На снимках в движении

. — Дим, — строго звучит со стороны шкафа. — Ну ты чего там, помираешь? — Да, — отвечает Дима — спокойно, смиренно, мудро в какой-то степени. Арсений цокает за его спиной, стукает раздвижной дверцей. Дима лежит на кровати на боку, созерцает завешенное окно. Смотрит, как на стыке двух штор гудит гнетущим серым небо, бросая тусклую полосу света на ковролин. — Ты приехал в Питер, чтобы грустить? — А для чего ещё приезжать в Питер? Тут Дима недоговаривает, конечно. В Питере можно хохотать на мосту и махать озадаченным пассажирам теплоходов, занимать детские качели и высматривать на громоотводах чаек, терять воздушный шарик из рук и провожать его взглядом в небо, пока он не растает в оранжевую точку. Выходить под нескладное пение из бара и потом ехать в такси во втором часу ночи по безлюдным районам, смотреть в окно и представлять, что весь город вымер. — Я ненадолго, Арсюх, — Дима перекатывается на спину, упирается взглядом в потолок — облепленный звукоизоляцией, потому что Арсений в какой-то момент заебался слушать, как малолетний пиздюк этажом выше роняет на пол кубики. — Дай мне полчаса хуйнёй пострадать, и мы пойдём гулять. — Куда? — Арс вытягивает из шкафа футболки, прикладывает к себе поочерёдно, вертится перед зеркалом в пол. — Куда скажешь, — Дима ловит по косой движения, повороты по-домашнему разлохмаченной башки. — Ты ж знаешь, я с тобой куда угодно, где невысоко и нельзя утонуть. Арсений фыркает смешком — осязаемая мягкость, мотыльковое крыло у пальца или щекотка на шее. — Чего хрюкаешь там. — Вспомнил, как водил тебя на крышу и в бассейн. — Вот ты козёл, кстати, — Дима морщится в наигранном возмущении. — Хочешь меня убить, так и скажи. — Это ты меня убиваешь, Дим, — Арс отвлекается на телефон, пиликнувший уведомлением уже пятый раз за пару минут. — Да кто там всё написывает, блин. Ворчит для виду больше, сам-то улыбается в экран. Арсений не бывает вне зоны доступа — он вечно на связи со всем миром, у всех на слуху и в активных чатах, с кем-то договаривается о встрече, а кому-то отказывает с напускной досадой. Когда никто не знает, где сейчас Арсений Попов, он всегда в этот момент есть у кого-то, и лишь изредка он урывает себе право на гордое одиночество, обращаясь то хранителем питерских мостов, то духом станции Площади Восстания, то потешающимся трикстером, который путает маршруты и без того перепуганным туристам и бессовестно над ними смеётся, носясь ветром среди дворцовых башен. Арсений встаёт перед кроватью — утыкает руки в бока, прищуривается слегка, будто сканирует. И вот вроде просто стоит человек посреди спальни, не вытворяет, казалось бы, ничего выдающегося и поражающего до дёргающегося века, но Дима не может отвести от него взгляд. Всегда будет ощущение выдумки — будто Арсения создали нейросети, будто он всем почудился коллективной галлюцинацией, будто его подкинули на Землю инопланетяне шутки ради — и ощущение это не выветрится до конца никогда, даже спустя годы и после всего пережитого. Дима насмотрелся на Арсения в бесчисленных бытовых ситуациях — как тот полоскал горло лекарством, как он сморкался над раковиной, как с ругательствами возился с вагонным постельным бельём — а всё равно иногда не верит, засматривается на что-то совершенно обыденное и думает о. Подумать только, ты и правда такой вот есть. — Димон, — Арсений мрачнеет. Не говорит ничего конкретного, но Дима считывает это и так — Димон, прекрати маскироваться под сваленное в кучу одеяло и побудь в моём доме чем-то поинтереснее. Господи, как же Дима, должно быть, его заебал — рецидивами, осенней хандрой, просто беспричинно недовольной рожей. Арсений минутами ранее носился по квартире шаровой молнией — записывал кому-то голосовые, звенел посудой на кухне, командовал колонке включить “что-нибудь испанское” и пританцовывал под знойные гитарные переливы. В любой другой день Дима давно бы уже пристроился танцевать рядом, поймал бы за неугомонные бёдра и зацеловал шею — да и делал он так, и не раз, но сегодня он лишь молча улёгся