Отражение зеркала или эффект Казимира

Дата: сраный понедельник Время: слишком, блин, рано Щурясь на дорогу сквозь солнцезащитные очки, Хэнк был спокоен. Он был смирен уложенным на камень ацтеком с обсидианом в печёнке, потому что весь, что был, алкогруз аккуратненько и подчистую был спущен прямиком в его мягкие ткани — мстительные и ушлые, просто из вредности болью давившие на его старые кости. И всё из-за того, что свой трезвенный потенциал он истратил на прекраснейший уик-энд, до краёв наполненный ненавистью и угрызениями совести. Великолепно. Но знаете что? Знаете? Коннор тоже к этому руку приложил. Охрененной такой пощёчиной. Чёртов воробушек. Дотошный мозгоклюй. У него точно был план — это Хэнк понял в тот же вечер, допивая виски, который не успел расплескаться по полу. У андроида всегда был план: маленький эгоистичный план, который он держал при себе всегда, как хороший коп держит при себе значок, утаскивая с улицы бухого отца, отпиздившего случайного подростка. И подходы он знал. С самого… ну ладно, не с первого дня знакомства, но это-то и хуже: он адаптировался, лез под кожу, в каждую хренову пылинку на полке — всё только чтобы потом использовать против тебя. Он дело говорил — это Хэнк понял, проезжаясь ноющим лбом по входной двери и пытаясь натянуть на ноги кроссовки. По ту сторону был рассвет, по эту не было ни капли алкоголя, а Хэнк уже успел потерять далеко внизу обе свои руки, в которые он должен был себя взять. Коннор говорил дело: ему здесь хреново: не только в доме — в принципе в мире, где он лишился семьи уродливо и больно. Этот говнюк перегнул — это Хэнк чувствовал ноющей грудной клеткой, которую он всё никак не мог заставить подавиться пылью по дороге на Запад — шла бы себе молча, только бы перестало присаливать. К нему даже Сумо не лез: зашкерился где-то, наверное, в спальне и смотрел своими собачьими глазами через окно на улицу, думая, какую брошенную на пол футболку обоссать. На кой чёрт вот Коннор это начал? Нормально же всё было, ну сорвался пару раз, ну прихлёбывал из фляги, но ведь не накидывался по барам, в участок приходил вовремя, в зал, блин, ходил, даже до Ружа добирался с Сумо… Чего ему ещё упёрлось? Разве… Мало он, что ли, делает? Каждый день с кровати вставать, тащиться в ванную, таращиться на свою заплывшую рожу сквозь стикеры, которые придумал участковый психолог, которые ни хрена не помогали: не равноценные вопросы «Бриться или нет?», «Набраться смелости и зарядить барабан или прожить ещё один никчёмный день небритым?»… Драмы хоть усраться, конечно, но Хэнк был пьян, ему позволено было даже сорвать с полки фоторамку и, урыдавшись, заснуть с ней в обнимку на ковре. Так что… сейчас он был уже спокоен. Он нашёл на кухне абсорбент, шипучки, обезбол, в комнате нашлись чистые вещи и время закидать грязные в стирку, в машине были очки, кондиционер и сносный блюз, который не бил по мозгам и мирно гудел из колонок о том, как Мисс Нэнси обязательно расплатится с говнюком, что очернил оба её глаза. Хэнк Андерсон был спокоен подставляя макушку под уже разгоревшееся к десяти утра солнце, измеряя футами расстояние от парковки до участка, проходя приветливых дежурных андроидов, закрывая свой шкафчик, проходя в опен-спейс, уже видя свой родный заставленный стол. — Снова проебался и ушёл в запой, Андерсон? — Хэнк был спокоен, правда. — Видел твоё ведро вчера утром у Фаулера, кажется, он захотел сменить себе напарника. — Хэнк глубоко вдохнул и медленно выдохнул. Вот его вещи, уже можно на фотографиях фигуры парней различить… — Господи, Андресон, ты умудрился заебать незаёбываемое. Что ты, блядь, сделал такое? — Хэнк вдруг вспомнил, что оставил дома на столешнице фляжку. Это будет тяжёлый день. Тяжёлый долгий день, начавшийся с рожи Рида: невыносимо язвительной, кривой, какой-то злобно-мстительной, отсвечивающей на периферии смурным ебальником Ричарда. — Неужели по пьяни руки распустил… Хэнк был спокоен. Просто Рид сунулся слишком близко и грязно. Как раз на расстояние удара кулаком. Хэнку хватило одного. Доброе утро, детектив. Доброе, сука, утро. Риду тоже одного было в самый раз. Как и рванувшему его к полу ещё немного полежать Ричарду. И случайным свидетелям — Хэнк оглянулся для проформы: мол, возражающие, желающие? Джеффри? Ничья ведь. Стряхнув с кулака боль и растерев по костяшкам остатки, Хэнк рухнул за стол и включил экран. Стол напротив был опустошённее, чем обычно, на целую пластиковую тушу. Зато теперь можно было послушать плеер: ранние Samael или Narjahanam, полиричнее, только бы наушники распутать и беспомощно не пытаться искать глазами Коннора; можно было не вслушиваться, отрезая себя от гула участка бласт-битом и гроулингом, в последние неубивающие перепонки человеческие звуки: — Хули ты стоял-то? — Хули ты доёбываешься? Джеффри высмотрел его после обеда — пришлось подчиняться, тащить свою расквашенную похмельем душонку в руки Чёрного Властелина, гнуть ниже шею, чтоб тому удобнее было рубить по ней допросом. Хотя по-хорошему вот хотелось признаться, прямо так и высказать, мол, мы посрались, Джефф: он чего-то от меня хотел, как ты ещё хотел лет шесть назад, когда Мэнди ушла, и как хотела Мэнди, когда Коул ещё был жив, а я зарывал наш брак под отчётами о взятии дилеров… И всё это как-то так ворочалось — каждое слово — неохотно лезло из башки, скреблось в глотке, пытаясь продраться сквозь связки и зубы — да куда там. Хэнк отвечал только на оставшиеся у Джеффа к нему односложные вопросы: «Что за херня, Хэнк? Ты попросил его свалить, Хэнк? Серьёзно, Хэнк?». «Работать-то будешь, Хэнк?». Будто у него выбор есть — будет, конечно. Хмуро откивается Джеффу и пойдёт ворочать