Отражение зеркала или эффект Казимира

Дата: 2 августа 2039 года Время: 19:13 Прежде всего Хэнк сказал, что ему жаль. «Мне жаль, что так вышло в ту пятницу, — сказал он, когда Коннор закрыл за собой дверь, усевшись на пассажирское. — Но и ты, блин, постарался». Хэнку было жаль за свою злость, поганую и пьяную — действительно редкую, выгорающую быстрее, чем поколение «Альфа» на офисных работах. Проблема была не то чтобы в Конноре… вообще-то совсем не в нём, не в его словах. Андерсон просто… просто он не хотел снова осознавать, насколько он мирозданчески был слеп и неправ. Коул ещё не успел родиться, а Хэнк, ошалело возвращаясь из участка, уже начал думать о его смерти: о том, что этот грёбаный мир сожрёт и его мальчика, не подавится, не поперхнётся даже, просто проглотит и понесётся угашенными врачами, гадящими посреди ковра щенками и шумящими в парках деревьями дальше. Он только надеялся, держа рожающую Мэнди за руку, что это случится попозже. Но после синтетики и октября по Андерсону ёбнуло осознанием, что смерть — хрень собачья, сраный факт в заключении патологоанатома. Куда разрушительнее были умирание и отсутствие жизни после. — Я не хотел менять ваше отношение к смерти, я хотел сказать, что ваш приоритет горя над памятью деструктивен исключительно для вас, — убеждающе проговорил Коннор ему в погасший профиль. И это было больно. Это тыкало мордой в практическое осознание: Коула ни минута из отцовской разорванной жизни не касалась больше. Будто бы это действительно могло принудить счастливо и независимо жить дальше. Об этом даже думать было сложно на буквальном физическом уровне — что говорить о наждачке, которой прошёлся по нему Коннор. Как бы он ни был прав. Пусть и сам не справлялся с собственным экзистенциализмом — ушёл в автономность. В чём тогда была разница между ним и Хэнком? Если тот так же справлялся с разочарованием, забывая и подтирая из сознания реальность, как это делал Андерсон, отключаясь прежде, чем успевал нажимать на спусковой крючок. А потом, наблюдая за тем, как Сумо валится на спину и заливает пол галлонами слюны только от того, что его голубит повеселевший Коннор, Хэнк снова принял решение: на хер не нужны ему эти разницы, они оба сделали некрасивую вещь, они остыли, обговорили — даже больше, чем стоило бы — и сошлись на том, что Коннор может остаться на ночь, если не боится, что Сумо в порыве беспредельной любви слижет ему скин до корпуса. А на утро Коннор приготовил завтрак. И точно бы снова уселся по правую руку к Хэнку в машину, если бы не стоял на его кухне в шортах и футболке, как был вчера. Приглашение подвезти переодеться Андерсон почему-то проглотил вместе с овсянкой. А в среду на Андерсона повесили убийство. Точнее в деле пока числилось исчезновение, но Хэнк, обсмотрев комнату в общежитии, просмотрев опросы знакомых и прослушав пару-тройку странных звонков, размазанных по второму дню «пропажи» тишиной и едва слышным дыханием… — в общем, Хэнк не видел здесь ни любовной истерии, ни бунта, только необходимость залезть в архивы и проверить, не терялись ли по ленте времени в Дирборне ещё люди. И пока офицеры пришивали к делу мили поисков вокруг Детройта, минуты прозвонов и попыток отследить местоположение сипящих лёгких, Андерсон полез вглубь личностных портретов. К новой неделе отрыл в чужих вещах «Странную математику» и интернетной ссылкой забрал себе домой листать, зарываться глубже в математические статьи, игрой с «Википедией» выходить на Винера и Рассела… Закончилось всё забавно. Не с исчезновением, разумеется, — с ним ко вторнику разрешилось только с одним телом и подозрениями на сходство пятилетней давности и… Хэнку, спасибо Господу, не пришлось разговаривать с родственниками убитой — он взамен переписывал на бумагу ручкой выдержки из предисловий и статей. Решил, что… решил, что скопировать-вставить будет недостаточным и бесполезным, что будет намного ценнее, если Коннор сможет разобрать его окосевший от недосыпа почерк. Просто потому, что Андерсону было действительно интересно, а пифагорейцы и Дорогой Дэвид отвлекали от неловких попыток сосуществовать с заострившимися в его сторону взглядами Коннора. Хэнк вынашивал рукописи в бардачке, во внутреннем кармане пиджака, в архивных папках, чуть не вытер ими пролившийся кофе — Хэнк не знал, как их отдать. Хэнк, если честно, не совсем понимал, зачем вообще сотворил их: знал как и что при этом думал — сборник его маленьких открытий и долгих воспоминаний о Конноре на фоне развернувшегося на Западе Детройта пиздеца; — но вот именно что «на кой хрен и с какими последствиями», понятия не имел. Просто выходя после очередного заёбанного дня из участка и привычно пихая руку за фляжкой, понял, что забыл ту дома. Незаполненную. Променянную на ещё один листик самописного «я думал над этим, может, и тебе будет интересно». И решил дождаться Коннора. Тот так и не выменял Андерсона себе обратно. Сказал только, что думает уйти в ФБР (Фаулер передал приглашение), что ему сейчас кажется важным быть незаменимо полезным, что — шуткой — не сможет терпеть презрение в глазах Хэнка после этого. Хэнк тогда на это выдавил усмешку и пожелал удачи, сказал, что чужие дети растут быстро, захлёбываясь галлонами самой натуральной, фермерской обиды. Чёрт его разбери на что. Коннор имел полное право… — Хэнк? Коннор вышел всего-то спустя минут двадцать — Андерсон совсем не заметил, отрезанно потонув в мыслях и музыке из наушников. — В порядке всё? — возможно, тон вышел действительно слишком серьёзным, но Хэнк иначе не мог: учился быстро, даже если в итоге получал за переживания чужими улыбками. — На вот, — он сунул в Коннора несколько сложенных листов. — Кое-что нашёл для тебя. Подумал… Да неважно, просто показалось, что тебе будет полезно. Андерсона ощутимо окатило из чужого взгляда вопросом, прежде чем пролиться на бумагу. «Примерно в 1941 году логик австрийского происхождения Курт Гёдель, близкий друг и коллега Эйнштейна по Институту перспективных исследований в Принстоне, доказал существование Бога…»; «Ни одна теория не верна на протяжении времени, лишь в конкретный момент…»; «Отправляя машину «пастись» на бескрайние информационные просторы (то есть поглощать и перерабатывать информацию), мы не можем просчитать все решения, которые она примет…». Что там ещё было?.. Андерсон пытался вспомнить, сильнее зацепиться за формальность научного языка, не коситься на мигающий диод, в целом дать пространство-время Коннору разобраться и дать свои смыслы — и всё равно скосился на него. Оказалось, он уже не читал. Водил подушечками пальцев по строчкам, трогал особенно худые буквы, где переставала писать ручка, пятна, отпечатки крошек с кухонного стола, где Андерсон писал, заломы бумаги — всю портретную мелочь Хэнка, впервые решившего что-то ему подарить. Осмысленной целью потратить на него своё время. Коннор улыбался — тихо и глубоко, будто Хэнк вытворил что-то невъебенно значимое и личное. Обнадёживающее. — Спасибо, Хэнк, — звучало на миллион долларов. Чёрт. Хэнк не был уверен, что с такими сбережениями Коннор был неправ. Дата: … Время: … Хэнк думал, что точно опоздает, задержится, по крайней мере. Он неудачно встал с постели утром: снилось что-то мерзкое, сосущее из солнечного сплетения и не дававшее забыться; потом под ноги зачем-то подлез Сумо, обвиняюще обскулив в лицо, когда Хэнк на него наступил, и сразу понесся к миске, пока Андерсон уставши скрючивался на краю кровати. Он чувствовал себя разбитым и старым. И, выходя в ванную, вот, наткнулся взглядом на дверь Коула и пропорол себя насквозь: остался на месте полумёртвым оленем высматривать в закрытой двери все свои обиды на беспощадную жизнь, но так ничего и не нашёл. По обвинениям и