На снимках в движении

. — Январь нужно начинать с моря, — говорит Арсений из полумрака, и белая полоса, тянущаяся от окна, ложится на него хрупкостью кружевного шлейфа. Руслан медленно оборачивается, морщится непонятливо. Арсений заговорил внезапно и без подводок, будто выдал случайно сгенерированную в голове фразу. За окном — середина июня. — Так ты же обычно куда-то к морю и мотаешься в начале зимы, разве нет? — Обычно да, и я именно про зимнее море, не пляжное, а ледяное, чтобы снег вместо песка, — Арсений переворачивается набок, одеяло тянется за ним водопадом складок, оголяет в полосе света изгиб обнажённой спины. — Как у Арбениной, знаешь? Отвези ты меня на студёное, на янтарное, на январское. Он улыбается — очаровательность навылет, чудаковатая мечтательность. Руслан не знает, что ему такому отвечать. Будто Арс ему принёс воду в ладонях, не расплескал чудом, показывает довольно, а в воде — отражающаяся радуга. Белому затея с ледяным морем не нравится. Есть в этом некая трагичная зацикленность, неспособность вырваться из обречённой зимы. Да и Арса продует, он и притащится наверняка на берег в своих драных джинсах, не укутается толком, расхристанной грудью будет ловить солёный ветер и жмуриться, слушая грохот разбивающихся волн. — Нахера во время зимы тащить себя в зиму? — озвучивает Руслан свои мысли, присев на подоконник. — Тебя вон — создавали как будто для южных стран, для пальм и кабриолетов. Арсений загадочно молчит — переваривает комплимент. У Руслана, правда, комплименты выходят с упрёком, мол, посмотри на себя, тебя нужно целовать на побережьях с картинок, под лиловыми закатами среди фиолетово-рыжих волн — что же ты забыл в этих холодных и обречённых краях? — Я люблю зиму всё равно, — Арсений с грациозной ленцой перекатывается на спину и сгибает ногу в колене — прям хоть сейчас лепи из него античную статую. — Короче, есть в этом своя возвышенность, что ли. Прийти к холодному морю, суровому такому, серому, прийти и не жопу свою в нём обмакнуть, а стоять перед ним и любоваться. Чтобы диалог сложился, оно тебе волнами шумит, а ты ему — мыслями своими дурацкими. Подвисает в задумчивости, застывает и пялится куда-то в угол — прям как кошка, высматривающая что-то незримое в пустоте. Всё-таки это не бред поплывших от влюблённости бедолаг, и что-то неземное в Арсе правда есть, потустороннее даже. Ему и черти мерещатся в дверном проёме — не шутка, буквально жаловался в темноте, что в выглоданной черноте будто что-то прошмыгнуло. Белый пожимает плечом. — Не ну… Когда ты так описываешь, то это красиво, конечно. — Красиво, потому что из-за меня, — Арсений звучит шутливо, но все в этой комнате понимают, что в смешливые нотки кутается истина. В то, как он лежит на кровати — молочно-мраморный, приютивший на коже лунный свет, белое одеяло сбито в ногах, будто омывающая морская пена. Руслан отворачивается к окну, чтобы не смотреть. Потому что любуешься, потому что привязываешься, потому что падаешь-падаешь-падаешь. Потому что добром это не заканчивается, и в какой-то момент — роковой по своей ошибочности — захочешь вдруг Арсения себе насовсем. Отсюда и начинается печальная история провала, потому что Арсений не достаётся насовсем никому — он даже самому себе не принадлежит толком, поделенный в кровавых бойнях между морскими богами, лесными духами и древними демонами полупустых городов. Руслан проверяет, как там мир за окном: с вечера лил дождь, пускал помехи по городу и дробил в мозаику улицы за стеклом такси. Сейчас вроде затихло, только одиночные капли бьют о козырёк, тяжёлое небо будто треснуло по шву. Руслан смотрит в странной неподвижности на пробившуюся синеву в прорези между тучами — высвеченная и выведенная акварелью полоса. Прям как глаза у кое-кого, кто сейчас голой задницей елозит по его простыне. До Арсения Руслан в принципе не обращал внимание, у кого там какие глаза, считал, что глаза воспевают только в поэмах и песнях, а тут не проглядишь