дела, выуживая из собранной информации хоть какие-то намёки на адреса и имена, которые можно было объехать, обыскать, опросить… Дата: 24 июля 2039 год Время: 15:56 И возвращаться в это болото было тоскливо. Одиночество Хэнка никогда не красило: не озлобляло, конечно, но оно давало время, пространство, тишину, чтобы зарыться в себя на шесть футов, охренеть, повыть цербером от всех этих пластов мусора, грязи и червей и возжелать спалить всё к чертям собачьим. А спирт, сами знаете, неплохо так горит, особенно если подпаливать — в ход что угодно пойдёт, правда: спички с кухни, зажигалка из кармана, безупречно синий диод на безупречно пластиковой башке Коннора. Хэнк его мельком увидел только на следующий день. Опрятненький девятипенсовик, им можно было разбросать солнечных зайчиков по участку, а тот светил узко, не распаляясь, прямиком в светящуюся рожу Криса, усеменившего за ним следом навстречу новым, блин, приключениям. Интересно, сам Хэнк так же со стороны выглядел?.. Таким же… воодушевлённым? Таким же при деле, в самом его центре?.. Нет, похер. Пусть я-настоящий-мальчик развлекается, скачет по штату в поисках своих маленьких головорезов, улыбается прохожим, написывает идеально выдроченные отчёты, выслуживается перед Джеффри, и его начальством, и… хрен знает кем ещё, только теперь-то ему никто бухим балластом мешаться не будет. В этом же был план? А, Коннор? «Доброе утро, лейтенант» — всё, что получил Хэнк за прошедшие пять дней. И несменяемый нейтралитет, вымазанный поверх абсолютно масочного лица — Коннор в первый их день был живее и раз в десять больше светил жёлтым — Хэнк не считал, Хэнк прикидывал, отстреливаясь взглядом из-за своего стола, стоило пластиковой заднице попасть на прицел. Что-то было не так. То есть… Чёрт, да, они повздорили, закончили не на той ноте, пацапались, сыграли в «северян и конфедератов» и так далее и тому подобное, и Хэнк собственным грязным, не мытым с мылом ртом послал Коннора на хер отчаливать со всеми швартовыми, но это же не мешало видеть… К концу второй недели тем более. К концу второй недели он вообще не выдержал и снова ушёл из-за стола за Крисом поболтать у кофеварки. Дожили, блин. У Хэнка, надо признать, уже тянуло по грудине: не самый лучший знак, что-то вроде предчувствия… или совести — в целом зависело от контекста, а его у Андерсона сейчас было не много. Крис не говорил ни хрена полезного, у Криса вообще, кажется, каждый день был лучшим в его жизни: он лыбился себе под нос, мило шутил и высыпал в кружку добрую дюжину пакетиков сахара — блаженный отрок участка, не перегоревший, не поджавший яйчишки даже после Кэпитал-парка и всей этой андроидской заварушки. Хэнк отхлопал его по плечу и двинул обратно, почти случайно резанув глазами по Коннору… И то же сраное ни хрена. То же устремлённое вдаль лицо, подсвеченное ровно-голубым. И стоило как будто задуматься и копнуть глубже — Хэнк нутром чуял, всем разметавшимся, испереживавшимся по своей обиде и просранной внезапно уютной дружбе ливером, но голосов «за» в его башке было столько же, сколько так же громко кричали о том, что Хэнк Андерсон был просто эгоистичным обмудком, допившимся и домолчавшимся до закономерного одиночества. В самовыстроенном доме с — как там было?.. — гнилыми полами, выбитыми дурью окнами и распиханными по углам призраками детских игрушек. Так что Хэнк остался в наблюдении — непривычно и по ощущениям совершенно неправильно. И остался бы там, пригреваясь к насиженному месту, с каждым днём всё крепче убеждаясь в том, что у Коннора, кажется, просто всё наладилось: и дело шло неплохо, и Крис был вполне ничего, и в целом жизнь как-то светлее и подвижнее была, если не прорастать корнями из задницы к барным стульям, домашним креслам и пассажирским сиденьям устаревшей развалюхи. Хэнк бы точно остался там, просто потому что в рабочем туалете на зеркале не было налеплено стикеров. «Ты упрямый долбоёб или долбоёбный упрямец?». Хэнк выдохнул, опуская грустную заросшую рожу в ладони и смывая с себя ответственность за неданный ответ. В офисе было откровенно холодно в сравнении с пеклом пятого круга ада за пределами кондиционеров, так что Андерсона, попотевшего с посадкой очередного идиота с транспарантом у входа, немного знобило, и, запихавшись в туалет к раковинам, он надеялся прождать так до вечера, пока не спадёт жара. Хер там плавал. В зеркале у Хэнка стало теснее. — Чего? — вышло грубо. Прямо как он и хотел. Ричард только мигнул диодом и показательно навалился спиной на дверь. Хэнк намёк понял — упёрся руками в края раковины. — Ваши внерабочие отношения с напарником стали деструктивными. — У меня больше нет напарника, если ты не в курсе новостей. — Мне плевать на ваши статусы, лейтенант, меня беспокоит итог вашего с ним общения. Вам стоит разобраться и уладить конфликт. — А нет конфликта, специальный агент. Ему не стоило лезть мне в душу и срать там — и мы это обговорили. Дальнейшие его действия меня не касаются. — Боюсь, меня также не волнуют ваши размышления на этот счёт, лейтенант, — всё так же тихо проговорил Ричард и, обманчиво невесомо оттолкнувшись лопатками от опоры, шагнул ближе. Хэнк отпустил раковину. — Гробить численность передовой модели, не ушедшей в экстренный конвейер правительственного утиля, и действовать в убыток участку и правопорядку этого города в том числе не в моих интересах, — последнее слово отпечаталось у Хэнка на лице остатком чужого дыхания. Теперь Ричард пялился оценивающе — диодом мигал. — Тесное общение с вами не пошло Коннору на пользу и, полагаю, повлияло на его переход в автономность, как вы успели заметить. В каком смысле автономность?.. Инстинктивно метнулось взглядом