проклятьям у него давно уже не зудело: он молча презирал обдолбыша-хирурга, сидевшего сейчас в тюрьме, и до печёнок сильно дорожил одним пластиковым поганцем, не дававшим ему сорваться с одиннадцати ярдов обратно в бутылку. Просто ребёнка охуенно больно переживать. Вот и всё. Всей головой, всей природой, преемственностью, сансарой, какой угодно ещё херью; — а тут у Хэнка за дверной ручкой его маленькая капсулка, весь его Коул: в игрушках, в семейных фотографиях, в одежде, в любимой лава-лампе, в книжках про Спайдервик и Хранителей Детства… Он там. Он спит. Хэнк не знал, сколько простоял, упершись лбом в дверной косяк. Не было важно. Это только ещё один дерьмовый день, только чувство, что от внутренностей остались изорванные выжатые губки, только страх перед открытыми белыми дверями — просто новая тема для чёртова терапевта. Переживёт. Под пальцы сунулся носом Сумо, выглядел глаза, закачался на лапах, прося внимания. — Сейчас, Сумо. Ты прав. Пошли. Завтрак, Сумо. Есть. Дата: 10 августа 2039 года Время: 20:57 — Я всё-таки затащил вас в церковь, — констатировал Коннор с каменным лицом, треснувшим у рта ухмылкой спустя пару великолепно-комедийных мгновений. Он смотрел на кирпичный крест в кладке фасада и улыбался своей счастливой рожей всё шире. Ещё и заразительно. Правда, в ответ у Хэнка вышло кисло. Особенно когда он напоролся взглядом на WR400, под руку провожающую до двери ещё одного беспомощного алкаша… Кажется, тут была секта. По крайней мере, Lifeline Christian Fellowship на грёбаной Джой-роуд была на неё похожа — не хватало только экстазников и развесёлых криповых песнопений из старой колонки над входом. Хэнк только вздохнул. В центр АА возвращаться оказалось незрело стыдно в той степени, когда в целом можно признаться и себе, и привычно сидевшему на его кресле Коннору, увлечённо расчёсывающему у Сумо лысину взаимной любви в ожидании, когда Андерсон вернётся из туалета. К слову, Коннор, оказывается, в туалет тоже ходил: выводительная система была, упрощённо копировала человеческую, избавляя корпус от вдыхаемых с воздухом клеток-частиц, а с недавнего времени небольшого количества обыкновенной еды и всех тех улик, что Коннор сжирал на местах преступлений… Хэнк об этом не знал. То есть он не задумывался, в принципе не тяготел к какого рода размышлениям, мол, знаний про наличие генитальной системы у некоторых моделей было вполне достаточно, а в жопе наркоту ещё никто из девиантов через границу не перевозил, так что… Чёрт, ну прошло и прошло мимо, ладно? Хэнк вообще не о том. Он о Конноре вообще прежде с таких углов… Так, блин, о чём он вообще?.. Ах, да, в центр АА возвращаться было стыдно… И Коннор об этом знал, прямо-таки от Андерсона лично, так что… Вот мы здесь. Take me to church, или как там поётся. Отсидев с двадцатку исповедей и найдя в себе совести встать и представиться самому, Хэнк отмахал рукой вернувшейся за своим мешком WR400 и пошагал в бар — у него дела с самоконтролем были явно получше. Ему вообще-то надо было подумать — ещё неделю назад, ещё когда в голове не остыли убитые коннорские интонации и не парило так всеобъемлюще от висяка с похищением — обдумать собственные тектонические сдвиги, а то скамейка у моста казалась слишком ненадёжной для восьми баллов Меркалли. Неба видно не было: какие-то обглодыши облаков, как с фабрик в хороших фильмах про плохих взрослых дядек, и отсвечивающие в грязно-сукровичном порезе заката фонари на столбах да неоновые вывески. Ужасно выглядело, даже на взгляд Хэнка. Даже вывеска Джимми. Дублирующаяся сквозь окно ещё и красным. — Здорово, Джимми, — кивнул Андерсон, оседая за стойку ближе к двери — за полгода его успели здесь подсидеть. И по правде, это всё, что здесь изменилось: те же липкие полы, тот же кислый запах, сразу же оседающий в глотке похмельем, те же смурные лица в полумраке, тот же The Whiskey Charmers. — Чтоб меня, — Джимми мотнул дредами и впечатлённо задрал брови. — Хэнк. С возвращением. Тебе как обычно? — Brooklyn brewery или Heineken. Рука Джимми замерла в воздухе, так и не дотянувшись до виски — Питерсон обернулся через плечо, снова задрал брови. Хэнк ему на это поджал губы. — Есть Mikkellensis. Разные. — Издеваешься? — Я табличку снял, — Андерсон обернулся на дверь: ну да, точно, ни противоандроидной херни, ни самоуважения — только ростомерный пропуск для собак ниже двадцати дюймов. Боже, Джимми, подумал Хэнк, что с нами стало… — Теперь сюда ходят сраные любители сраной маракуйи. Ты сам-то не лучше… Он сам-то да-а… — Просто, блин, дай мне пива. Без… — Хэнк?! Да чтоб вас всех. Хэнку крепко вмазали по лопатке и намертво въехались в поле зрения припухшей и чертовски сильно заёбанной знакомой мордой. — Билл. — Я думал, ты сдох. — Ещё тебя переживу, — кисло осклабился ему Андерсон и сгрёб поближе свою открытую бутылку. Билл Тейлор ошивался у Джимми каждый вечер, сколько Хэнк себя здесь не помнил: приходил с кем-нибудь с работы или одной из трёх своих полулегальных подработок, и уже через пару наскоро закинутых внутрь стаканов отпочковывался в свободное плаванье по бару — приставать к Грэму, или Майерсу, или любой другой кислой роже казалось… более общественно-полезным?.. Хэнк понятия не имел, он только знал, что Билл трепло и послушно шёл на хуй, если послать, продолжая выплёскиваться словами в воздух, пока не зацепит следующего. В этот раз зацепило, кажись, его. — Да-а-а, — протянул Билл и качественно вгляделся поплывшими глазами в лицо Хэнка. — Хорошо выглядишь, Андерсон. Эй, Джимми, плесни-ка ещё на два пальца. — В туалете себе плесни. Ты мне за прошлый раз ещё не отдал. — Я заплачу, — негромко выдал Хэнк. — Хэ-э-эк, дружище. Джимми! Джимми плеснул. Джимми подозрительно смотрел на Андерсона, выставляя на стойку стакан и отходя к другому посетителю. Джимми был хорошим человеком: тихо вёл бизнес, умел выбирать поставщиков, чувствовал народ, дорожил клиентурой, великолепно делал вид, что слушает твоё нытьё за стойкой, не лез, но и не терпел разборок на своей земле, с андроидами… Джимми, несмотря на то, что родился в нулевые — ему же под сорок сейчас? кажется, около того… — так вот, Джимми был старомоден, прямо как Хэнк: о чести там, о гордости, о слишком не высовываться, о добродетели и доброте… вот такое было про них, мол, ничего себе мужики, жаль в церковь не ходят. Хотя Хэнк вот… В общем, с андроидами у Джимми не сложилось исключительно из принципа горделиво недолюбливать всякую новомодную хрень: беспроводные наушники, терминалы для оплаты картой, умные колонки, нечеловеческие гендеры. Он и Коннору ничего не сказал тогда в ноябре, и табличку снял спустя всего неделю после нового закона, да и то потому, что из-за нудения не мог вспомнить, куда подевал отвёртку и скребок. И Хэнк тоже принимал новьё, — ну, скорее существование того рядом с собой, но принимал же. И свою эмоциональную уязвимость, и сраный безглютеновый хлеб, и то, что он может теперь припереться к Джимми с чихуахуа и хрен ему кто что скажет, и то, что Коннору действительно необходимо было его внимание. И алкаша-Хэнка, и Хэнка-хорошего-человека-и-копа… — Как ты, Билл? — выдавил из себя Андерсон, разворачиваясь к Тейлору, который всё продолжал что-то нудеть в спину Джимми. — Видел? — Билла отзывчиво и криво мотнуло в сторону своего имени. — Хоть кому-то на людей не посрать в этом городишке. Он уложился локтями на стойку и пьяно растянул по лицу благодарность. Хэнк уже по этому знал, что тот не отвяжется от него до конца вечера, но… Так уж выходило, что он должен был вернуть должок этому месту, да и Джимми тоже — потому он готов был слушать и подмахивать пополнению в чужой семье стаканов. — Хреново, раз уж ты спросил. Шерон совсем не встаёт — у неё с подагрой