На снимках в движении

. — Димка, смотри, — Арсений протягивает телефон, и его улыбка — единственный отголосок солнца в этом дождливом дне. Поз заглядывает в экран, отзывается тихим смешком, оценив короткий видеоролик. Утыкается обратно в свой телефон, листает отстранённо ленту — все новости как на подбор плохие, паршивость бытия неумолимо мчится к бесконечности. Наружная пасмурность придаёт стенам кафе стерильное белое свечение, окна замыливают разбеги капель, посетители приносят с улицы шлейф сырости и мокрые зонты. Настроение соответствует погоде — слякотная серость среди промозглости, монохром неба и асфальта, беспризорные сквозняки. Вот бы это просто была метеозависимость, просто недосыпы и осадок всего вычитанного нехорошего — а не проблески чёрной дыры, дремавшей в рёберной клетке и разбуженной дождями по весне. — Дим, — Арсений поправляет чёлку, смотрясь при этом в отражающее лезвие ножа. — Хочу, чтобы ты знал, что твоя тишина меня никогда не угнетает. Но, — он со звяканьем кладёт нож на стол, — если ты молчишь, и тебе в этот момент по какой-то причине тяжело, то лучше поговори. Дима смотрит на Арса в пристальном недоумении. Молча ловит трубочку в рот, шумно втягивает из стакана зелёную фруктовую жижу, не отводя от собеседника взгляд. — Хорошо, — осторожно кивает он. — Но я просто не выспался. В смысле, я не скрываю никакой трагедии. Ну кроме сбившегося напрочь режима. Арсений кривит лицо в недоверии — боже, Дима про его мимику может выдавать ежедневные эссе, расписывать на полутона прищуры и изгибы ухмылок, смешно передразнивать сморщенный нос. Это как видеть привычный до мелочей город в свете закатных лучей и поражаться, каким разным он может быть. Как знать наизусть чужие дворы — за перекуры и разговоры в дыму. Дима не будет рассказывать, почему ему паршиво — потому что чаще и сам не знает причину. И Арсений умеет быть чутким и слушающим, но всё равно его — такого шебутного, далёкого от ментального краха и скептично цокающего на походы к психологам — не хочется грузить и тянуть в свои топи, мусолить одно и то же по кругу, кислым лицом портить ему день и фотографии. — Здесь недалеко граффити прикольное во дворах есть, сходим до него? — Арс как будто прочитывает обрывок мыслей и зазывает делать снимки на фоне уличных искусств, припрятанных по карманам хмурого города. — Если что, я сам могу сходить потом. Но хочу с тобой, явно не договаривает он, и Диме вдруг самому становится тошно от своей унылости. Ну конечно он потащится с Арсом куда угодно: на развалины заброшек, в заснеженные горы, на четырнадцатый этаж угрюмой салатово-серой панельки. Нащёлкает кадров, которыми останется довольна и его вертлявая придирчивая модель, и он сам, о чём обязательно напишет в уморительном полном обожания комментарии. — Вместе пойдём, — решает Дима, с умиротворением подмечая уголок дёрнувшейся улыбки. Вытягивает шею, пытаясь разглядеть обстановку за окном. — Дождь прошёл вроде? Не понимаю, на улице в любом случае срань. — Я наколдую нам солнце, — говорит Арс, постукивает ладонями по столу, ведёт ими медленно по плетённой скатерти, будто по беспокойной воде, веля расступиться волнам. Дима смотрит на выступы и изломы вен, на завораживающий изгиб запястий — и застывает, когда на сложенные руки картинно падает свет. Арсений оглядывается на окно — солнце расцветает за ним ореолом, неспешно и сонно, будто подсвечивает картину в позолоченной рамке, вплетается в волосы и белёсыми бликами расползается по стенам. Изумительное совпадение — или настоящее колдовство, тут и не удивишься — впечатывается в Диму чем-то сакральным. Будто ему с небес подмигнули божества, мол, любуйся своим невероятным и влюбляйся до беспамятства в очередной раз. Арсений поворачивается к Диме лицом — довольный и бесконечно озорной. — Вот видишь? Когда я тебе врал? — Я в ахуе, — Диме подёргивает плечами, согнав мурашки. — И ты мне ещё будешь говорить, что ты невезучий? Да я в жизни не видел человека, которого сильнее любила бы вселенная. Арсений склоняет голову к плечу. Томящееся до полудня солнце ложится на него порезами лучей и метит поцелуем в висок. — Я за нас двоих попросил, так что ты у неё тоже на хорошем счету, — Арсений подмигивает, и ему правда хочется верить — что он