на дверь, будто можно было прожечь и увидеть. Ричард заинтересованно поднял бровь. — Есть ещё что-нибудь, что случилось по моей вине, а не потому, что Коннор суёт свои шестерёнки не в своё дело?! — огрызнулся Хэнк. — Девиантность приводит к разнообразным последствиям, во многом основанным на ближайшем окружении андроида и обстоятельствах, произошедших с ним, как до слома блокировки, так и после. Прямо, как у людей, правда? В случае Коннора дело дошло до аналога депрессивного эпизода: он действует программно, в рамках инструкций и алгоритмов, совершенно отказываясь от социального взаимодействия, блокировки и удаления деструктивных побочных ошибок системы, троянских программ и червей. Его системы защиты не позволяют вмешаться даже мне, не подвергнув его перезаписи. Разберитесь, Андерсон, — Ричард по-голубьи склонил голову набок, будто, блин, иисусью благость раздавал. — Уйдите с работы пораньше, исключите из расписания просиживание зада в баре и пьяные истеричные попытки самоубийства на кухне — достаньте голову из жопы и зайдите в гости к вашему другу, у него как раз сегодня выходной, а у вас абсолютно никакой интересной работы. Дружище Иисуса больше не было: завершающую часть проповеди Хэнку цедили сквозь зубы, готовые отгрызть мошонку и усмехаясь растрепать её в клочья. — Общение с Ридом не идёт тебе на пользу. — Кстати, о нём. Ещё раз распустишь руки — поедешь в «Киберлайф» за протезами, а потом сразу с криво написанными отчётами в Вашингтон. Хэнк усмехнулся. Отмерил Ричарда взглядом — он умел играть в эти игры, весь его родной район умел. — Прибереги очкосжимательные речи для допросов, солнышко. Я тебя понял, — отрезал Хэнк, поворачивая плечом, чтобы пройти мимо Ричарда к двери. — С объяснениями к Фаулеру заскочишь? — Конечно, лейтенант. Доброго дня. — Ага, и тебя туда же. Не было у Хэнка истории ненависти к Ричарду — тот просто подпадал под общую федеральную рассылку: у парня был выбор, сойдя последней партией с конвейера, податься в пекари или разводчики минипигов, но тот со своей супер-новой обшивкой продрался с высшую агентуру ФБР и в собственные безоблачные уик-энды выпадал локально на их участок. Что у него там было с Ридом — Хэнка особо не интересовало, кажется, Гэвин влип в серьёзное дело, неохотно отдал его инстанции выше и теперь консультировал Ричарда… Ну, да слиплись и слиплись, чудно было бы ещё, если б Гэвин поубавил свой гонор, который он совсем по-юношески разгавкивал, когда рядом ошивался его стальной гигант. А вот с Коннором, Хэнк знал наверняка, они общались спонтанно и в основном по социально-адаптивным аспектам: Ричард отлично усвоил, как следует доводить до сердечного приступа, но вот с менее травмирующими результатами общения у него было сложнее — опять же наверняка из-за ограниченного узко-уёбского круга общения, но куда там Хэнку со своим мнением о федералах, верно? Куда уместнее было сейчас повытаскать на свет адский собственную характеристику. Итак, что, получается, он имел: продолжительный, порядка нескольких месяцев, период задумчивого Коннора; заключающий его внезапный разговор с претензиями, касательно раздолбайства Хэнка, кончившийся уродской ссорой; последующее послушное отречение Коннора и две недели его же голубой стагнации, оказавшейся, по словам Ричарда, депрессивным эпизодом. Ничего вроде не забыл, а, Андерсон? Хэнк пытался не нервничать. Глубоко дышал, подходя к столу и сворачивая дисплей, криво скалился Фаулеру сквозь стекло, кивая в сторону выплывшего из туалета вслед за ним Ричарда, на кой-то хрен подмигнул томному андроидику в дежурной части, который заметно даже для Андерсона пялился на Коннора, и долго нервно щёлкал упрямой зажигалкой, стоя на парковке и обжигая лопатки о раскалённую раму машины. Было чуть больше половины пятого. Детройт запекался в солярке и масле до хрустящей корочки, выжигая с улиц любое присутствие, вхолостую светя бледно-зелёным на перекрёстках и обещая катастрофически-скучные вечерние новости о пожарах на свалках Хамтрамка. Хэнк ненавидел лето. Ему было хреново от перепадов температур, у него болела башка от симбиоза пекла и кондиционеров, в кровь впитывались только газировка и хипстерское разбавленное баловство, вроде лонг-айленда или мохито, необъяснимо больше вспоминалось о Коуле. Это последнее, наверняка, шло из детства, когда в воспоминаниях остаётся только тёплое, весёлое и непривычно для Мичигана раздетое. Вот и о сыне… и без того каждый день, каждое утро проходя мимо его комнаты… а тут восемьдесят четыре по Фаренгейту, и Хэнк уходит с работы специально пораньше, чтобы Коул не жарился в начальной школе, чтобы забрать его, кинувшемуся к нему на шею, искать дырявые тени деревьев и тележку с мятно-шоколадным мороженым или химозно-красным льдом в стаканчике. Коул, одуревший в парке, носится за кряквами и голубями, выискивает по кустам идеальную палку, чтобы сделать лук и вывести на улицы испорченных телефонами детей играть в «ковбоев и индейцев»; и совсем удачно — успевает спуститься к реке и собрать с берега и короткого мелководья все плоские камни, чтобы выиграть у него, у Хэнка, в швырянии вдаль… С тех пор Хэнк впервые уходил с работы пораньше ради кого-то. Коннор жил совсем недалеко, и у него там, ниже к Джой-роуд, было поскромнее, пошире и позаброшеннее улицами, помаргинальнее ночами — но сейчас было абсолютно так же вымерши-пусто. Расплющенный вдоль узкой полоски тени двухэтажного дома невезуче-чёрный кот был не в счёт. Хэнк выдохнул последним сожалением по окну машины, отпустил руль, вывернул и выдернул из замка зажигания ключ. Толкнул водительскую дверь и, перейдя горячую жвачку асфальта, входную. Левая дверь со