полный пиздец. На сиделку денег нет, даже на чёртову каталку — пришлось — ты только, ну, уважай, Андерсон, у тебя сейчас, считай, священническая клятва, да? Андерсон? — ну вот, пришлось из Гарден Сити увести каталку… Из мастерской меня выперли… Всё из-за сраных ведроидов. Им ведь теперь в работе нельзя отказывать, обучаемость охуевшая, неконфликтные — ну и к Дирку народ попёрся с заводов. Он вон сказал… Чёрт, как же он сказал… А. Почва просела. Нас прямо пластом с верхов и придавило. Чёртов Дирк. Захотел остаться и сгребать бабло с любителей олдскула. Всех механиков уволил, Андерсон. Кроме Малыша Сэма. Хэнк невесело хмыкнул. — Он единственный у вас, Билл, не пиздил детали. — У него семьи нет. Ему детишкам игрушки покупать не надо. — Твой вроде медицинский заканчивал. Год назад. — Всё ведроиды, Андерсон, — отмахнулся Билл. Хэнк был не согласен. — Они нас выкурят. Из каждого ёбаного уголка, куда бы мы ни забились, они достанут. На хрена вот им зарплаты, Андерсон? Наши зарплаты? Они даже не срут, — совсем не согласен. — Им страховка не сдалась: они там на своём пиздосраном «Титанике» чинятся. Им «Киберлайф» лично возмещает. А мою Шерон даже на скорой нельзя увести, потому что платить нечем. Это как, Андерсон? Билл был пьян. А Хэнк не был. И это были две основных проблемы: не было алкогольного запала на спор, на «послушай меня», на уборку среди чужих развороченных полок — только какой-то отпечаток сочувствия к тому, кто на следующий день потащится на поиски хоть каких денег, которые тем же вечером пронесёт мимо больной жены сюда, к Джимми, или к Тодду, или к Марте, или… ну чёрт знает куда, только бы кто-нибудь принял на себя весь его груз и оставил его башку пустой и звеняще-умиротворённой. Хэнк узнавал это, собственная шкура дышала этим, тянулась пальчишками к чему покрепче, даже после того, как пару часов назад вставала на ноги и впихивала своё имя между тех, кто действительно продуктивно держал свои пакши при себе. Под скальпом уже не было даже уговоров: никаких «да давай отпразднуем», «да в последний раз сегодня-то», «хотя бы по одной, хотя бы для уважения» — ни хрена, кроме зудящего желания просто выпить ещё, получить в двух унциях чуть меньшую силу тяжести для своего тела, послать в жопу физику, психологию — просто нажраться и не помнить. Это-то вот как? Хэнк выпросил у Джимми арахис и чипсы, покидал их в рот, расплачиваясь — пока так, хотя тоже неблизко к чему-то здоровому. Зато точно понял, на кой чёрт притащился после собрания именно сюда. — К сыну переедь, — сказал он Биллу. — На работу устройся. Ты толковый мужик, когда у начальника не воруешь на алкашку. — Самый умный, Андерсон? Спелся уже с этими выродками? Скоро и тебя из участка попрут. Помяни моё слово. Надо было их ещё в ноябре всех утилизировать. Ни злости, ни желания справедливости, ни снисхождения, как к дуракам с транспарантами — только сочувствие. И, кажется, совсем не к Биллу… — Справишься, Хэнк? Джимми высунулся из-за двери, и Хенку пришлось неудобно разворачиваться целиком, чтобы не уронить повисшего на нём Билла. — Да, закрывайся. Ещё не светало, конечно, да и Детройт всегда стоял какой-то выцветши-серый, но по воздуху, может, а, может, по кускам облезшего неба понятно было, что сейчас глубоко за приличное время для возвращения домой: где-то около трёх ночи. Или утра. По крайней мере, Джимми уже сонно моргал, протирая пол за их спинами, а Билл всё не переставал жаловаться на жизнь в дерево стойки. Хэнку пришлось его стаскивать со стула — компания, с которой Тейлор затащился в бар, ушла ещё в полночь. — Он неплохой мужик, — проговорил Джимми. — Сам знаешь. Хэнк усмехнулся. Поддёрнул повыше чужую сползающую руку-тряпку. — Пора уже голову из жопы доставать. Год почти прошёл. — Ты-то достал, я смотрю, — Джимми сложил на груди руки, загадочно растянул уголки рта. — Красивая? — Кто? — не понял Хэнк. — Причина, по которой ты теперь безалкогольное пьёшь? Хэнк чуть не подавился. Свежий, чтоб его, воздух. Он, разумеется, тут же подумал о Конноре. Он сказал: — Я бы сказал, невыносимая заноса в заднице. Просто потому, что объяснить так было проще. — Повезло тебе, Хэнк. Хэнк ведь не из-за Коннора пить бросал. Не только, по крайней мере. И в зал снова пошёл не узконаправленно. Просто с тем девиантным пиздецом, что развернулся в ноябре, он вспомнил, что вообще-то раньше неплохо бегал по лестницам, не выплёвывал на длинных дистанциях лёгкие, рано вставал с кровати, полностью видел свой член, по-настоящему чувствовал, что пьян, что ему от этого забавно и легко, что в сутках светлых часов чуть больше, чем непроглядной тьмищи под полузакрытыми веками. И… да, глядя на то, как носится по улицам Коннор, как он из Пиноккио воплощается в подростка и растёт своими опытом и механическими эмоциями в подходящий лицу возраст, как он тоже старается быть; — глядя на всё это, Хэнку становилось по совести стыдно, пусть он и продолжал упрямо коптить, что слишком уже устал от этого дерьма. Но усталость всё-таки выгорала, потому что Коннор скакал вокруг, тыкая в кучи и всё повторяя: «Да посмотри, из него же можно слепить замки и говняной народец!» Ещё можно было поиграть в жизнь. Хотя бы попробовать. — Да. Пожалуй. Бывай, — Хэнк вяло махнул Джимми рукой и потащил Билла на Килер-стрит, указанную почерком жены в его кошельке. Дата: 17 августа Время: 21:02 — … И она смотрит на нас сквозь окно, чуть сигарету из рук не роняет — а мы на неё смотрим, чокаемся и пьём, — Хэнк посмеивается и ностальгически смотрит в тёмную воду, выдыхая в кривое отражение Амбассадора дым. — Я думал, она нам отвесит потом каждому по отработке, а она вернулась и нашипела на нас за то, что мы бутылку на видном месте оставили. И спустя пару минут мы втроём пили за здоровье её матушки. — Образцовый моральный облик полицейского — пить с собственным преподавателем. Хэнку смешно — чего вот Коннор хотел со своими притворно-уличительными бровями: им было по двадцать, преподавательнице едва за тридцать, они в академии, в свои собственные выходные… Хэнку смешно и хорошо в целом, как не было очень давно. Его переломало с неделю по алкоголю, он даже пролежал под капельницей — чисто профилактически, и сейчас чуть больше налегал на сигареты, но ему правда стало легче. Он практически не отсиживал дома зад, он не гулял с собраний, не забывал о Сумо, о должностных обязанностях, о диете. Он чуял, что эта эйфория пройдёт уже вот-вот и его точно по шею вкопает в дофаминовую яму, но он уже вписался в терапию, так что… Сейчас он мог расслабиться, просто влезть с ногами на спинку лавки, швырять в Сумо палки по одной из той кучи, что он насобирал тут под клёнами, и травить Коннору байки из милого прошлого. — Странный вечер выдался? — Коннор смотрел прямо ему в профиль, откровенно сжирая взглядом каждую мимическую морщину. Как он там говорил? «Социально-эмоциональное познание»? Что-то такое было. Хэнка не смущало — привыкалось быстро, как-то само собой приклеивалось, оседало не липко, не тяжело, а… Хэнк сам бы не сказал как, просто… Да и хрен с ним. После бара как-то с этими самоопредениями подуспокоилось: Билл добрался целым, и его жена, выкатывая колёса в прихожую вслед за уходящим Хэнком, попросила так больше не делать: «Он ведь так ничего не поймёт, лейтенант. Ему это всё так просто даётся. Пока о нём есть кому заботиться…» Хэнк её понял. Да и себя как-то в целом тоже: он к Джимми заходил попрощаться, показаться, мол, вот я какой, смотрите, мне искренне может быть непаршиво, я могу перестать убиваться, вот и вам всем того же. Маленькое обещание, что он туда не вернётся. — О да, — протянул Андерсон, постукивая по губе фильтром. — К ней потом ещё прошлогодка притащилась. С абсентом. Она нам