уж никак, когда это чудо своими голубыми-бездонными в тебя уставилось и пригвоздило к полу — чёртова анимешка, из мультиков пробравшаяся в реальную жизнь. — У меня ещё образ такой в голове есть, во сне увидел и хочу теперь найти такое наяву, — Арсений звучит сонной хрипотцой, будто он на зыбкой грани, будто ускользает прочь из реальности. Руслан под его голос утягивается куда-то туда же. — Мне как-то снилась машина на берегу. Раздолбанная и без стёкол, в песок наполовину зарытая, такая, знаешь… Тоскливая и одинокая, брошенная кем-то перед морем. Белый устало вздыхает. С Арсением такое бывает — моргнул и не заметил, как оказался запертым с ним в сомнительной артхаусной сцене. Как будто он подсыпает что-то, околдовывает плавностью интонаций — а ты и не против. — Откуда она взялась там? — Машина? Не знаю, мне так приснилось. — Ну в теории? — Ты докопался, ты и придумывай. — Может, кто-то бросил машину и пошёл в море утопился? Белый всегда рад предложить варианты, немного мрачного настроения и щепотку самоироничных бесед про смерть. Хорошо Арсений хоть не пиздит и глаза не закатывает, а то ныл бы, что Руслан ему ауру портит своим депрессняком. — Или обратился русалкой и уплыл по своим подводным делам, — Арс запускает руку под подушку, выгибается и вдыхает растушёванный полумрак. Ему бы, к слову, подошло — по-русалочьи заманивать на скалы затерявшиеся в морских водах корабли. — Может, сгоняем как-нибудь к морю и найдём образ из моего сна? Можем, съездим как-нибудь к морю и тоже там утопимся, хочет предложить Руслан, но молчит, потому что никуда он с Арсением ехать не хочет — поубивают друг друга ещё на входе в аэропорт, это во-первых. Во-вторых, не мешало бы в целом перестать с Арсением пересекаться, но как перестать, если нравится вылавливать его на светских мероприятиях, разыгрывать встречу на балу и безбожно флиртовать, лыбясь в бокал с шампанским, приобнимать будто невзначай и предлагать драматично сбежать от посторонних глаз. Нахуй это всё, говорил он себе, но почему-то называл адрес своего дома и подставлял плечо, чтобы удобнее дремалось в такси. Не зацикливайся, говорил он, но на фото зачем-то высматривал в чужих очках отражение фотографа, чтобы понять, с кем Арсений проводил вечер субботы. Не усугубляй, блять, эту катастрофу блядскую, говорил он и только сильнее прижимал к себе раскалённое тело, вырывая стон за стоном из раскрытого рта. — Ты и без меня найдёшь. Ты по городам чаще меня мотаешься. Арсений смотрит на Руслана неотрывно и хмуро, пальцами перебирая распадающуюся на лбу чёлку. Бесконечный цикл: отрастить чёлку, злиться, что она мешает, начать зачёсывать её назад, злиться на свой лоб и снова возвращать чёлку, и так по кругу, чтобы злиться-злиться-злиться. Они никогда не поедут к морю, и Руслана это как будто даже не расстраивает. Арсений просто любит строить планы — как пальцами вырисовывать в воздухе незримые узоры — не планы даже, а вероятности, ускользающие и тающие, словно круги по воде. Просто любит трепаться, особенно когда пьяный и шальной, когда хочется болтать в чужой постели о ерунде, когда мир сжимается до границ четырёх стен и измеряется разлитой по углам темнотой. За окном снова начинается дождь. Нарастает и тарабанит невпопад, снова вскипают и бурлят лужи, заходится шипением сырая листва. — О, — Руслан довольно кивает потёкам на стекле. — Снова полило. Под дождь спится хорошо. Оглядывается, потому что в темноте странно молчат. Арсений вздёргивает подбородок и склоняет голову набок — смесь надменности, лисьих хитростей и потешных кривляк. — Ну ты же не спать сейчас собираешься, правильно? За окном грохочет-колотится, небо чернеет и проседает, затянув едва пробившуюся синеву. Руслан не сводит с Арса взгляд, хмыкает и возвращается к кровати, нависает сверху, уперев в изголовье руку. Арс приподнимается на локтях, тянется за поцелуем и оплетает полуобъятьем, утягивает в паучьи сети, в лисьи норы и русалочьи тёмные воды. По изголовью