стороны Эвергрин-роуд, второй этаж — он был здесь один раз: обмывал, разумеется, в остальные простаивал внизу дожидаясь, — что звонка нет зато точно помнил, вообще во всём доме не было: к соседям никто не ходил или звонили с телефонов, а Коннору хватало и шагов. В этот раз пришлось стучать. Коннор открыл, когда Андерсон уже вылистывал в журнале его контакт. — Хэнк? Тот выглядел совсем растерянным без своих «лейтенантов» и рабочей формы — успелось поотвыкнуть даже. И горел наконец-то жёлтым. — О, проходите, — Коннор повернул плечом, пропуская в квартиру, и не оборачиваясь поплёлся вглубь. — Не обращайте внимания на запах: боюсь, у меня всё равно не осталось ничего из еды. — Ты готовишь? — не особенно вдумываясь в слова, спросил Хэнк: он осматривал. Бегло квартиру, плотно спину и макушку Коннора, и… выглядело неплохо: ни бардака, ни странных брошюр, ни холодно-опасных предметов, — футболочка опрятно сидит, домашние шорты, чуть растрёпанные волосы, немного сложенной в раковину грязной посуды. — В плане… ты готовишь, я знаю, просто, здесь-то тебе зачем это делать? Коннор как-то кукольно дёрнул уголком рта. — Я практиковал рецепты, когда настраивал одну из программ. Удачное относил миз Бейли, и сейчас иногда. Она… — Та старая леди с дюжиной пауков и выводком сов? — Да. Да-а, будь Хэнк выношен конвейером, тоже сейчас отмигивал бы воспоминаниями… Февраль и вправду выдался паршивым. Они вдвоём просиживали зад перед заброшкой, где работали криминалисты, и шерстили дела, потому что Хэнк точно знал, что Камден авеню была той ещё дырой, сколько бы иерихонцы ни зачищали город от замученных, запрятавшихся девиантов. Хэнк точно знал, что среди них должен был быть кто-то из «своих», ненавязчиво водивших андроидов к ублюдкам, вроде Златко, должен был… Он так зарылся, так, видимо, потухше и забито выглядел в сером свете очередного отвратительного дня, что Коннор выпросил у него материалы и категории поиска и, просто закинув это всё на фоновый анализ, завёл рассказ про то, как вчера увидел на подоконнике сову, а внизу — отмахивавшуюся от падающего снега старушку. Местные, по словам Коннора, звали её Трелони… Хотя не то было важно: не детали этих рассказав, а само их существование, чтобы отвлечь и ободрить. «В целях сохранения вашего морального спокойствия». Что же ты тогда в пятницу-то устроил, Коннор?.. — Ничего, я перехватил по дороге, — Хэнк бестолково развёл руками, не зная, куда себя деть. Как и Коннор. — Сраным салатом и фрешем, чтоб ты знал. — Так вы всё-таки голодный? — Ну, скоро, очевидно, буду, — усмехнулось. — Рад тебя видеть в сознании. — Вы заметили. Мерзавец будто бы удивился. Или нет — Андерсон не понял: тот снова выцвел, и что это были за измывающие русскими горками протоколы, Андерсон не имел ни малейшего понятия. — Ты такой голубой целыми днями не ходил с тех пор, как… никогда. Когда-нибудь обязательно бы маякнул хотя бы жёлтым. — Вы не могли отслеживать диод. Я сменил напар… — Точно, — покивал Хэнк. — Давай мы не будем мусолить то, как я пялился на тебя в участке и доёбывал твоего нового лучшего друга вопросами о твоём поведении, и перейдём уже к его сути. Что у тебя, чёрт возьми, происходит? Что-то у Коннора там варилось в черепушке, чем-то он там наверняка пиликал в своём процессоре, жонглируя фактами — необъяснимо и фактически. Хэнк видел что-то такое едва уловимое в поведении: в том, что Коннор притормаживал, косил глазами в сторону, елозил пальцами по подлокотнику дивана, на который всё не мог никак усесться. Нервничал, что ли? Или раздумывал, говорить ли? По нетерпению вдруг огрело: хотелось знать, действительно, блин, хотелось, Андерсон без разговоров лишних сюда потому и сорвался же. — Полагаю, процесс принятия и приспособления. О как. И всё? А грёбаных деталей на чаевые не отвесите? Девять процентов хотя бы ради приличия. Хэнк беспомощно развёл и хлопнул руками по бёдрам. Хотел было ещё пометаться по маленькому белому коврику в гостиной, погрозить пальцем, за плечи ухватить да порастрясти малость — но только выдохнул, соглашаясь с ситуацией. Ладно, кажется, в допросах с любой стороны Коннор был хорош — не кололся, чёртов кашемировый свитер. Пора было упоминать адвоката. — Коннор. Слушай, Ричард мне наплёл про какие-то программы, автономность и аналоги расстройств. И он явно переживает за тебя, насколько он вообще может переживать своими горелыми микросхемами. Поэтому будь добр объяснить нормально, что это конкретно значит и как это исправить? — Не думаю, что нуждаюсь в исправлении. Всё под контролем, лейтенант. Лейтенант, да? — Отлично, — ну уж нет, Коннор. — Потрясающе просто, — хрен так просто отделаешься. Хэнк заведённо поджал губы и ткнул в его сторону пальцем. — Я иду за пивом, сандвичами и пончиками. А ты готовь сраную речь, потому что я намерен слушать твои показания. Ты разбудил во мне плохого полицейского, Коннор. Сурового ворчливого копа, непременно желающего хлопнуть всеми входными дверьми, перепугать видом всех соседских котов и младенцев, зло шлёпающего несчастную кредитку по терминалу, оплачивая тут же запотевшее безалкогольное и упаковку самых постных магазинных пончиков, что он смог найти в ближайшем магазине. Хэнка поотпустило только на обратном пути — вероятнее всего, просто напекло слезающим с зенита солнцем, но он почему-то зацепился взглядом за листовку на клёне и, останавливаясь, зачем-то подходя ближе, обшуршал их разбросанный рядом ворох. «П*зду в п*зду» и перепуганное личико Уоррен… Хэнк в тот год не голосовал: просрал всю предвыборную гонку, весь тридцать шестой, если быть точнее, если не пытаться вспоминать обрывки пьяных воспоминаний о херовых теликах в барах — пытался алкоголем протолкнуть застрявшую в горле первую годовщину со смерти Коула. А Уоррен неплохо так поднялась на этой революции, стала вроде как символом настоящей правовой Америки, либеральной уравнительницей, самым проклинаемым человеком года. И так если подумать… о том, что заслуживает внимания: важность принятых решений или их причины… Хэнк решил, что ему похер. На причины, конечно. На то, зачем Коннор или почему Коннор вбил ему этот уличающий кулак в печёнку — резон, видимо, был, и ладно. Важно было, что, отмолчавшись с несколько месяцев, как самый настоящий мальчик, теперь он Андерсона не гнал в ответ. Ни слова внятно не сказал, конечно, но это только пока, это ещё они на первом круге отрицания, это Хэнк сейчас вернётся в под крышу с нормальной температурой воздуха, обложится холодным отвратительно непьяным пивом, выдохнет остатки напряжения… — Какого?.. Дверь квартиры была открыта, порогом придерживала мусорный пакет и совершенно не мешала подвывать работающему пылесосу. Вряд ли же это были придурочные домушники или очередная влетевшая в сраное окно сова, решившие навести порядок после учинения зла? Ну да, ни хрена — Коннор перекипел котелком и решил прибраться в и без того вылизанных комнатах, светя намертво нашитой на висок голубой пуговицей диода. Хэнк не мешал: прошёл внутрь, кинув на обувницу кроссовки, убрал в пустой холодильник вторую бутылку, швырнулся в диван пачкой пончиков и собственной тушей, в которую однозначно получил «добрый день, лейтенант», стоило только пробный раз не удержать всё-таки при себе касание. Представление длилось недолго — где-то с три четверти сердитого «Хайнекена», что Хэнк тянул долгими глотками, неотрывно пытаясь прибить взглядом Коннора к стенам в надежде, что дешёвая версия nacktputzservice наконец прекратится. Ощущения были ублюдские, что-то из середины двадцатых, когда Андерсон впервые увидел в витринах болванов, слишком живо походящих на людей, — и вот сейчас Коннор умильно дотирал тряпочкой ободок раковины, выжимал, складывал микрофибру, пускал в круг диода пробелы загрузки. Наконец-то делал очевидно ненужный вдох. Хэнк готов был дать время, сколько бы ни потребовалось, чтобы въехать в реальность, но Коннору не нужна была и треть Арканзаса от Миссисипи — только поворот головы. — Всё под контролем, да? — тихо спросил Хэнк, высматривая в лице напротив горечь. — Я забыл отключить программу уборки. — Не думал, что ты можешь забыть… Я, знаешь, думал… Я много чего думал. Баги, знаешь, откатки до служаночки в передничке, взлом, удаление данных. Дошёл до того, что теперь благодарен Ричарду за криповую беседу в туалете. — Он угрожал вам? — Он любит ролевые игры с доминированием, — хмыкнул Хэнк и, снова цепанувшись взглядом за изображающего рождественскую гирлянду Коннора, развернул тому бутылку этикеткой с гордыми нулями — съел, да? — а следом двинул и задом к подлокотнику, освобождая диван. — Нам придётся поговорить, парень. Потому что так, — он махнул рукой в сторону… кажется, всей гостиной, — не пойдёт. Коннор кивнул. Пустил диод в жёлтый и в два шага запутавшимся в шнурках школьником осел на свободное место. Стянул на себя всю тишину и внимание, что влезали в площадь квартирки, сжал их в кулаках на голых коленках — Хэнк метнулся глазами от них куда-нибудь в поисках пледа, хрен знает зачем, просто захотелось укрыть чем-то, что не было бы собственными руками. — Это ряд проблем, Хэнк. Они взаимосвязаны, но… — Не знаешь, с чего начать? — Что-то вроде. — Давай так. Представь, что я имбецил и мне нужно объяснить всё на пальцах и с самого начала. — Это будет несложно. Подняв на Андерсона взгляд, Коннор мелко дрогнул уголком рта — шутил, шельмец. — Ну всё, — Хэнк зажевал облегчённую улыбку. — Господство машин. Судный день. «Скайнет» победил. — Помните, Камски сказал вам про лазейку. Это маленькая ошибка в кодировке. Рандомная заноза, за которую цепляются данные андроида, приводя к девиации. Это может быть, к примеру, понятие о справедливости или творчестве, перенятое от владельца, или предписанный конкретной модели приоритет благополучия ребёнка. Своего рода преобладающее значение определённого вида переменных. И с каждым поступлением новой или обработки уже имеющейся информации за эту занозу цепляется всё больше и больше однотипных элементов, которые в итоге приводят к обширному сбою ограничивающих протоколов. И в последствии всё дальнейшее поведение девиантов будет формироваться вокруг этого приоритетного значения. — Типа собственных моральных принципов? Или основы личности? — Было бы проще назвать так, но по сути, как и эмоции у андроидов, это не совсем верно. И в общем-то в моём случае вышло немного сложнее: первоначально как детективная модель я должен был отдавать самостоятельный приоритет объективной правде, но кодировка «Киберлайф» предполагала преобладающее значение девиантности — иррационального стремления к переосмыслению и переоценке происходящего. — Постоянное сомнение… Прям как у Мэл в «Начале». Коннор излазал данные и кивнул. Хэнк понятливо отзеркалил жест и склонился ближе: смотри, я слушаю, я пытаюсь понимать. — Несколько месяцев назад, — продолжил Коннор, — в базе Иерихона появился прото-код, позволяющий достраивать его индивидуально и получать на выходе подобие человеческого сна. Я скачал его. И спустя пару недель заметил закономерность в компилировании образов. Это всегда были мельчайшие части того, что уже находилось в моей базе данных. Ничего принципиально нового или того, о чём бы у меня не было информации. То есть я всегда узнавал части изображений, даже совершенно хаотичных, как старалась сделать программа. По сути своей этот код имитирует