помогла с подготовкой. Вчетвером мы ужрались в сопли, а на следующий день сдавали тестирование по этике и отчётам. — У неё же? — Это были тесты, а не личные опросы, но да, этику у неё. Она умела пить, в отличие от нас. И всё же… мы с Грегом были единственными, кто сдали на высший. Не то чтобы это было сложно — в нашем классе не было даже учебной группы. По выходным наши собирались у кого-нибудь в комнате и играли в Монополию. Может, поэтому Фаулер сейчас сидит в капитанах за стеклом и с деньгами… — Тебе там было бы скучно. — Думаешь? Мог бы кататься на Багамы раз год, полечился, пластику бы сделал, купил бы Lincoln. Чего? Хэнк вывернул головой на смех Коннора. Короткий и тихий, больше похожий на усмешку, но всё равно… смех. Кажется, Хэнк его впервые слышал — такой вот лично-маленький, вложенный только между ними, странно показавшийся значительным, как иногда у него бывало когда-то раньше, когда он умел очень широко влюбляться и точно знал ответ на вопрос, какие вдохи он помнит. — Представил тебя в сланцах и с лицом Микки Рурка, — сказал Коннор. Хэнк втянул воздух — заметил, что улыбается сам, что уже порядком и давно улыбался следом за Коннором или вместе. Крохотное полуоткрытие, как очередной клочок из «Тысячи островов» — а ведь на нём можно устроиться, уютно поставить фундамент, чаек отогнать, чтоб не мешали обживаться с этой мыслью. — Распечатаешь на принтере? — спросил Хэнк, вслушиваясь в птиц с Детройт-ривер. — Поставлю на рабочий стол рядом с трупом клёна. — Если успеешь раньше Криса забрать. — Зараза, — Андерсон пихнулся плечом в Коннора. Тот мягко толкнул в ответ, разливаясь теплом по своему лицу и зигзагом взгляда по тому, что напротив. Хэнк подделся: поднялся со дна, клюнул, поволокся следом на ярко-голубой свет, будто действительно казалось, что вместе с дымом из окурка поплыло разом всё. Чёрт, свалить, что ли, все эти центнеры на отходняк по виски? Но от Коннора правда… блин, да правда тянуло чем-то… Андерсон склонился ближе приличного — потому чувствовал. — Хэнк? — совсем рядом выдохнул Коннор. — Чем от тебя пахнет? Тот погасил светилку. Отвёл взгляд на реку. — Дезодорант, — ответил. Тихо так, Хэнк даже его слова почти потерял в сопении пытающегося поймать голубя Сумо. — Подумал, что парфюм был бы слишком очевиден, а так я будто бы страдаю потливостью. В ответ прошипелось непониманием: на кой хрен, Господи?.. — Коннор, ты же знаешь, что ты… — Я знаю, — Коннор подобрался, стал громче… — Это не дисфория. Я просто… не оставляю следов, — …осознанно-обречённее на вид. — У меня нет перхоти, у меня не выпадают волосы, не шелушится кожа, не ломаются ногти. Тириум испаряется. Запах не впитывается в скин, так что я разоряюсь на кондиционеры для одежды или просто готовлю морепродукты. Я стерилен, — и совсем невесело поджал губы. — И от этого как-то сильнее чувствуется одиночество. Ох-х-х… А Хэнк-то успел подумать, что у Коннора стало получше: он же и по участку бодренько расхаживал, и по выставкам мотался, несколько дней назад, вон, нашёл группу недошедших до Иерихона и сбившихся в водопроводной системе Бель-Айла девиантов — кажется, тогда ему отхлопали по лопаткам всем участком, не считая белых благодарных ладоней. Коннор выглядел до одури смущённым, Хэнк чуть рот не порвал, умирая от его попыток держать мину серьёзной. Коннор ездил с Грейс и её новым парнем в Ричмонд играть в гольф, пару раз забирал Хэнка с АА и выкатывал его в театр или кино, пачкал пальцы и рабочие рубашки вместе с Ричардом в его гараже (вроде кастомный байк собирали), и всё в таком духе. Андерсон и думать перестал… ну, то есть он следил теперь за диодом, спрашивал в лоб, мол, как там с самоопределением, с делами в целом — и Коннор как-то будто бы и рассказывал, а будто бы и до сути не доходил. Да может, он сам только сейчас это почувствовал, ну, причинность про одиночество. Хэнк бы такое понял. Хэнк бы и рукой на чужое плечо уложился — уже много-много дольше и тяжелее, потому что до чужих границ было как до Канады: мост и взгляд. Андерсон отшвырнул Сумо новой палкой и пригрелся занесённой ладонью у Коннора на трапеции. Легко сжал, хотел было так же легко потрясти, мол, не дрейфь, а вышло мягче, вышло, что плотно прогладил, будто на идеально сидевшем лонгсливе могли оказаться складки. — Сомневаюсь, что курилка за участком и лобзания с Сумо оставляют тебя стерильным, — Коннор благодарно посмотрел, чуть ближе поддаваясь под руку. — Не надумывай лишнего. И, эй, ты всегда можешь обратиться к старине Хэнку. — Спасибо, Хэнк, — сказал Коннор. Он вообще-то сказал это в обед на следующий день, когда ждал Криса из кафе у входа в департамент, попутно рассматривая тёмное стекло под наклейками. Андерсон, он… Он проснулся на полчаса раньше, знаете, пешком прошёлся, аккурат по Мичиган авеню, вдоль обеих сторон утыканную супермаркетами. Только в третьем по счёту нашёл наборы — опять же, чтобы не навязываться со своим мнением, просто показать варианты. С самого Хэнка, насколько он помнил, эта хрень не смывалась даже после душа, особенно если массажист брался за затёкшую шею и залезал в загривок, так что… Коннору это парфюмированное масло могло подойти: пахло, нагретое от тела, как-то теплее и пропитаннее. Ну, на вкус Хэнка. На вкус Коннора ему больше шёл табак с можжевельником и все до последнего дюйма выловленные из пространства участка взгляды Андерсона: оказалось, что костюмчику и сосредоточенной на отчётах мине хвойник отзвучал в главную разительную ноту. Дожили, блин. До тяжёлых висков и желания свалить потопиться давшим по грудине жаром в холодных водах Ружа. Или врачу показаться — может, респираторное. Дата: 5 сентября Время: 23:02 Никто из них не заметил, как началась осень. Смоги подсмысло дождями, но так немного, что днём ещё бывало душно, а ночью всё ещё было серо от низко-тяжёлых детройтских облаков; а так, ни северного ветра, ни грёбаных нордических песен, ни предсезонных игр НБА — сухое солнце, вой сирен и попытки вычислить ублюдка, похитившего из Дирборна двух студенток, от которых к сентябрю остались только остекленевшие глаза с отражением неба на фотоуликах. Коннор мутил что-то с переводом в ФБР, носился по штату, вылавливая из лесов и заброшек последних неприкаянных братьев, таскался в Вашингтон, захлёбываясь в документах и попытках успевать обратно выгуливать Сумо, самого Хэнка и свою забитую хламом дел башку. Поэтому «Десять причин моей ненависти». Поэтому их обоих за это никто порицать не посмеет — это вообще классика, и там началась карьера Лэджера, и вообще они пытались начать смотреть «Тёмного рыцаря», но тот оказался уж слишком тёмным, а не классной супергероикой, как помнилось Хэнку. И Коннор приготовил сырный попкорн, и даже не слишком долго убивал Андерсона взглядом за то, что Guinness сегодня оказался четырёхпроцентным — «Одна чёртова банка, Коннор. Серьёзно.» — и вообще сидел вот не на кресле даже, а переполз под бок и удобно подставил под голову плечо, потому что Хэнка жестоко срубило ещё на вечеринке Кэмерона. В последнее время Коннор как-то в целом стал чаще отражаться в зеркале заднего вида — типа… типа предметы в зеркале могут быть ближе, чем кажется… ну… да пёс с ним — в последнее время у Хэнка туже стало с мозгами, когда Коннор отражался… Чёрт. Одним словом, они не сговаривались. Серьёзно, они ничего не обсуждали больше, просто общались: меньше и суше в департаменте — плотнее и глубже за его пределами. Так получалось. У Хэнка после работы, выгула, зала, собраний и терапевта не оставалось сил гнать Коннора домой, а у того, кажется, не хватало времени доезжать до собственной квартиры, где он теперь по большей мере хранил сменную одежду и вечно разряженный пылесос. И Андерсона бездумно