съезжает ладонь — Руслан утягивается почти без боя, почти покорно, почти бесповоротно. Едва светает, когда Арсений начинает собираться. Вроде как у него самолёт с утра, может, опять график забит съёмками, подмигиваниями безнадёжно влюблённым фотографам и спасением всех питерских беспризорных котят. Может, он захочет не видеть никого целый день, лежать неподвижно на полу и отмерять часы по ползущей по ковру полосе света. Может, он просто не хочет оставаться в одной квартире с мудаком. Руслан не понимает, как так выходит, но выводы из прошлых ситуаций он не делает, и одну и ту же ошибку повторяет раз за разом — а именно провоцирует Арса на срач. Не до битья посуды и без сорванных криков — Белому нравится, когда Арсений громкий, но по иным причинам — но просто не получается не поддеть, не ткнуть в больное и не усмехнуться там, где другие любуются и боготворят. Белому нравится быть уверенным в том, что на Арсения у него есть иммунитет, что он не свихнётся по нему с безответным трагизмом, не дрогнет там, где другие упадут на колени. Нравится верить в контроль над ситуацией, нравится клеймить собой, нравится смотреть, как иллюзорно поджигается фитиль, как стремительно бежит по проводу искра. И Арсений вспыхивает, разумеется. Горит ярко, театрально, красиво, но вскоре затихает — не прощает, а лишь копит яд на потом. Они так и не спали, Арсений наспех сам себе заварил кофе и вот теперь грохочет дверьми — слишком громко для рассветных часов — кидает собранный рюкзак в угол прихожей и обувает свои белые кроссовки, параллельно печатая что-то в телефоне. Руслан ему в сборах не мешает, стоит молча у стенки вместо стойки с вешалками. Разглядывает торчащий в углу зеркала календарик с хитрой крысой, вспоминает, как случайно выиграл его в дурацкой викторине на летнем фестивале — совсем пьяный был, позволял кому-то хохочущему виснуть на своём плече и ждал, пока солнце высушит облитые пивом шорты. — Они все оставят тебя одного однажды. Руслан даже отвлекается от календарика. Арсений сказал это так буднично, будто предупредил, что купит на обратном пути хлеб и сосиски к ужину. — Кто “они”? — Все, кто сейчас тебя зачем-то терпят. Вот это интересно. Руслан мог бы сходу выкатить стенд-ап про то, что точно не Попову выёбываться и предъявлять кому-то за неподобающее поведение, мог бы накидать на бумажке два столбца для сравнения, кто из них двоих большая дрянь, но он и без того достаточно наговорил чуть ранее, теперь вот даже лень поднимать голос, разливая по фразам щёлочь и желчь. — Это предсказание типа? Вокзальная гадалка пришла запугивать меня прям ко мне домой? — Просто подумал, как мало людей имеют возможность говорить с тобой честно, — Арс скучающе трогает облепленный под кирпич дверной косяк. — Кто-то не хочет портить с тобой отношения, кто-то не хочет быть на плохом счету у тебя из страха, что ты, как вышестоящий, как-то повлияешь на их карьеру, решишь каким-то образом их судьбу, — Арсений вдруг улыбается, какой-то странной радостью и облегчением. — Ты ничего не решаешь в моей жизни. А ублюдок нынче в ударе. Только он немножко опоздал с новостями — Руслан и без его замечаний осведомлён, что с людьми у него не всё так просто вяжется. На почти восхищённое “мудак” он может отзываться вместо имени, с мурчанием начнёт пересчитывать по пальцам, с кем из медийных у него случался конфликт, с досадой вздыхая на то, как у него не хватает для этого двух рук. Со сцены расскажет о том, сколько женщин предъявляли ему за отнятые лучшие годы, и будет при этом улыбаться так, что в зале непременно кто-то да взмолится отними и мои пожалуйста отними ну отними. Руслан любит носить с собой по коридорам скандалы — кто ж знал, что на углу в него врежется такой же скандальный мальчик, которого захочется толкнуть в пустой кабинет, судорожно запирая за собой дверь. — Хорошо, зафиксировали. Что-то ещё? Арсений скрещивает руки. Глаз цепляется за красную ниточку на запястье, за цепочку браслета, за