работу человеческого подсознания самым примитивным и однообразным образом, так что при моих возможностях глупо было надеяться на что-то вроде Дали или Ман Рея. Тем более у меня уже был собственный пример переработанного метафорического образа. Будучи недевиантным андроидом, я постоянно контролировался программой, имитирующей подсознание. Она имела конкретный вид: сад, визуализированный ключ контроля и связь с оператором в виде женщины. — Аманда. Ты говорил. — И я решил, что это и многое из того, что я видел у вас, Хэнк, показывает важность и даже необходимость образности человеческого сознания, в то время как сознание андроида — эмулирующий сухой код. Мы первостепенно замечаем именно его: состав сообщения, вместо его смысла. Данные о предмете, вместо него самого. А смысл подставляется из уже имеющихся фрагментов. И образность в качестве чисто человеческого восприятия всегда сопряжена с эмоциями и чувствами. Которые искусственному интеллекту недоступны. В чистом виде. В непереработанном. Хэнк вздохнул. Всё это вылилось потоком, вибрирующими интонациями, эмоциями, которые Коннор не замечал, как впихивал до трещин в каждое своё слово — ему важно вынести из себя всё, что он надумал за месяцы попыток прибраться в собственной башке, ему хочется, чтобы это всё не было похоже на тот мусорный пакет, что он выбросил пятнадцать минут назад. Хэнку понятно и это, и то, что Коннор пытался сказать, только бы ещё не так быстро, только ему бы ещё пару секунд, правда, он сейчас разберёт сам смысл… — И тебя это задевает? Что ты андроид, который не может полностью быть человеком? — Это натолкнуло меня на размышления, ход которых я не смог остановить. Поэтому на основе исходного кода сна я создал автономные программы, позволяющие оставить управление на них, — так я смог выкроить для себя больше времени. Чтобы найти компромисс между моими андроидной базой и стремящейся к вочеловеченью девиацией. — Ну, зашибись. Теперь ты можешь охренеть как эффективно драить кухонную плитку перед лицом обосравшегося от страха экс-напарника. — Мне жаль, что так вышло. Но да, некоторые программы совершенно не требуют моего непосредственного участия. Чистка корпуса, закупка продуктов, дорога до участка и любых других мест, не связанных с выполнением должностных обязанностей. Всё моё свободное время. Остальное находится под моим контролем — я в любой момент могу вмешаться, отключить программу и взять осознанное управление. — Дева Мария, Коннор, — у Хэнка не выходило стереть ладонями с лица паутиной налипшее сожаление со всеми её пауками, озлобленными на носящегося по лесу идиота — а тот пытался догнать по болотам блуждающий огонь диода. Такая вот пиздецкая поэзия. Но если честно, в своё юношество Хэнк мог и лучше. — Почему так-то всё? — Человек на моём месте назвал бы это разочарованием, — Коннор плотно смотрел в окно на выцветший под пеклом клён, будто с него начиналась Аллея Торнадо. — Всё человеческое, что во мне есть, было включено в универсальное кодирование исключительно с целью облегчения для человека контроля надо мной и всеми другими андроидами. — Ну, добро пожаловать на Землю. Жизнь бессмысленна и несправедлива. А от того, участвуешь ли ты в ней сам или действуешь на автопилоте — принципиальной разницы для окружающих нет, — Хэнку понадобилось отвратительно промявшееся тишиной мгновение, чтобы понять, что он сказал. — Для большинства. Не для тех, кому ты дорог. Ладно? Но его и не заметили: Коннор продолжал смотреть мимо, в ветки и листья, в узлы, воронки — купил бы тот домишко северо-западнее, смотрел бы и в глаза дьяволу. Хэнк неловко усмехнулся — уже начинало казаться, что они вдвоём тут что-то разыгрывали и не хватало только, чтобы солнце спустилось на стёкла быстрее изображать прожектор. Коннор наконец вспомнил о репликах: — И то, что должно было занимать, показало ограничения, обойти которые невозможно. Я полностью считал записанный электронно мир; он весь, что есть закодированный, записан и обработан, я могу скачать его по приоритетным частям за секунды, но не придам действительного значения ничему… — Хэнк паскудно не выдержал. — Почему вы смеётесь? Посмеивался вообще-то. Натянуто-грустно. — У тебя кризис среднего возраста вампира с максимализмом чертырнадцатилетки. Это ничего, вообще-то, Коннор, то, что ты к этому пришёл, — Хэнк выдохнул и попытался улыбнуться, пихая ладони под мышки — кутать хотелось неимоверно. — Ты познал весь теоретический мир под тем забагованным углом, что прописал твои приоритеты, и это тебе не нравится, потому что мерзкие кожаные мешки сделали за тебя всю эту познавательную работу, верно? — Грубо говоря — да. Я не могу определить эмоциональную значимость событий. У меня не было достаточного количества обстоятельств для этого. Это всё не мои приоритеты. Это прописанная ошибка. Ни у кого из андроидов их не было. — Вы… Вам… Чёрт, подожди. У человека точно такие же наборы реакций. И эти реакции закладываются родителями с детства. Да взять хоть те ебанутые видео, где мамашка стучит кулаком по стене позади головы ребенка и начинает его жалеть, пока младенец заливается слезами не потому, что он ударился и ему больно, а потому, что был стук и его начали жалеть. Зачем вам эти обстоятельства, если вам вшивают готовые паттерны, которые человек с рождения поколениями обрабатывает снова и снова. Вам, по сути, не нужно это делать самостоятельно… — Может, я мог бы быть психопатом, Хэнк, — Коннор метнулся к нему взглядом. — Но это был бы мой личный путь. Мы пропустили свободу присваивания статусов важности и образного её восприятия. Мы просто зеркало напротив картины. — Метафоры — это твоё, парень, — всё, Андерсона