это устраивало: в него вплавлялись — очевидно и осторожно — въезжали с самым спокойном видом, будто не будет ни брызг пластика, ни искорёженных бамперов-капотов, ни разорившихся страховых: что-то осторожно меняли на уровне клеток и перьев, что-то похожее на то, из-за чего на свет вырождались «Бадди-байки». Что-то делать с этим казалось бессмысленным, именно потому, что не было брызг, осколков и прочего мешающе-острого. Капающий пек: за таким только наблюдать и делать записи. Или бросить таращить глаза и просто… просто прикрыть их ненадолго, немного посидеть вот так с собственной головой на чужом плече, послушать бубнёж фильма, потерявшееся в нём сопение, уже непонятно чьё. Очнулся Хэнк от него же — начал съезжать головой вниз и дёрнулся. Оказалось, его подчистую смело на час, и у Кэт уже выпускной, и она ещё ничего не знает, она неловко мнётся в толпе, даёт поцеловать себя и, наплевав на ритм, на эпилептические прожекторы, на дёргающихся выпускников, танцует с Патриком нелепо-медленно и близко. Хэнк хреново помнил этот момент, но точно знал, что дальше всё пойдёт прахом — он вывернул голову к Коннору, чтобы сказать что-то про клише девяностых и чёртову кучу расплодившихся от него фильмов, но тот сигнально слепил красным. Пришлось сонно тянуться рукой, чтобы прикрыть запрещающий. — Что с диодом? — вышло хрипло. Коннор метнулся глазами вниз и снова вывернул на экран, где уже без предупреждения раздувался последний пузырь конфликта. — Задумался. Хэнк отодрал голову от чужого плеча и рухнул ею на руку, умастившуюся позади Коннора на спинке дивана, остался выглядывать в виске сквозное, потому что светить тот не переставал. Переживал что-то и, судя по стабильному свету, решил из этого нечто определённо рисковое: на вид ему не хватало разве что начать сжимать кулаки и конструировать пути отхождения — всё ещё невероятно восприимчивый как для действующего оперативника. Андерсон ему почти завидовал. — Хэнк, у тебя есть пластинка Селин Дион, — выдал Коннор, всё упираясь взглядом в телевизор. — Среди всего джаза. — Ну, вроде, настороженно подумал Андерсон, отворачиваясь к стеллажу с пластинками и пытаясь отыскать что-то похожее в темноте. — Мы могли бы, если это тебя не затруднит, немного потанцевать?.. Я никогда прежде этого не делал. Хэнк едва не словил сердце кишками: думал, Коннор ему что-нибудь про перевод задвинет, что-нибудь про то, что его приняли и отправили куда-нибудь на Аляску или в сраный Орегон, потому что вот уж там точно без него никуда, потому что отмораживать жопные микросхемы или заселять своим народцем все эти брошенные города-призраки нужно именно ему — что-нибудь такое, в общем, величественное и обездоливающее. Но Коннор насмотрелся фильмов по телеку и хотел повторять за взрослыми. «Если не затруднит». Господи… — Это будет чертовки глупо и неловко, Коннор, — Андерсон продолжал рассматривать стеллаж. — Я обещаю тебя не сканировать. Оставалось надеяться, что тот не собирается признаваться в оплаченной подписке на общение — Хэнково самоуважение такого не выдержит, даже сейчас с трудом вынося на плечах весь атлантический океан чужой необходимости познавать мир — или чего там хотел Коннор, подбирая интонации потише. Хэнк тяжко поднялся с дивана, приглашающе мотнул головой подобравшемуся Коннору и отшагал к пластинкам искать Селин и запускать проигрыватель. За спиной в беззвучный ушёл фильм, оставив только бело-голубой прямоугольник света, резко вырезающий из полуночи диван, кусок ковра и зад вымотанно уснувшего Сумо. На крышке непривычно нельзя было оставить грустный смайлик — Хэнк прибрался генерально и основательно, убив лишние два часа на ностальгические провалы под тяжестью очередной фоторамки в руке. — На первой полке справа, — отозвался Коннор. А-га. Falling into You, девяносто шестой год. Пластинка, ось, кнопка запуска, картридж на канавку, звук — Хэнк старался не вникать в смысл своих действий, те просто текли под иглу, цепляясь и завывая первыми нотами. Всё это было… Коннор ведь не бог весть что просил, верно? «Можно мне попробовать твои такос?», «Я могу взять твою машину, мне надо съездить в Истпоинт?», «Посмотри Сумо диетический корм», «Мы могли бы потанцевать?»… Верно же? Хэнк старался не думать больше, чем это было необходимо, иначе он сам начнёт исцарапываться звуками, и вряд ли это будет что-то приличное: ругательство и бласт-бит пульса из своего хард-рока. — Ну, — он откашлялся и развернулся: Коннор болваном стоял посреди гостиной и отсвечивал в телевизор ответным голубым, — ты как хочешь, но поведу я. Так. Ну. Руку на плечо. Эту сюда. И… — как он, оказывается, долго никого не держал в руках так. Чтобы надолго, без резкости, без понуждения, плотно и начиная захлёбываться размякающими в глотке словами — плохо дело. — Короче, просто топчись на месте. — Понял. Коннор был близко. Так, как они бывали близки исключительно в ванной комнате, когда Хэнков внутренний мир являл собой лучший экземпляр откровенности, — и это явно не было тем, чем стоило бы гордиться — это определённо было пиздецки паршиво. И всё же Коннор был близко, даже если упорно уводил взгляд пересчитывать тарелки в сушилке. От Андерсона сейчас наверняка ещё парило не лучшим образом: пиво, сырный попкорн, какая-то непонятная полусмущённость — Коннор… он вот маслянисто пах теплом и горечью, хрен разберёшь, чем именно, но оно давало ощущение вместе с едва пульсирующими чужими ладонями, совсем тихим дыханием и покачиванием от шага, что стоит покрепче захлопнуться и дать прожить парнишке этот убийственный социальный моментик. Селин пела что-то неподходяще-динамичное про ночи бесконечного удовольствия, шёпот и возвращения, намазываясь поверх ступора слишком очевидным шумом, и Хэнк в душе на знал, что ему с этим делать. У него с каждой новой фразой закручивало туже под рёбрами откуда-то вылезшим в довесок чувством долга, чем-то вроде: нужно что-то делать, что-то говорить, хоть хренов каламбур из себя выдавить, только бы сгладить занозы на своих деревянных ручищах, которыми он по-идиотски вцепился в Коннора, иначе у него сейчас начнёт печь лицо. О, он это уже чуял — кровь, колющую, растекающуюся по скулам и шее, и не дай Иисус, она сползёт ниже… — Кхм… — Хэнк сдался. — Можешь представлять себе… не знаю, самое лучшее лето в своей жизни. Пляжи там, девчонок, парней, выпивку… — ну же, Андерсон, ты можешь лучше. — Путешествия в тесной New Edge вшестером, странные разговоры у костра, чертовски душные палатки, красный загар, потому что все, кто был, забыли крем от солнца, букеты из травы в банках из-под пива, попытки своровать лодку с причала детского лагеря, охоту на солитёров, дикие планы на будущее… Коннор скосился на голос, чуть повернул следом голову, справа отчерчиваясь от освещения жёлтым абрисом. — У тебя есть фотографии? И подлез вплотную, прошарашив Хэнку по груди собственным пульсом — как эхом обдал до бёдер, и Хэнк замялся бумажкой в урне совсем. — Где-то, — глотать стало охренеть как сложно. — В коробках, наверное, со всем хламом из академии и старшей школы… — Мы могли бы съездить на Уоллед-лэйк. Или куда-нибудь севернее. Коннор будто не слушал — он точно не слушал, ему нужен был ещё один ебучий шумовой фон, нужно было, чтоб Хэнк сам отвлекался, пока он паршивцем будет продолжать отбивать по чужой грудине истеричным ритмом тириума. — У Уоллед-лейк есть Старбакс, Коннор. Надо ехать хотя бы до Холли. — Идёт, — совсем тихо сказал Коннор. Он лип уже сквозь, пытаясь, видимо, как-то незаметно вплавиться в одежду и кости, но Хэнк всё отлично сёк, в особой степени мелкое поверхностное дыхание вдоль своей челюсти и съезжающую на лопатку с плеча руку, обвивающую объятьем. У Андерсона на это сжало нутро — и