манящие выступы вен. — У тебя по-идиотски устроен смеситель в ванной. Хочешь душ отрегулировать, в итоге скручиваешь одновременно и напор, и горячее с холодным. При этом зачем-то врубается вместо душа кран. — Главное, что меня всё устраивает. — Справедливо. Арсений спокоен, невозмутимостью своей стёсывает кожу и отдаляется, стоя неподвижно напротив. И он как будто создан для этой прихожей, для каждой комнаты и каждого уголка в этой квартире, вписывается в чужие декорации главным элементом щемящей идиллии, но в то же время недосягаем — как размытый силуэт на башне далёкого маяка. Арсений поднимает за ремешок с пола рюкзак и собирается уходить. Руслан как будто приходит в себя от его шевелений, отлипает от стены и чувствует необъяснимую тревожную неправильность. Надевает снятую с крючка толстовку, берёт с полки ключи и теснит Арса на придверном коврике. — С тобой спущусь, — бросает он сухо, поворачивая в двери замок. Арсений не препятствует и молча выскальзывает из квартиры, не дожидается Руслана и идёт один до лифта. Белый запирает дверь на ключ и идёт следом, молчит возле лифта, молча заходит в кабину и молча едет на первый этаж, глядя без интереса на вывешенные на стене телефоны коммунальных служб. Арс, естественно, смотрится в зеркало, тоже играет в молчанку — всяко лучше, чем если бы они вдруг с воплями и грохотом неслись вниз по аварийной лестнице, швырялись друг в друга чужими и велосипедами и перебудили своей руганью весь дом. Они выходят в остывшее за ночь утро под визгливое пиликанье домофона, спускаются по ступенькам и останавливаются перед крыльцом — Руслан остаётся на тротуаре, Арсений встаёт на мокрую после дождя дорогу, покачивается слегка с ноги на ногу и с кем-то переписывается в телефоне. Оба молчат. Арсений выперся на улицу в футболке — пастельно-сиреневая, рассветно-нежная в серости сонного двора — если и мёрзнет, то не подаёт виду, усмехается в экран и отправляет кому-то записанное в голосовое “ну ты же встретишь меня?”, ехидно при этом улыбаясь. Встретят, судя по всему, потому что Арсу в ответ приходит сообщение, с которого он удовлетворённо кивает, по-прежнему делая вид, что он вышел из дома один. Белый на удивление для себя тактично молчит. Хотя любопытство берёт невыносимое — кто-то встретит Арсения в Питере? Или он всё-таки не в аэропорт собрался, а заедет к кому-то по пути? Кто-то в Москве настолько ему рад, что готов встретиться с ним в такую рань? Арсений всегда был окутан загадками, и Руслану ошибочно казалось, что он-то точно разгадает их все, раз уж иногда по утрам они встают с одной кровати — как выяснилось, с Арсения можно сорвать одежду, но не покровы всех его тайн, которыми он обвешивается вместо оберегов. Руслан смотрит, как по дороге рядом с тротуаром переливаются потёки бензиновых пятен — разлитая акварель, цветастый контраст рядом с белыми Арсовыми кроссовками, что-то из разряда заставок на рабочий стол или обложек для прощальной открытки. Почему-то именно сейчас мир кажется Руслану неуместно красивым — то ли насмешка, то ли отрезвляющий подзатыльник. Именно сейчас ему кажется, что то, как равнодушно Арс собирается от него уезжать — это красиво. Красиво скользит ткань футболки по изгибу спины, красиво лёгким штрихом касается губ улыбка, красиво по асфальту бензин растекается разводами битого солнца, которое в городе не появляется уже третий день. Картинка складывается в постановочный снимок — белые кроссовки, бензиновые пятна вокруг, перевёрнутые чужие окна в отражающей глади луж. В этом кадре нет особого смысла, ничего зрелищного и глубокого, но Руслану этот момент кажется вдруг чем-то, что может отпечататься под веки и преследовать тающим образом сквозь года — что-то, что без предпосылок мелькнёт перед глазами, перебьёт вдох и заноет внутри беспричинной тоской. Господи, только этого не хватало. — Хочешь напоследок ещё немного псевдофилософской мути? — Арсений заговаривает внезапно, пустив по стылой утренней реальности