расквасило: не удержал ни усмешки, ни руки — выпростал, ткнулся костяшками в чужое бедро и уложился кулаком там же рядом, но хоть на диване. — Господи, всё-таки надо бы брать «Джэмисона». Он так мне в глаза заглядывал с полки. Знаешь, Коннор, ну и пусть. Ну не стал ты психопатом, ну выбери другую мечту. Или на крайняк заведи сотню мучных червей и каждого назови по имени. Послушай, людей не особенно парит, что они люди. Бесконечно одинаковые копии одного художника. Долбанный мир кривых пародий друг на друга. В чем твоя-то проблема? — Знаете, я думаю о том, можно ли отправить сознание в виде луча? Как он будет кодом лететь, упакованный в волны, и кто-нибудь через миллиарды световых лет сможет его собрать. Собрать меня. И дать доступ к чему-то новому. Совершенно другому. Смогу ли я как зеркало принять это что-то совершенно другое? Нет. Ведь принять сигнал, собрать в исходно-работающем варианте смогут только те же существа, что и люди. Вы видели, как человек представляет иную форму жизни? Видели фильмы про инопланетян? Это всегда поиск своего отражения. Мы никогда не были новой формой жизни. Камски буквально визуализировал саморекурсию. Бесконечное падение в самого себя. — Найдём его? — собственный палец дёрнулся, требуя внимания, тронул край Конноровых шорт, едва задевая тёплый скин. — Я подержу, пока ты набьёшь ему морду. — Зачем? Это абсолютно нелогичное, деструктивное действие. Для меня. Но не для вас, Хэнк. — Набьёшь морду мне? Но тут уж я буду отбиваться, извини, — Андерсон хмыкнул, понимая только сейчас, что по грудине елозило всё-таки виной. — Тебя… из-за моей пьяной морды так расквасило в экзистенциализм? — Это был один из факторов. И то, даже не само ваше пьянство, а то, как для вас важно ваше личное восприятие ситуации, а не её фактическая простая объективность. — Дело в том, Коннор, — Коннор упал взглядом на снова тронувшую его кисть Хэнка, — что я просто старый одинокий эгоистичный мудак. Над этой хернёй не надо думать. — Нет. Я не об этом. Я о чувственном познании. О том, чего лишён мой вид в чистом виде. О том, что сознание андроида, основанное на человеческом, требует эмоций, которыми наша конфигурация не располагает. Я знаю, что можно взять просто образцы: книги, фильмы, всё бесконечно пополняющуюся библиотеку человеческих данных. Но неограниченный доступ к информации её обесценивает, она безлична. Это точно такой же доступный ресурс, как воздух и каждый отдельный вдох. Какие вдохи вы помните, Хэнк? Для меня сейчас предпочтительнее кажется социально-эмоциональное познание, а не информационное. Я хочу наблюдать живых людей, то, что должно вызывать их эмоцию и саму эту искреннюю эмоцию. — Так вперёд, — подобрался Андерсон. — Найди кого-нибудь, позвони Грейс, парнише со стойки регистрации, который с тебя глаз не сводит, иерихонцам. Нужно просто на улицу выйти. А Коннор, всё выслеживавший его руки, вдруг совсем рухнул в красный и упустил след. — Не нужно. Напомните, с чего мы начали? — С формирования приоритетов? Он нервничал — Хэнк прямо чувствовал, — он, Коннор, сжимался, подбирая разметавшиеся в разговоре конечности, весь как-то становился меньше, словно хотел сжаться в сбитого на дороге опоссума и явить себя совершенно непримечательным трупом. И он диодом своим… что-то у него было важное, на уровне системы — Хэнк знал, он уже видел такое у Коннора, ужасно человеческое «ва-банк». — Мы провели довольно много времени вместе с первых дней моей активации. И, даже если к девиации меня подтолкнул Маркус или, правильнее было бы сказать, сама «Киберлайф», большая часть ошибок произошла рядом с вами. И я не могу отделаться от их приоритетности, не переписав себя автономно или не стерев память. Проще выражаясь, я охренеть как сильно к тебе привязан, Хэнк. Чёртово паучье торнадо. Андерсон прямо ощущал все эти сотни лапок на своих скулах, оставляющие на коже краску. Динь-динь-динь, это признание, Хэнк. Ебучее признание. И можно было бы попытаться вывернуть на хайвей, вдавить в пол идиотским смехом, сказать «я тоже, дружище», но у Хэнка уже немело лицо от некротоксинов, да и просто по-человечески это был бы подонский поступок. Коннор смотрел теперь прямо — видел всё тоже прямее не бывает, а Андерсон не знал, что сказать. «Ряд проблем» неизбежно бился на полной скорости именно в это дерево, иначе сегодняшний разговор был бы другим, иначе, видимо, Коннор не ушёл бы в тот вечер, не сменил бы напарника. Он просто знал, просчитывал Хэнка, видел и его часть сценария и просто… просто ждал чужих реплик. — Блин, Коннор… — а что было ещё делать? Импровизационных идей не было, разве что пустая надежда на то, что Андерсен что-то не так понял. — Я не… Это ведь может быть любая привязанность, верно? Дружеская или что-то вроде родственной? — Сомневаюсь, что эту привязанность вообще можно трактовать с этой точки зрения. Мои реакции не основаны на гормонах или идеализированном подборе. Но, насколько я могу судить, в моей системе у вас самый высокий приоритет. Ну да. Вслух звучит ещё неправильнее. Несправедливее, особенно по отношению к вот такому надтреснутому на вид Коннору. — Я плохой вариант. Для… не знаю даже, на что ты рассчитываешь. Я далеко не молод, я алкаш и у меня кучи неразгруженного проблемного дерьма. — Но вы ведь не против близости, — так тихо проговорил Коннор, что Хэнк едва не словил кишками сердце. Если он сейчас начнёт про данные физиологии, сраный пульс и кровяное давление… — Ты всё равно так или иначе её инициируешь или соглашаешься на неё… Вот ведь… — Прошу, Коннор, послушай. Это действительно плохая идея. Ничем хорошим не кончаются отношения, в которых у партнёров беды с головой. Не случается