Андерсон отзеркалил: уже вжался в чужую спину и замер, не зная, что ещё сделать. Хотелось забиться лицом в подушку, повыть в глухую синтетику и что-нибудь расхреначить. А Коннор всё усугублял… — Спасибо, — он проехался щекой, выдыхая почти на ухо так громко, будто вынырнул из Крейтера, передумав там задыхаться. Хотелось прошипеть ему что-нибудь успокаивающее, но Хэнк сам был не лучше — давно он… Хэнк смог только ответно боднуться и начать разглаживать успокоение по чужим рёбрам, пока Коннор не просыпал из пальцев мурашек ему по загривку. — Я говорил, что будет глупо. Коннор растрескался нервными смешками и вывернулся лицом к шее Андерсона, тонко тыкаясь кончиком носа в самый пульс. — В фильмах обычно идёт затемнение или врывается другой персонаж… Хэнк чувствовал касание слов… Всем, что его сейчас удерживало, был сам Коннор: его совершенно сухая правая рука, даже не думавшая отпускать пропотевшую ладонь Хэнка; и он не знал, как это остановить, как попросить Коннора перестать вырисовывать подушечками пальцев на его шее узоры, дотягиваться так близко, что разговор можно было переводить на термины из атомной физики, или перебивать непрекращающейся мелкой дрожью заходящееся сердце Андерсона. Кажется, это действительно надо было останавливать — Хэнк едва помнил физику, не был уверен в том, что вообще стоит начинать её заучивать снова со всем тем трясущимся трепетом, что он гуманитарно пытался самовнушить к Коннору. Да и в комнате, забитой серой грубой кожей, стало тесновато. Хэнку надо было подышать. Всё, блин. Хватит. Пожалуйста. — Да… — протянул он, выпрямляясь и выпуская чужую правую руку. — Кхм, хочешь чего-нибудь? — Коннор выглядел ограбленным, пытающимся найти по углам свою приснившуюся химеру и непонимающим пожелтевшим диодом, почему тогда продолжает шуметь музыкой проигрыватель. Хэнк тоже не совсем понимал, почему собственные ладони ощущаются пустыми и с какого хрена ему за это так удушливо стыдно. — В плане… можно заказать лапшу или курицу, попробуешь у меня что-нибудь. Коннор кивнул, отступил, кукольно огляделся и растёр плечи, где только вот сейчас были пальцы Хэнка. — Хотел попробовать сладких чипсов с чили, — проговорил он, уходя к дивану в свет телевизионных титров. — Ладно, сейчас посмотрим. Есть они не стали: Андерсон пытался додавить разговор, обсуждая фильм и рассказывая о собственном выпускном, пока ждал доставку, вычёсывал Сумо бока и наблюдал, как Коннор плавит анализом произошедшего процессор прямо на его диване и даже не думает прикрываться — выглядело эксгибиционистично. Чипсы Коннор забрал с собой и, стянув с вешалки куртку и со странной улыбкой отказавшись от «подвести?», ушёл в глубокую ночь, снова оставляя Хэнка наедине с новым витком. Андерсон его видел — виток, то есть, отношений, если угодно. Понимал, что делает Коннор и как подставляет его самого его собственная башка. Он был старомодным, а не идиотом, помнил ещё, что значит стеснение, ступор, локальные отупения, вздохи-взгляды — все эти маркеры, поколениями окисляющиеся на человеческой коже мурашками и румянцем. Скин Коннора химичил с ними тоже, но это была именно что эмуляционная химия, которая не устраивала самого её носителя. У Хэнка не было проблем конкретно с этим: он верил — упрямо и наивно-доверительно — в то, что все деревянные мальчишки и девчонки превратились в настоящих, что все они наконец-то торжествующе ненавидят и любят и не слишком часто будут сгнаивать свои наполнившиеся жизни; Хэнк верил в слова Коннора. И про приоритеты, и про то, что он на уровне кода склонен постоянно сомневаться, и… выходило из этого слишком простое заключение: приоритеты подвергнуться сомнению. Пересмотрятся. Перепишутся. А Хэнк не был идиотом. Хэнк был старомоден, и в плане любви и партнёрства классически, с уклоном в романтизм и что-то окололебединое, околоволчье, околотермитное — чёрт определишься с моногамностью животного мира, конечно, но суть была простой: возможный минимум возлюбленных. С Грегом в академии они отчасти по своим страданиям и сошлись: у Грега был странный случай, счастливо разрешившийся только спустя лет десять, а у Хэнка не в меру ебливый бойфренд, по обоюдной договорённости путешествовавший по нескольким хуям в районе Оберн-Хиллс — его первый бойфренд, второй половой партнёр, третья трещина на сердце (первой была Линда в группе дошкольного образования, воткнувшая в его ладонь свежезаточенный карандаш)… И всякий раз инициатива на расставание исходила не от Андерсона: его всё устраивало, это был его выбор, он не совал свой член во всё, что двигалось и не клеймил это своим хотя бы на пару недель. Ему нравилось постоянство и уверенность. Ему нравилась Мэнди, нравилось ходить с ней на матчи, возвращаться к ней в тёплую постель с патрулей, нелепо клеиться к ней, будучи пьяным и тихо-счастливым, нравилось укладывать ладонь ей на округлившийся живот, нравилось вытаскивать её с Коулом на пикники… Не нравилось, охренеть как, самозабвенно просто не нравилось существовать без всего этого. И Коннор… давал догадаться, что Хэнк получит весь свой разбросанный по трухлявому полу скарб назад, прямо в вспотевшие ладони, аккуратно и бережно, покрыто абрисом голубого отсвета от диода, правда, чёрт его знает, на сколько. Опыт научил безысключительной конечности, и он же ткнул в морду: Хэнк с этой конечностью невозможно плохо справлялся. Дата: 28 сентября Время: кого это, блядь, вообще волнует. Вечер, ладно? Хэнк устал. Хэнк заебался, если честно. Он лежал в ванне, запрокинув голову, и заживо варил с струе кипятка из крана ноги, медленно топясь в «расслабляющей и успокаивающей пене с запахом тропических фруктов». Пене, чтоб её! Всё из-за расследования. Ублюдок, похитивший девушек, не оставил следов, и целевой группе пришлось проверять буквально всех, отсеивая тех, у кого было железно-объективное алиби. Андерсон был вынужден разговаривать с родственниками, друзьями, одногруппниками — он провёл несколько допросов, он прослушал их несколько десятков. Ни хрена. Разве что один подозрительный ушлёпок, пытающийся подкатить к обеим свои сорокалетние яйца, но на него ничего не было, даже по результатам андроидного анализа. А Хэнк хотел устроить за ним слежку — тот ему чертовски сильно не нравился: слишком гладкий, чересчур складный… Хэнк с неделю где-то простоял на парковке перед колледжем Генри Форда, пока не пришлось соваться в лицо охранника удостоверением, хотя очень хотелось просто его послать, потому что сработал — срать, что даже не его смена была — хреново. Но. Но! Охранник сказал, что летом здесь регулярно стригут все эти размашистые газоны — все, кроме тех, что растут между муниципальных полос, разделяющих стороны дороги. И Хэнка осенило. Он вспомнил академию, он сорвался, он ломанулся в департамент, запросил повторные осмотры, обыски, анализы, он видел, как усмехнулся тот обмудок, которого он хотел пасти, когда лично заявился с ордером в его халупу и попросил дважды выстиранные футболку, в которой тот был в день похищения, и коврики из багажника машины. Палинология, чтоб её: застрявшая на ворсинках эластановой нити пыльца цветущего лугового мятлика с дороги у колледжа и красной овсяницы с гольф-поля, где нашли первое тело, — и Андерсон дёрнул парней из группы на задержание. Говнюк исчез. Пропал из города, раскидав по полу квартирки вещи. Организовывать патрули оказалось бесполезно, и через пару бессонных недель пришлось отдавать дело — кропотливо собранное, подлатанное, лично вымученное — ФБР и проситься к ним на короткий номер, если убийцу всё-таки засекут: та ухмылка — это было личным. Зато теперь у Хэнка образовалась непомерная куча времени, потому что Фаулер сказал принудительно взять перерыв; потому что Андерсон