заговорённый, что он у богов в любимчиках, что вселенная иногда обращается уличными котами, чтобы мягкой поступью подбираться ближе и мурлыкать в его руках. Дима вдруг совершенно забывает, чем его полоснуло с утра. Почему глаза после сна встретили потолок и сразу же хотели закрыться, почему тянуло загнуться на первой сигарете, почему хотелось оградиться от мира в колючем кишащем змеями углу. Тёмное и болезненное, заворочавшееся в нём в непогоду, затихает в свете прирученного солнца. * — Димка, смотри, — Арсений тычет пальцем с балкона вниз и улыбается, и ямочка на его щеке в соцветии теней особенно манит для поцелуя. Поз хмыкает, глядя, как по зацикленной дорожке, по которой обычно бегают утренние бегуны, нарезает круги дворняга. Двор и спортивная площадка безлюдны, тёплая ночь щебечет голосами неспящих птиц, белый фонарь высвечивает листву в изумруд. — Захотелось с ней пробежаться, — говорит Арсений, не сводя глаз с собаки. — Вот никогда я в своей жизни не хотел по своей воле куда-то побежать, — Поз задумчиво прищуривается, вертя в руке сигарету и мелькая в полумраке красным огоньком. — Ну то есть в футболе понятное дело, там без беготни никак, но чтобы прям в шортиках помчаться по парку? Всегда, если я и бегал, то вынужденно. — Убегал от собаки когда-нибудь? — Нет, как-то не приходилось. А ты? — Тоже нет. Но я убегал в деревне от петуха. — Но он тебя догнал и укусил, да? — Дима приподнимает бровь, расплывается в улыбке со скривившегося в наигранном осуждении лица, смеётся тихой мягкостью, затягивается и выдыхает дым наискосок. Арсений не курит, но постоянно оказывается рядом с курящим Димой, пропахивая чужим дымом от футболки до вьющихся волос. Потому что ко мне приходят люди, которые курят, объясняет он пепельницу у себя на балконе и два поставленных рядом высоких стула. Для Димы здесь созданы все условия, чтобы сидел подольше, комментировал творящееся внизу и рассказывал про всё подряд. Дима и рад, если честно — рассказывать про всё подряд, кроме себя. А ещё Дима рад провести у Арсения выходной. С ним спокойно и безумно одновременно, май в последних числах догорает закатами в его волосах, что-то щемящее селится в рёбрах, когда он смеётся с чего-то почти до слёз, ослепляя улыбкой и поднимая домиком брови. Кладёт голову на плечо, подглядывая в экран телефона и бурча на новости в ленте. Оплетает со спины руками и валит на диван. Поцелуями упрашивает не уезжать утренними поездом в Москву. — Блин, отвлёк меня собакой своей, я теперь не помню, про что говорил, — Дима с ворчанием пихает Арса коленом. — Я на собаку смотрел и не слушал. — Вот такой ты, значит. — Шучу, ты говорил про срач двух футболистов, что ты с обоими не согласен и обоих в рот ебал. — А. Так я договорил про них всё, чё путаешь меня. — Сам попросил напомнить, про что ты пиздел. — Я своё допиздел. — Ну и всё, не пизди. — Попизди мне тут. — На моём балконе выёбываешься, между прочим. — Я тебя с него и прогоню, когда охуею окончательно. Господи, хорошо-то как — после мудрых бесед сцепиться, как семиклассники на переменке. И с Арсом идиллия строится на контрастах, с Арсом хочется говорить о высоком, о безумных художниках и гонимых поэтах, о ренессансе и декадансе. Обсуждать тюнинг и сантехнику, ругаться на соседку этажом выше. Молчать под его голос и придумывать эпитеты его глазам, пока в глубине дворов надрывается сиреной машина. Слушать Placebo и выдыхать сигаретный дым ему в рот. Господи. Арсений слезает со стула — спархивает, если точнее, щурится задумчиво в темноту. Смотрит на Диму загадкой, склонив набок голову. Тянет улыбку коварным изгибом вверх. — Два часа ночи, а ты до сих пор даже не попытался меня раздеть, — звучит одновременно упрёком и восторгом, глаза горят хитринками. — Я джентльмен, и у нас интеллектуальный вечер, — Дима медленным выдохом выпускает вязь дыма. Подхватывает хитрость, оглядывает Арса с игривым любопытством. — Но ты можешь раздеться, я не против совершенно. Чтобы я душнил и смотрел на красоту. Арс хмыкает и тянет вверх край футболки, оголяя бок. Дима вцепляется взглядом в оголённую кожу, знает наизусть, как она горит под касаниями, сплетение чувствительностей на Арсовом теле для него — своя личная карта созвездий. — Ты когда-то написал пост