рябь. Поднимает взгляд, оторвавшись наконец-то от телефона. — Таких, как мы с тобой, не выбирают в конце. Белый смотрит на Арсения сцеженной вымученностью — как будто просидел у него в подвале на цепи неделю, смотрел театр одного актёра в его исполнении и не посылал нахуй лишь по доброте душевной. — “В конце”? Мы все тут в фильме живём, по-твоему? — Не приёбывайся к словам, ты понял, про что я, — Арсений морщится, снова кому-то набирает сообщение. — Не подходим мы. Для вот этого “долго и счастливо” — Друг другу не подходим? — Друг другу тем более, — Арсений усмехается — с таким смешком можно столкнуть с обрыва и не чувствовать совсем вины. Господи, он в ванной ударился головой об стену? Или решил всю свою ебанутость скинуть на Руслана, чтобы не брать её с собой в ручную кладь? И хочется возразить, фыркнуть возмущённо и спросить почти отчаянно — неужели мы с тобой настолько запущенный случай — чтобы Арс ответил ему строчкой про обезьянок из песни, которым досталась вся вселенская грусть, пока с другими случилась любовь. Руслан хочет сказать ему, что им правильнее как раз быть друг у друга, чтобы кому-то ещё не пришлось с ними мучиться. Хочет кинуться шагом вперёд, встряхнуть за плечи и прокричать — я тебя, ублюдка, заслуживаю, как в награду, так и в наказание. Когда я бываю хорошим, что даже умудряюсь светиться и пугаю этим людей, я заслуживаю тебя — улыбчивого и межзвёздного, смеющегося щекоткой на шее, с умным видом вычерчивающего линии на моей ладони, чтобы ты потом сказал, что на самом деле ни черта не разбираешься в хиромантии. Когда я бываю плохим, до вязкой болотной трясины в рёбрах на вдохе, я заслуживаю тебя — насланного мне ведьмовскими проклятьями, шипящего на ухо по-змеиному и заживающего на мне царапинами, циничного и едкого, на рассвете у подъезда рассказывающего мне о том, что я заслуженно останусь одиноким. Белый порой так много хочет сказать, но почти всегда отвлекается как-то — затягивается дымом, переворачивает на живот и жмётся к взмокшей спине, смотрит на бензиновые пятна вокруг чужих кроссовок. — Я бы тебя выбрал в конце, — Руслан натыкается на полный недоумения взгляд и добродушно улыбается. — В смысле, прям в самом. Когда уже у порога стоит буквально, с косой и в капюшоне, — улыбка губы жжёт по ощущениям, но Руслану вдруг так весело — как в детстве после падения с велосипеда подниматься с разодранными в кровь коленками. — Как у Бродского, знаешь? Смерть придёт, у неё будут твои глаза. Лицо у Арсения удивительное — на нём сразу и скептицизм, и красочная обречённость, как будто Белый перед ним потешно развёл руками и сообщил, что их товарняк катит без тормозов в сторону обрыва. Арсений ещё зачем-то любит делать вид, что его ничем невозможно смутить — о, как же напрасно он врёт. Как же красиво в такие моменты его выдаёт улыбка — лёгкий порез мимолётный, дурное и надламывающее тепло. — Мне в аэропорт надо, а ты пытаешься меня склеить. — Один раз у меня получилось. — Я проебал самолёт и чуть не опоздал на съёмки. — Хороший был декабрь. Наверное, Руслану иногда всё-таки стоило упоминать, что ему хочется не только лихо вытряхивать Арсения из штанов, но и перебирать по вечерам его волосы и слушать его уносящийся в потолок смех. Наверное, не нужно было одёргивать свою руку, когда она невольно тянулась переплести под столом пальцы. Наверное, прошедшее время им двоим действительно подходит больше всего. — Что ж, спасибо за этот внеплановый психологический анализ в пять утра. — Почти шесть, — машинально исправляет Арсений, глянув время в телефоне. — Не за что. Ты, как и я, игнорируешь существование психотерапевтов, так что обращайся. — Всегда ценил в тебе эту твою абсолютно беспощадную честность. — О, да неужели? — Арсений упирает руку в бок, моргает изумлённо. — Странно. Позов говорит, что ты меня недолюбливаешь. Руслану хочется хохотать. Он вспоминает зачем-то набитые сомнительной публикой кабаки и роднящее ворчание в такси, перебросы