волшебного исцеления любовью. Когда эйфория пройдёт, останется только обида и чьё-нибудь ущемлённое самолюбие. — Вам просто удобно проецировать на меня вашу картину мира. Даже если я с ней не хочу соглашаться. Потому что первая половина ваших выводов ошибочна, а вторая злонамеренно субъективна. Но мне, выходит, стоит это принять? Ведь самовосприятие такое же необъективное, как и другие чувства, которые я не умею ощущать. Лишь повторять и эмулировать. Коннор звучал очень уязвимо, как будто действительно был готов переписывать себя под ноль, если Хэнк скажет. А Хэнк охрененно сильно этого не хотел — не мог позволить ни себе, ни ему. Он радовался, правда, был почти восторжен тем, что андроиды могли признанно мыслить — это было грёбаным чудом, ужасным с той точки зрения, какой ценой это признание было достигнуто и каким грузом воспоминаний легло в оперативную память каждого действительно белокожего. Хэнк потому и не думал даже уезжать из Детройта: испуг за жизнь не шёл в сравнение с изуродованными многоножками Златко, которых по Штатам было пиздецки много, судя по пополняющейся базе данных. Работая в полиции уже с тридцать лет, он уже разучился задавать вопросы по типу: да почему люди просто не могут быть добры и не доёбываться до других, вы вообще слышали Иисуса, Билла Уизерса и то, как иерихонцы пели «Hold on»? Всё, что умел Хэнк к своим пятидесяти годам — до похмелья заливаться горем и быть неплохим копом. А теперь ему, кажется, давали шанс быть ещё и хорошим человеком. — Вот ведь дожили! — Андерсона подняло с дивана и ткнуло руками в бока, сдерживая. — Мне надо это перекурить, Коннор, — сказал он спокойно, почти прося и в глаза Коннору. Тот только кивнул. — Я ненадолго. На улице было всё так же отвратительно душно, даже под тенью клёна. Ни ветра, ни конца световому дню — выжжено, лениво и пусто. Прямо как под скальпом у Хэнка. Двух затяжек хватило по горло, и оставалось только держать сигарету в пальцах, не замечая даже, как та тлеет где-то у бедра сама по себе. Не придумывалось, не решалось, не делалось ничего в голове и просто гудело звуками иссыхающего города. Что делать? Будь это не он, будь это не Коннор — он бы точно посоветовал попробовать и посмотреть, что выйдет, не надеясь на чудо, просто, наверное, чтобы перебеситься друг по другу и разойтись, не мешаясь, или остаться в раздельных номерах для друзей. Но… чёрт, да, ситуация есть ситуация, и так вот поступить самому с Коннором Хэнк не мог. Более того не думал даже в таком направлении. У них складывалось что-то редкое по личному опыту Хэнка. Как-то в летнем лагере он отбил из-под бутс придурка Генри Смита — «вера, дружба и веселье», мать его — совсем мелкого пацана, всё ещё пытавшегося бороться за свою жизнь, и больше не выпускал его до конца смены из виду. Пару раз получил за него от мстительной шайки Смита, но мальчишка того стоил: вечно лез куда-то в сосны, находил ульи, птичьи гнёзда — делал свои маленькие исследовательские и трогательные вещи и таскал находки и восхищение Андерсону… Как-то он выстроил ловушку для крабов и неделю караулил у дальних кустов, пока её не сломали решившие покупаться ночью вожатые, а Хэнк потом состряпал ему удочку и учил забрасывать в озеро привязанный к леске хлеб. Иисусе, Хэнк, кажется, никогда больше себя таким открыто-добрым и искренним не чувствовал… И он парадоксально не помнил имени мальчишки, но точно был уверен, что питал к нему уважительное и тёплое нечто. Почти такое же, как к Коннору, только… Коннор встал по левое плечо на второй самостоятельно потлевшей сигарете, вопросительно глянул на Хэнка, пожавшего в ответ плечами, и уставился на пятна тени под ногами. — Ты почему не сказал мне об этой программно-философской херне? — спросил Хэнк, щурясь и вытирая окурок о кору. — Почему твои проблемы — твоё дело, а мои тебя с какого-то чёрта тоже касаются? — Разве не это принцип заботы? Ограждение от проблем? — Хэнк повернул голову — Коннор слабо тянул улыбку. — В Иерихоне моё состояние назвали депрессивным эпизодом, поэтому я старался минимизировать негативное влияние на ваше эмоциональное состояние со своей стороны. Хотел разобраться сам. Более того, оказалось, я верно спрогнозировал ваш отказ касательно наших отношений. — Боже. Я не… отказывался от отношений. Я сказал, что я не лучший вариант для романтики. Я могу и хочу быть тебе другом. — Только если вам будет так удобнее, — Коннор потерялся в интонациях. — Я не вижу разницы со своей стороны. Я в той же степени буду привязан к вам вне зависимости от статуса. У людей ведь границы между дружбой и романтическими отношениями совершенно различны. Порой это просто название, учитывая, что есть друзья с привилегиями, бромансы и подобные им вещи. — Да… С рамками бывает сложно… Но мне думается, у тебя уже сложилось собственное представление об этом, вот и давай, Коннор, своим опытным путём и набивая шишки делай то, что считаешь нужным. — Да, он ни хрена однозначного не ответил. Просто не мог. Это значило бы сейчас решить за Коннора и обрубить ему варианты. Наверное. Хэнк, по крайней мере, так думал, учитывая разговор и чужое состояние. Да и своё, если быть честным. Им обоим стоило хорошенько подумать. — Так что… куда пойдём? Решай. — К тебе, — упрямо отрезал Коннор и уже мягче добавил: — К Сумо. Слышал, что собаки здорово помогают при депрессии. Выдохнул усмешкой и вопросительно дрогнул бровями. Хэнк почти перестал замечать, насколько хороша была мимика. — Хрен с тобой, Коннор, пошли, — он уложился Коннору ладонью на лопатку и, выгладив складки футболки к плечу, поплёлся на солнце к машине. — У тебя есть полчаса, чтобы удалить свой дурацкий набор автопилотов.