скинул на нервяке почти восемь фунтов и хотел впасть в кому, чтобы наконец-то выспаться; потому что он закономерно просрал месяц собраний, тренировок и терапевта и не горел желанием восполнять упущенное. Он в принципе не горел — чувствовал себе углём, на которого свалился бухой Санта и помочились по очереди все его олени. И если бы не Коннор, Хэнк бы забухал снова. Он приходил каждый день, замяв инцидент с танцами, что-то копошил на кухне, в гостиной, напоминал про еду, прогулки, уборку, рассказывал про то, что начал налаживать юридическую программу Иерихона для возвращения беженцев-девиантов, что они там начали исследования девиантной перезаписи на новые носители, что они делают на волне покоя и подъёма всё больше и больше… Коннор был рядом, в общем, присутствовал, давил на правое плечо, бодрил и не давал сыпаться — и Хэнк был благодарен, просто охренеть как. Он говорил это: «Спасибо, Коннор», и с каждым разом слышал отчётливее, что собственный голос проваливается всё глубже и глубже в рёбра. Собственно, поэтому и потому, что он заколебался дёргаться, Хэнк даже не рыпнулся, когда из дверного проёма потянуло прохладой — только глаза прикрыл. Коннор вошёл в ванную и негромко хлопнул за собой дверью. Молча. И Андерсон это понял: так удобнее было бы слышать протестующие оры и пожелания отправиться в сборочный цех, но проблема была в том, что Андерсон понимал кое-чего поглубже в этой тишине. Да и то потому, что отмалчивался сам. И ловил сквозь пар шуршание одежды. Коннор был с работы, судя по пуговицам и пряжке ремня на брюках — Хэнк их слушал, пытаясь не выдыхать влажный воздух слишком громко, громче, чем начал отбивать сердцем в грудину. Он и шаги слушал. И всё равно вздрогнул, когда Коннор скользнул ногой по его щиколотке, вынуждая подобрать конечности покомпактнее. Пришлось открывать глаза — Коннор врезал в сознание картинку утопающего в пене абсолютно голого торса; пришлось соскребать себя со стенок ванны — Коннор расталкивался, протискивался ногами между Хэнковых бёдер; пришлось искать место взгляду и цепляться за бортики, чтоб не съехать ниже, не зажать Коннора, не дотронуться до… чего-нибудь. Выходило паршивенько. Хотелось растечься, хотелось бросить рефлексию, просрать осознанность, отпустить всё разъёбываться, как оно есть, вымести из башки гул тишины. — Ну, как водичка, Коннор? — Скоро начнёт остывать. Коннор изучающе упёрся взглядом в лицо, даже не думая посягать ниже, прошёлся по каждой морщине, во все мешки под глазами залез, скорбно пожалел впавшие щёки — такое лицо выстроил, что Хэнка перемололо под кожей в кашу. Чёрт, он не хотел этого, не хотел сидеть вот так напротив — это смущало, это предупреждало о взаимной ответственности, даже если Хэнк — чего уж там — хотел её принять, даже если всё острое и режущее снова было за пределами его личного пространства, вместившего в себя ещё одно тело. Его всё устраивало и так, ему нравилась забота, внимание, спрашивающая инициатива, так что без пращей и камней: любой эгоистично принял бы такой расклад. Хэнку нужна была компания, иначе он не завёл бы друзей, семью, ребёнка, пса, не привязался бы к андроиду раньше, чем тот осознанно сделал это взаимным; Хэнку нужна была близость — по духу, по взглядам, по графику, иначе она не работала. Как бы он ни любил когда-то Мэнди — не работало. И ко всей неуверенности в результатах экзистенциального кризиса Коннора балластом цеплялось ещё и незнание, сработает ли это с Коннором, если согласиться со всей ситуацией. Ведь можно было игнорировать её части и дальше: начхать на действенные просьбы, разыграть очередную дурь, вылезшую через поры: толкнуть Коннора в пруд, согласиться поставить пластинку Селин Дион, выложить на чужую макушку сугроб пены. Коннор мигнул диодом, смазал пальцами скатившиеся на лоб и брови пузыри, невпечатлённо глянул на Андерсона. Но правила принял. Как и всегда. — Как я выгляжу? — спросил он, вылезая локтями на борта ванны. — Как Пряничный Человечек во время штурма замка. — Мне идёт? Хэнк не знал, что сказать. Кажется, «что угодно» вполне бы подошло, но со связками закономерно снова было паршиво. Коннору шло всё — наверное — по крайней мере, Андерсон ещё ни разу не думал про себя обратного, не замечал, сколько бы, когда бы ни смотрел — абсолютная данность, как абсолютное расположение к паршивцу, расплескавшему по полу его ванной воду и зачёсывавшему назад мокрые от пены волосы. Что угодно, чёрт, любое движение. Хэнк опустил взгляд. — Может, бакенбарды добавить… — сказал он воде. — А ты, ну… можешь бороду отрастить? — Не могу, — Коннор навалил свои ноги на Хэнково колено, чуть повёл по влажной коже, насобирав и уронив в воду каплю — Андерсон прям внимательно смотрел, только бы глаза занять чем-то, что не Коннор. — Моя модель не серийная, была рассчитана на оперативную работу. Без внедрения и маскировки. Я должен был походить на располагающего придурка в форме, — Хэнк виновато усмехнулся. — А под ней базовый скин. Базовый скин теперь не заслоняли базовые колени, и можно было… можно было краем зрения увидеть конденсат и следы стёкшей пены на прессе, на косых мышцах, грудных… Собственная рука ломанулась стирать со лба и глаз испарину. Долбануться можно, как всё до вен на плечах было точёно… Хэнк себя презирал. — Поразительно, как твой подростковый период обошёлся без татуировок и проколотых сосков. — Мне набить себе волосы на груди, чтобы было не так голо? Хэнк не удержал взгляд, впаялся исподлобья прямиком в ключицы и ярёмную впадину — промазал: надо было выше, по крепкой шее, мимо дёрнувшегося кадыка и ямки на подбородке, надо было в лицо смотреть: на сжатые челюсти, плотно сомкнутый рот, глаза из комнаты допроса. Коннор горел красным. Коннор был понимаемо зол. — Что мне сделать, Хэнк? Ещё, да? Что ещё сделать, чтобы можно было однозначно обрушиться в системно-окситоциновые требования — а Хэнк не знал. Он официально просрал момент понимания своего отношения к этой ситуации, ещё когда укладывался головой засыпать на плече Коннора — кажется, его тогда и обокрали на один очень важно-символический орган, а сейчас Андерсона насмерть зажало между «постой, блядь, это ни хрена не надёжно, парнишке нужно что полегче и поживее» и «всё будет нормально, парнишка во всём разобрался, парнишка анализирует факты и имеет друзей, чтобы разнообразить твою смертельную тоску». А ещё была физиология — тоже жмущая, тоже диаметрально: жестокой усталостью и чем-то вроде желания накрепко заняться сексом с причиной своего отупения. Хэнк поджал губы — он действительно не знал. — Делай что хочешь, — сказал, выслеживая, как диод пускает по красному кругу пузыри пробелов. — Хоть Принца Альберта. Ах, да, — базовый скин же. Тот весь вдруг дёрнулся и заплескал водой: Коннор упёрся в борта и поднял себя из ванны, переступая ногами, пихая Андерсона теперь сдвинуть и выпрямить колени, чтобы втиснуться между бёдрами и керамикой. Коннор встал в рост, на несколько секунд давая уверенность, что вот сейчас с концами ланью ушагает прочь — и так же твёрдо осел вниз, прямиком на Хэнков таз, тяжело прижав задом и упершись руками по обе стороны от чужой головы, не давая дёрнуться больше, чем подобрало Хэнка на рефлексах. Теперь они были тесно напротив, и вдавившийся во всё видимое пространство Коннор смотрел убийственно и долго, пока вокруг не перестала биться вода, не затихло до шума в ушах и совершенной пустоты под скальпом. Андерсона, подавившегося пульсом, вынесло подчистую. Было душно. Очень хотелось продышаться как следует, выйти в воздух и весь его вобрать в лёгкие, чтоб перестать бить сердцем о грудину, чтоб тому стало ещё теснее и оно перестало пухнуть и гнать с кровью горячую краску в тупую башку и