про то, что у нас четверых среднестатистические тела, — говорит Арсений, дёрнув футболку вниз. — Когда я такое писал... — недоумевает Дима, прикидывая в памяти свои сочинения в соцсетях. — Ну в туре одном. — Я в туре писал про наши тела? Я был пьяный? — Вроде нет. — И что, я рассказывал, что видел вас голыми? — Нет. — Я сам был голый и записал кружок? — Да про мытьё ты написал, про мытьё в туре. — Я... — Дима мотает головой, окончательно запутавшись. — Я кого-то мыл в туре? Арсений фыркает и достаёт телефон, открывает Димин канал в телеграме, в поиске находит его пост про типичные гастроли. — А, блин, я такой смешной, — Дима остаётся доволен своими же строками и отворачивается к раскрытому окну затянуться. — Ну смотри, я же не мог написать “моем свои среднестатистические тела, ну кроме Арса, он-то, конечно, омывает своё великолепное, вылепленное богами тело”. — Ну да, и это звучало бы как сарказм. — Арсюш, — Дима тянется к Арсу, оттягивает слегка ворот его футболки и целует в шею. Выцеловывает изгиб и ведёт губами к тёплому плечу. — Никакого сарказма. Ну только изредка и совсем чуть-чуть. Отстраняется, как ни в чём не бывало, стряхивает с сигареты пепел. Смотрит вниз, на орнаменты брусчатки и зигзаги дорожек, на высаженные змейкой кусты, на мелкие фигурные клумбы у крыльца. Смотрит вниз слишком долго, что начинает вызывать беспокойство — Арсений вплывает в картинку мира отвлекающим манёвром, смещает на себя фокус, вбирает в себя остроту чужого взгляда. — Пошли в комнату. — Замёрз? — Ты замёрз. Дима смотрит на свою руку — кожа покрыта мурашками. Озноб вцепился в него давно, а он даже не обращал внимание. Арс трогательно дёргает Диму за рукав футболки, щекочет под тканью, зовя за собой. Дима докуривает, тушит сигарету в пепельнице и задвигает окно, оставляя за стеклом ночь и пение птиц. Идёт за Арсением, засматривается на какие-то мешки в углу и потому легко попадает в захват на пороге — Арсений ловит его в объятья и целует, мажет по стенке рукой и ступает назад, уводя за собой в комнату. Дима на ощупь закрывает за собой дверь, не отрываясь от губ, перехватывает инициативу и уже ведёт Арса сам, пока тот не упирается ногами в кровать. Запускает под футболку руку, проводит пальцами по позвонкам, оглаживает ладонью горячий прогиб — необратимость, заведённая с пары касаний. — Дождался наконец, когда я закончил пиздеть? — Да твою мать, — Арс откидывает голову к потолку и резко выдыхает от поцелуя в шею. — Я обожаю, когда ты пиздишь. — Прям обожаешь? — Дима костяшками обводит лезвие лопаток, заставляя Арса сильнее выгнуться. — Да, — Арс обвивает Димины плечи и наклоняется к самым губам. — Рассказывай мне всю ночь, как совершенствовал пластмассу для зубных протезов. — Там не так много материала, чтобы на всю ночь... — А я буду дрочить. — Арс. — Тебе. — Арс, ты... — Дима с обречённым вздохом валит Арса на кровать. — У тебя рот иногда так и просит, чтобы его заткнули. Арс отвечает довольным хыканьем и увлекает за собой, сминая ёрзаньем покрывало. Выгибается, просит поцелуи везде и сразу, откидывает небрежно в сторону стянутые футболки, спешит-суетится-срывается в раскалённое марево. Дима как будто хотел сказать что-то ещё — в замедленном моменте, когда ярко горел белым фонарь среди крон, когда ненавистная высота выкрала прицел его взгляда — но в голове явно вилось что-то мрачное, что-то, от чего хмурятся брови у собеседников, которые не хотят разговоров о грустном и больном, а хотят срывать голос в темноте дышащих жаром стен. Арс в шальном порыве впивается укусом в ключицу, обнуляя все мысли. Дима ничего уже не хочет говорить — падает в марево следом, растворяясь в хаотичности пульса. * — Димка, смотри, — Арс тычет пальцем в разворот журнала, поднимает взгляд и недовольно хмурится. — Ты не смотришь, Дим. Поз поворачивает голову, смотрит отстранённо в глянцевые страницы — никак не выходит изобразить заинтересованность. Больше похоже, что он мысленно готовится погибать. Самолёты как индикатор: если на разгоне хочется вжаться в сидение, если тянет взвыть и вывернуться внутренностями, пока мельчает пейзаж за окном — значит, всё снова плохо. Скоро рванёт, откуда не ждали, хлынет лавиной и обступит темнотой, задающей монотонный вопрос — а зачем нам