшийся над лесополосой обломок луны. — Тогда я принципиально и чётко хочу сделать кое-какую хуйню. — Поссышь вместо Макара? — Ну Поз. — Ну Шаст. — Ну не романтика же. — Нихуя себе, блять, а вот это что? — Дима возмущённо тычет пальцем в изрисованную стену — среди матных надписей и писюнов красуется кривоватое и старательно заштрихованное сердечко. — Вон, вся любовь мира тебе. Антон оглядывается на стену с довольным хмыканьем, жмурится, пряча отпечаток рисунка под веки, и возвращается к плечу. От батареи жжёт, от окна жалит ледяным, от Димы — всё сразу. Но тянет невыносимо: водить по меховому воротнику носом, улавливать ухом звяканье застёжки, проваливаться в почерневшие до червоточин карие и млеть от низкой хрипотцы, отзывающейся в затылке разбегом мурашек. В голове вроде и сигналит, что они до неприличия близко — но в этой же голове и кроет пеленой. — Антош, — говорит Поз выдохом-щекоткой. — Димуль, — Шаст расплывается в дурной улыбке, подаётся на пару сантиметров вперёд и прихватывает губами губы. У него полсекунды на то, чтобы соскользнуть к уголку рта и спешно отвернуться, будто это часть всё той же комедии, но только его не отталкивают, ему даже как будто отвечают, и момент этот нежится в сплав замедленных секунд и всего невысказанного. Да, это всё из-за подъездов. И пива. И шальной в своём раздолбайстве влюблённости, которую так и не вышло в себе придушить. — Вы чего там делаете? — окликает их голос Макара — внезапно, как лопнувшая над головой лампочка. Антон отстраняется резко, насколько сейчас способен, дёрнув головой в сторону, как болванчик, промаргивается и пялится в замызганные ступеньки. — Сосёмся, — простодушно отвечает Дима, когда Илья показывается на их этаже. Само спокойствие, расслабленная уверенность в собственной охуенности, с которой ведёт неминуемо, и Антон восхищается тем, насколько это гениально — выдать правду за шутку, спрятать на виду секрет, облачиться в хохму у черты, где стало уже не до смеха. Макар строго на них прищуривается. Конечно, он не подумает плохого — а зря — спишет всё на юморески и на Димкины эти приколы. Он говорит, что надо бы уже двинуться, и Антон хочет ему ответить, что именно так он и поступил, но в итоге лишь прыскает в потолок, когда Дима, поднявшись на ноги, тянет его за руку с подоконника, и Антон, высокий и нескладный, хочет превратиться в лёгкого и тряпичного, бестолково болтать конечностями и смеяться-смеяться-смеяться, запрокинув голову, пока не дрогнет губа и не защиплет в глазах. Они выходят из подъезда в резанувший холод и встают под неспешный снегопад — будто попали под стекло снежного шара — закуривают и, словив поэтичный порыв, всей компанией созерцают укутанные в снег белые деревья, тянущиеся верхушками в черноту неба, путанные вереницы следов и оранжевые отсветы окон — оледенелая и безлюдная красота, подкараулившая в полумраке обступивших пятиэтажек. Антон ловит во всём этом ощущение сказки — пьяной и раздолбанной, в конце которой не случится ничего. Ни горя, ни радости, просто в полдень будет неизменное серое небо и белая кома под ним. Они идут через пустой двор, мимо занесённой снегом беседки, мимо перекошенных качелей и утонувших в сугробах скамеек, на маяк одинокого фонаря, и рядом за сетчатым забором в темноте вырастает треугольной крышей садик — окутанный безмолвием зловещий теремок — и всё это будто заброшенное и омертвелое, погружённое в спячку до размытой отметки в календаре. Антон задирает голову, высматривая между заснеженными проводами звёзды, ступает ногой на лёд и поскальзывается, махнув руками по сторонами и задев идущих рядом Макара с Позом. Дима успевает подхватить его под локоть. — Шаст, блять! — вскрикивает он осуждающе — и сам же с хохотом валится следом. Антон смеётся беззвучно, жмурясь и хватая ртом воздух, распластавшись посреди заснеженной дороги довольной морской звездой, слепится белизной фонаря и жмётся лицом к Диминому плечу. Дима хрипло смеётся, деля порыв и дурацкость ситуации, заносит руку и отвешивает Шасту шутливый подзатыльник. Макар, оглянувшись на остальную компанию, ржущую чуть поодаль, из солидарности тоже падает рядом на снег. В этом есть что-то объединяющее и роднящее — упасть посреди улицы и не вставать, как будто у них спонтанный протест против нормальности, будто так и планировалось, будто у них скучание по беззаботным валяниям в снегу в раздутых детских комбинезончиках. Макара, при его мании в угоду комедии разлечься в неожиданных местах, хватает на пару минут. — Ладно, пацаны, охуенно тут с вами лежать, но штаны пиздец уже мокрые, — ворчит Илья, тяжело поднимаясь с земли и отряхиваясь. Он подаёт валяющемуся дурачью руки, но дурачьё не реагирует, блаженно улыбаясь чёрному небу. Макар отмахивается от обоих и уходит с пацанами вперёд — догонят, куда денутся. Антон слышит отдаляющиеся скрипучие шаги и смех, сонно моргает и смотрит, как снег кружит роем белёсых мошек в свете фонаря. Они с Позом валяются посреди проезжей части, и машина, если вдруг заедет во двор, подсветит их фарами и замучается сигналить, потому что Антон откажется освобождать дорогу, потому что не сможет заставить себя подняться, вырваться из момента и оторваться от Димы, потому что нельзя упускать такое случайное и мимолётное, сплетающееся в самую волшебную из сцен. — Прикинь, если это самый счастливый момент нашей жизни? — усмехается Антон, и болезненная весёлость царапается о его рёбра с безответным скулежом. Он ведёт по снегу рукой, не отводя от чёрного неба взгляд, задевает ею Димину — и сердцебиение подскакивает к горлу, когда она не убирается прочь. — Ну не знаю, Антош, я планирую интересно жить, — отзывается Поз с привычными нотками мудрости не по годам. Он покачивает согнутой ногой, и Антону очень хочется поддеть её своим коленом, но он не может пошевелиться. — Странно было бы всё моё счастье сконцентрировать в сцену, где я валяюсь на земле в тёмном разъёбанном дворе. Антон чувствует, как у него не получается вдох. По возвышающемуся над ними дому, если слеплять медленно веки, плывут размытыми огнями окна, бездна наблюдает свысока — из прорези, откуда опускается медленно снег — баюкает тёмной колыбельной и заставляет смотреть неотрывно в ответ. — Я имею в виду, у нас с тобой ещё будут моменты ярче, верно? — звучит рядом голос Димы — как прорвавшийся сигнал в шелесте помех. — Но сейчас да, согласен, кайф. Выдох вырывается шатким смешком. Земля обнимает со спины, на щёки летит снег, и в стылой картинке, в которой волшебство неуместно, рождается что-то кроме безысходности переглядывающихся пятиэтажек и пустоты беззвёздного неба. Антон ловит на язык снежинки — холод касается лезвием, покалывает дразняще — ведёт мизинцем по ребру чужой ладони и закрывает глаза.