фразами в пустой гримёрке, скандальность встреч на закрытых вечеринках. Как однажды захотелось поцеловать просто так, без хмеля и без торопливых раздеваний, просто на кухне в рассветной тишине, когда розовое из окна лилось на пол и колыхало занавески. Но стоило моргнуть, и развеялось — осело туманом всего недосказанного, перламутром утекло по сырому асфальту. — Ну вот Позов тебя и долюбит. Арсений забавно круглит глаза — как будто ему стрельнули в бок и щипнули за нос, чтобы не столбенел. Однажды Руслан щипнул его за нос прямо посреди улицы — этим питерским сентябрём, когда Арс о чём-то задумался под светофором на перекрёстке, а Руслану хотелось рядом с ним быть внезапным и смешным. Всё было серым — колонны, Нева и небо, и только в голубых глазах жило солнце, что жгло под кожей, и птицы взлетали стаями с мраморных ступеней, и по дурости даже думалось, что город можно полюбить только из-за одного человека. Руслан в порыве напрасной заботливости снимает с себя толстовку и накидывает её Арсению на плечи. Потряхивает рукавами, чтобы тот вдел руки, одёргивает резким движением на нём капюшон, смотрит на ворот футболки, а не в глаза напротив. — Прохладно с утра, — угрюмо поясняет он, застёгивая толстовку с заунывным вжиком. Смотрит, как дёргается над молнией кадык. — Напиши, как доберёшься. Нихуя он не напишет, забудет или забьёт. Диалог повиснет тишиной на линии, а спустя пару дней сползёт далеко вниз, затерявшись под ворохом сотни других сообщений. Арс опускает глаза, молча теребит болтающийся замок. — Ты же понимаешь, что есть вероятность, что я её тебе не верну? Понимаю, хочет сказать Руслан. Понимаю, что ты и сам не вернёшься, вероятность высока настолько, что летит с четырнадцати этажей на бетон. За Арсением приезжает такси — вкатывается в тихий двор гулом и шелестом, разбрызгивает по тротуарам звонкие лужи. Арсений прощается коротким невнятным кивком, под пристальным взглядом Белого закидывает на плечо рюкзак и с привычной прыгучестью садится в машину. Улыбается водителю в зеркало заднего вида и тут же утыкается в телефон, даже не поглядывая в окно. Белый смотрит, как такси отъезжает прочь, как по окну плывут отражения и блики, пряча под свою завесу пассажира на заднем сидении. По плечам скользит озноб — объятья холодного утра — но Руслан не спешит обратно в подъезд, опускает взгляд и в качающихся лужах как в зеркале видит небо — пробивающуюся сквозь тучи синеву. Ему как будто не дышится. // Арс полной грудью вдыхает морской воздух — ледяная соль, волны шумят и пенятся, безлюдный берег окольцовывает груда камней, у подножья которой притормозил внедорожник. Облачно, солнце не слепит глаза, но день хорош без него — самое то для холодного дальневосточного моря. Арс спускается с песчаной горки, но смотрит не на море. Недалеко от воды лежит белая машина — брошенная и поломанная, увязшая в песке и перекошенная, без стёкол и колёс, с прогнутой крышей и измятым капотом, побитая дождями и волнами приходящих с горизонта штормов. Арс застывает. Кроссовки тонут в песке, ветер пытается скользнуть под накинутый капюшон, и что-то на мгновение сбивает сердечный ритм. Образ из сна, случившегося так давно, — всего-то несколько лет, а по ощущениям совсем какая-то прошлая жизнь. Человек, который про этот сон знал, наверняка уже о такой ерунде забыл, если вообще тогда слушал, да и сам он — забытый и затерянный, скитающийся где-то вне зоны видимости, подтёрший свои координаты и на совсем других берегах оставляющий следы. — Ты чего там? — окликает за спиной голос — чуть хриплый от долгого смеха, а не от надвигающейся простуды. — Всё хорошо? Арс смотрит на покорёженный метал, на погнутые стекольные рамы, на ржавые сколы и облупленную краску. Брошенное и поломанное, но смотришь на это — и чинится что-то внутри. — Да, — Арс улыбается ветру, целующему его в щёки. — Всё наконец-то хорошо. Море волнами ластится к следам на песке — пускай на другом берегу оно тоже будет спокойное. .