это всё. Дима тащит в небо все свои проблемы — себя самого, шарахающегося из умиротворённого довольствия жизнью в нежелание просыпаться по утрам — но ещё больше плохого остаётся там, внизу, поджидает и сигналит огнями посадочной полосы. Это не о боязни летать — это о страхе всего того, что ждёт на земле. Арсений убирает журнал обратно в карман сидения. Смотрит на Диму теперь уже обеспокоенно, придвигается ближе, склонившись над плечом. — Дим, — тихо зовёт он, опустив голос до оцарапывающей хрипотцы. — Тебе нехорошо? Дима выдыхает шумно через нос, кивает рвано, смотрит неотрывно в крючок, держащий прижатым откидной столик. Хочет зачем-то выдернуть этот крючок с корнем, сдёрнуть столик с петель, попинать ногами кресло. — Но не в том плане, что я сейчас сблюю тебе на колени, — поясняет он, успокаивая, чтобы Арс не хватался в панике за пакет. Дима в принципе хотел бы всё обсмеять в очередной раз, криво усмехнуться и сделать вид, что всё вокруг ерундовое и не заслуживающее внимания, припрятать подальше искреннее надрывное мне хуёво, Арсюш, и я могу объяснить сотни вещей, но не пойму никогда, что же так не даёт покоя моей бесконечно бедовой башке. Самолёт плюхается в очередную воздушную яму, в иллюминаторе беззаботно проплывают облака. Дима вжимает пальцы в подлокотник, вдыхает глубоко и напрягает плечи — неосознанно пытается удержать собой рушащийся в беззвучии мир. Арсений жалит ухо полушёпотом: — Я хочу за руку тебя взять, можно? Выдох даётся тяжело, будто попутно выламывает пару рёбер. Это так удивительно, болезненно даже — слышать разрешение дотронуться от Арсения, который касаниями живёт, дышит и осязает сплетённое вокруг мироздание. Долгое время Диме всё это казалось бредовым — что я, реально скажу кому-то, что мне, блять, грустно? Скажу кому-то, что я не хочу, чтобы меня сейчас трогали? Да, Дим, именно так и скажешь, отвечает в голове упрямый голос Арсения, и ты расскажешь мне, из-за чего тебе, сука, грустно, и я до воя в костях буду хотеть обнять тебя, но не трону даже пальцем, если в этот момент тебе неприятны касания. Прикинь? Дима молча переворачивает руку на подлокотнике ладонью вверх. Арс осторожно накрывает её своей рукой, оглаживает большим пальцем в мимолётном порыве. Диме очень хочется выдать спасительную шутку, но ещё сильнее хочется впиться губами в Арсов висок, но они и так позволяют себе слишком многое в забитом людьми самолёте. — Мы можем поговорить, — в полголоса предлагает Арсений. — О чём хочешь. Можно не вслух, можно в сообщениях. Это даже не стёб — они действительно иногда переписываются, сидя при этом на одном диване. Откровенничать при всех пассажирах, пусть и негромко, как-то всё-таки неуютно, вот Арсений и предлагает уйти в переписку, сотворив таинство на двоих. — Не хочу разговаривать. Не с тобой, а в целом. И когда приземлимся, тоже не захочу. Наверное, Дима звучит грубо, но ему правда нечего сказать, кроме будничного да хер его, просто что-то как будто сломалось в голове, как в той компьютерной игре, в которую Шаст играл и после которой грузился месяц. Не всегда боль можно озвучить, не всегда разговоры лечат, не всегда себя можно объяснить словами, хоть ты и вертишь ими искусно, будто и в прошлых жизнях вещал мудрости толпе — в хитоне со сцены амфитеатра, чьи каменные руины поют о трауре греческому солнцу. Дима обожает говорить о себе, когда он доволен собой, влюблён в себя самого в моменте, когда хочет блистать, ловить восторженные взгляды и лениво отсмеиваться от комплиментов. Дима ненавидит даже упоминать о себе, когда он — цветение чёрной дыры, пожирающей саму себя беспамятно и горестно. — Ладно, как хочешь, — спокойно соглашается Арс, не напирая и не вредничая. Сжимает чуть сильнее Димины пальцы, врастая в единственное касание, которое ему сейчас позволяют. — Но мы обязательно, когда приземлимся, обнимемся. Дима кивает в согласии, почти улыбается, решая не отшучиваться и не язвить. Почти успокаивается, пока Арс рядом с ним — бессонная весна во плоти, пение птиц по ночам, лучи лентами сквозь просевшие облака — смотрит на него с нерушимой привязанностью и обещанием, пока крыши, о которые по вечерам до крови режется солнце, остаются под ними и скрываются за пеленой высоты. Дима на них не оглядывается. .