на кровать, собрав по пути на себя тени со всех углов. Сегодня просто хочется смотреть на Арсения обречённо и говорить что-то вроде прости, ты такой солнечный и полный жизни, а я грустный и хуёвый. Заебался со всего сразу, хочу улечься пылью у плинтуса и даже не дышать — сил хватает только любоваться тобой. А ещё Дима хочет Арса обнять. В этом желании нет ничего несбыточного, но Дима нынче возомнил себя поражённым всеми возможными сквернами и не хочет никого собой марать. — Принеси мне чипсы с кухни, — просит Дима вместо этого всего. В голосе — измученность полуживого мафиозного дона, попросившего из темноты кровати с балдахином стакан воды. Диме с себя смешно — Арсению, дай бог, тоже, иначе зачем ещё ему сегодня терпеть Диму у себя в доме. Арсений молча уходит на кухню, а Дима думает о том, какой Арсений многогранный. Сколько вариаций образов можно надумать ему: ведь он и потомок ведьм, и привидевшаяся в чахоточной лихорадке поэту муза, и порочное проклятье священникам-затворникам, и невиданная зверушка у лукоморья, и одна из мультяшных обезьянок — та самая лысенькая в зелёных штанишках, самая беспокойная из всех. Иногда Диме невыносимо сложно жить у себя же в голове — страшно представить, насколько тяжело делить с ним пространство. Он как будто обрекает Арсения на ту же тоску и на то же упадничество, как будто прячет у себя ото всех и запрещает выглядывать наружу — не выходи из комнаты, тебе не понравится, запрись со мной. Дима, конечно же, никогда бы такого не сказал. К слову, Арсений Попов может быть у кого-то, но не будет при этом кому-то принадлежать — нюанс, который Дима сразу усвоил и принял со всей своей мудростью. Зато он успел понаблюдать за теми, кто этому правилу противился — и за тем, как некрасиво они ломали себе об Арсения хребет. Арсений возвращается в спальню с большой пачкой чипсов, встаёт с ней, шурша, перед кроватью. Дима ждёт, что пачка феерично прилетит ему в лицо, и не готовится даже отбиваться. Арсений швыряет пачку на прикроватную тумбочку, а сам ложится к Диме, обнимает его молча и деловито. Дима тянется свободной рукой к тумбочке, пытается подцепить пачку — Арс рычит ему на ухо и обнимает крепче, усмиряя. — Я вообще-то хотел только чипсы. — Ты хотел, чтобы я тебя обнял. Дима выдыхает с заминкой и решает не спорить. Арсений не донимает расспросами — тихо так лежит, непривычно. Обычно Арсений в кровати шуршит — суетится чего-то, подолгу выделывает вокруг себя одеяльное гнездо, чтобы не торчало ни миллиметра спины, чтобы рука была удобно поджата под подушку, а само одеяло укрывало макушку округлым холмом. Сейчас же он подлёг к Диме тёплым котом — чёрным, если подстраивать под цвет футболки и домашних штанов. Однажды к Диме так же подлёг чёрный кот, но настоящий. В их квартире в Отрадном, где воронежские граждане селились с частотой барабашек в неосвещённых углах и заполоняли собой всё пространство. Кота тогда притащил Стас — согласился взять поухаживать, пока хозяин отъехал из Москвы по срочным делам. Кота больше всех обожал Шаст, но сам кот не обожал никого, не царапался, но зато с демонстративным презрением выскальзывал из рук и уходил прочь — особенно ранил этим Шаста, который вечно спешил одарить любовью любое пушистое существо. И вот кот внезапно припёрся к Диме — так же лежавшему на раскладном диване, придавленному простудой и хандрой как могильной плитой. Кот долго смотрел на Диму с края дивана, затем подошёл ближе и подлёг рядом, будто пришёл разделить с Димой его печали. Коты ложатся на больное, а у Димы больное всё — замучаешься выбирать место, куда сворачиваться тёплым клубком. Дима ненароком задумывается — а не правда ли он при смерти, с такой-то бредовой кашей в голове. Решает дожимать драму до последнего — самоироничную, всратую до цоканий и закатанных глаз. — Оставь меня. — Ну ты совсем ебанулся уже? Ну пошли ещё посреди двора ляжем, как будто тебя подстрелили из-за угла. Поплачу на груди у тебя. — Бля-я-я, мы ж реально можем, — Дима улыбается, представляя эти цирковые выступления для соседей. — Я бы разыгрывал какой-нибудь приступ или трагично погибал, а ты со всей своей экспрессией меня бы оплакивал. Стали бы местными городскими сумасшедшими. — Давай отложим этот прикол хотя бы лет на пятнадцать, ладно? — Через пятнадцать лет тебя может уже не быть. Арсений сложно сопит. Дима прикусывает губу — они с Шастом ужасные люди, они с этих шуток разносятся оба до слёз. — Бля, извини, — Дима бодает Арсения в плечо, кается и жмётся к нему лбом. — Я реально перегибаю иногда, да? — Знаешь же, что нет. — Не пизди. — Да я сам ржу постоянно, что скоро помру. Чтобы не планировали сильно наперёд проекты с моим участием и типа того. — От меня нахватался, значит, — Дима вздыхает, ведёт пальцами по Арсовому предплечью — контрастно бледному на фоне чёрной одежды и тёмного покрывала. — Я заразный в этом плане. Мало своей копошни в голове, так я этим мрачняком ещё и всех вокруг угнетаю. Тебя особенно. Которого от тёмного и печального нужно прям усиленно уберегать. Арсений приподнимает голову, смотрит на Диму недоумённо, морщится так, будто Дима сделал себе пальцем фальшивые усы посреди серьёзного разговора. Дима вспоминает, как со странным щемящим уколом смотрел в Омске на фото маленького Арсения — очаровательный голубоглазый мальчуган, которого с ранних лет приучили почаще улыбаться. А потом Дима со всеми прощался и жал руку отцу Арсения, улыбался и пытался не проронить что-то вроде спасибо за приют и ужин, вы, кстати, причина целого букета Арсовых детских травм, а ещё мясо по-французски было изумительным. — Серьёзно, Дим, вот такое у нас настроение сегодня? В тёмные и светлые стороны играем? — Арсений смотрит на Диму выжидающе, а Дима думает о том, как Арсений в зелёных колготках с другими обезьянками вылавливает из реки телевизор. — Нет, ну правда, ты давно вообще между нами такую контрастность проложил? Кто мы с тобой, по-твоему, Аид и Персефона? Дима визуализирует мгновенно: тёмное загробное царство, бесконечные колонны уходят вверх в черноту, пламя настенных факелов мазками гуляет по лицам, и Арсений посреди этого в расшитых цветами одеждах сидит на полу, скрестив ноги, мурлычет мелодию под нос и плетёт венок. Готовый венок он опускает на Димину голову, и тот смотрит на него печально со своего чересчур пафосного трона и усмехается горько — что ты делаешь здесь, о воплощение весны, беги же туда, куда тебя зовут птичьи трели и где тебе поют киты о солнце, беги из темноты, беги от меня. Дима улыбается — им это идёт до жути. До скулящей такой, чёрными воронами бьющейся о стекло. — Довольный какой лежит, вы гляньте на него, — Арс вздыхает и опускает голову обратно на подушку. — Если не хочешь никуда, то мы останемся дома. — Не-не, мы пойдём. Но когда стемнеет. — Чудище. — Чудище, с которым ты улёгся обниматься. — Да, — Арс голосом будто воздух режет. — И не вздумай прогонять меня, когда я так делаю. Дима осторожно кладёт ему на голову руку и гладит его по волосам. Слышит в его словах и негодование — не отталкивай, когда я пробую помочь хоть как-то — и насмешку над абсурдностью — и это меня ты обеляешь и считаешь солнечным, ну родной, ну мы же оба знаем, какая это чушь. Дима знает. Просто на него тоже действует эта магия — иллюзия беззаботности, которая как раз и пронизывает Арсения солнечными лучами, превращает его в пух одуванчика, несущийся над поляной в веере радужных бликов. Арсений — это отлаженная система защитных механизмов, которая годами держит его на плаву, позволяя успешно маневрировать под сиянием улыбок и манящей вуалью таинственности. И это не значит, что Арсений мучается ежесекундно или живёт во лжи — просто система хороша настолько, что Арс и сам не помнит, сколько всего тёмного упрятал от чужих глазах и от себя самого. Мне просто интересно, если вдруг эти твои механизмы дадут сбой — что с тобой будет? Не те мысли, под которые стоит себя убаюкивать, и Дима спешно гонит их прочь. В квартире аномально тихо — снова можно подумать про вымерший город и так неправильно этим успокоиться. Дима закрывает глаза. .