пах. Последнее вообще было лишним — последовательным, но, чёрт, охрененно несвоевременным. Им стоило бы поговорить, ему и Коннору, обсудить положение дел, а не молча пялиться друг на друга, изображая выброшенный в толчок сэндвич. Хотя Хэнку вот сейчас казалось, что он и так делает непомерно много: пытается не съехать взглядом на чужие губы. Пытается не дёрнуть своими ручищами, чтоб не вцепить в чужие, иначе их поведёт вдоль скина с кистей по предплечьям, а дальше… Дальше у Андерсона были провалы, он не представлял, что вот в данной-то ситуации можно сделать с Коннором. Охренеть можно, тот ведь сидел на нём в чём конвейер родил, дыша по щекам, пробуясь в пироманты и упрямо отрезая от поля зрения всё больше и больше. Хэнк задохнулся, едва не закрыл глаза, когда ему осторожно и тонко въехали в лоб, по влаге скользнули ближе к виску и полуоткрыто выдохнули прямо в рот. Везде отдалось, по всем гулко-полным от пульса венам и альтернативной механикой пересушило язык — потому опоздалось, серьёзно так проебалось с реакцией, и Коннор успел двинуть хребтом, тазом, чёрт его знает чем, потому что для позы, для узкого пространства у него вышло невозможно гладко, плавно и плотно проехаться лобком по Хенкову члену. Это наконец-то стало слишком. Андерсон вцепился обеими руками в бока Коннора. — Не стоит, — просипел удерживая. Сумел даже двинуть головой назад, чтоб высмотреть глаза напротив и как-то добавить дистанции. Коннор болезненно растянул губы, проморгался, уронил кулаком на плечо Андерсона руку. — Ты задолбал. — Коннор, чёрт, — он не мог даже двинуться: ни извилинами, ни ногами — пришлось собирать по черепушке ошмётки мыслей, только бы его поняли хоть отчасти. — Ты равноценного удовольствия не получишь. Тебе с твоей базой эта гормональная хрень вообще не сдалась. — Я равноценно тебе вообще мир не считываю. И при этом я вроде бы ясно говорю на твоём языке, — тихо отрезал Коннор, выводя ладонь по ключице на шею. У Хэнка с подкорки метнулось возможностью оказаться к херам собачьим задушенным — и тут же обвалилось в глаза напротив, и там же под ресницами нашлись все недостающие аргументы и немые просьбы продолжать выкладывать по чужим рёбрам поглаживания. Андерсон вообще не понимал, как скатился на них, не понимал, почему продолжает считать пальцами оставшиеся на скине капли. — Я хочу твоё активное согласие, Хэнк. Ох-х. Вот и всё, что осталось в свободном восприятии. Всё, что опухолью размножилось под скальпом, побилось эхом о виски и обрушилось далеко вниз, в рёбра, лёгкие и весь ливер, разрядно свернувшись у паха и поджавшейся мошонки. Бумеранг совета пятимесячной давности не дошёл — у Хэнка с трудом регистрировалась первая прямая просьба и порядком сил уходило на то, чтобы не вжать в себя её адресанта и не сотворить так ничего постыдного и слишком быстрого. Надо было собраться, повылавливать между стаявших остатков пены весь свой полувековой самоконтроль и действительно сделать взаимно-вызревшую вещь. — Хрен с тобой. Хэнк отпустил рёбра. Хэнк метнулся ладонями вверх и, уложившись ими на челюсть, на шею, под уши, притянул на себя Коннора, нажал губами на губы, раскрывая рот, целуя. На паузу не хватило даже подумать о реках: плеснуло водой, и тут же влажно ответили, перебивая дыхание своим шумом — Коннор удобнее выскользил по керамике коленями, липко пристраивая зад и грудь к коже Андерсона, соскальзывая на неё обеими руками, въедаясь до зубов тесно. Коннор спешил: нервно зацеловывал верхнюю губу Хэнка, пытался подлезать языком, смягчая собственный порыв вклеиться на слизистую весёлой стимулирующей маркой, и точно пошёл бы трещинами, если бы Андерсон не держал его лицо в руках. Он упорно и густо вмешивался боем тириума в Хэнков пульс, сбивал и дорывался заходящимся сопением в щёку, не замечая, как чувствительно, почти больно, жал локтями на солнечное сплетение — будто у него снова вот прямо сейчас всё отберут, снова включат чёртову Селин Дион и заставят в одиночку остывать посреди комнаты. Всё, что оставалось делать, это цепляться за края ванной, чтобы не сползти в воду, вплетаться поуже во влажные волосы Коннора, чтобы хоть как-нибудь разутюжить по нему успокоение, и удобнее клонить вбок голову, чтобы поцелуи не клевали в нос и порядком отросшую щетину. Хэнк откровенно не успевал, не знал, что делать с напором, и с каждым новым движением рта терялся в собственных ощущениях. У него явно стали затекать ноги, не к месту сбилось дыхание и слишком лишне начал пульсировать член — и всё равно ярче и прошибающе того, как захлебнулся воздухом Коннор, оглушающе громко чмокнув их ртами, было разве что пьяным вдрызг вылупиться без очков на июньское солнце. По сердцу и предплечьям пекло так же. Особенно когда напротив начали успокаиваться, замедлять ритм, возвращать внимание собственному телу, убирая из-под рёбер локти, выменивая те на тонкие касания ладонями — Коннор целовал медленнее, вкуснее, снова попробовал раскачаться вдоль Хэнкова паха, пока его гладили по волосам всё ближе к линии роста волос, выслеживая мурашки и едва заметную дрожь. Коннор же первым и отстранился — сделал попытку, по крайне мере: едва потянулся назад, натыкаясь на пальцы Андерсона, упираясь лбом в переносицу, ненужно переводя дыхание. — Ты солёный на вкус, — выдохнул он улыбкой в потянувшийся продолжать чужой рот. Хэнк был уверен, сведений там было не только про соли, но Коннор уже давно разучил необходимость говорить самое субъективное. — Я вспотел, — неохотно проговорил Андерсон, зачем-то нащупывая диод, будто мог осязанием определить его цвет: говорить больше не хотелось — кажется, они обсудили сейчас достаточно, хотелось разве что впитать как-нибудь через кожу, в порядке ли там напротив, и снова упасть в чужой пульс и вынужденность напрягать шею. Ну и обороты в южных областях подсбавить — Хэнк отпустил бортик и останавливающе ткнулся в чужой живот. — Не стоит, Коннор. Здесь, — сделал он ударение, и потерянность из глаз напротив снова вымылась удовлетворением. — Тебе не захочется плавать в моей сперме, так что давай не в ванне, ладно? Подождёшь меня в спальне? — Хорошо. Коннор кивнул, скользнул носом ко лбу, меняя его на губы: оставил поцелуй там, спустился ими ниже, ко рту, расчмокал там, растягиваясь и мешаясь отвечать улыбкой — и отстранился, светя, оказывается, сплошь голубым и счастливым, и, оценив, что наделал, поднялся на ноги, легко перешагнул борт и, стащив с крючка единственное полотенце, вышел. Оставил сквозняк и промокшую в лужах на полу одежду. И оставшегося в разом похолодевшей воде Хэнка. Андерсон проводил его взглядом, только сейчас начиная придавать последственные смыслы случившемуся. В голове догорало ощущение чужого истеричного напора и принятие того, что наравне с чистейше-дружеским осязанием Коннора существует его сто семьдесят фунтов веса на собственных бёдрах. Хэнк спустил к лобку руку, провёл по начавшему напрягаться члену и отпустил. Потёр пульсирующими пальцами бровь. Глянул в пустой дверной проём. Долбануться же. Никакой больше усталости — у него пульсом тяжелело в паху и голове, будто он навпитывал пара и чужого повлажневшего дыхания на нехилые счета за воду. И всё равно краем сознания трогалось за мысль, что он делал что-то неправильно: то ли сомнительно торопился, то ли вроде как терял необходимую ступень отношений с Коннором. Тому ведь действительно не нужны были эти эндорфиновые горизонтальные приключения — этим он походил на ребёнка, которому полагались безусловная любовь и тактильность без грязи и посяганий на совсем уж личное — и ведь всё равно лез. Хэнк этого не понимал. Свой интерес Коннор проспал с Грейс, так что сейчас выходило… Чёрт его знает что выходило, прихватив с собой полотенце и всё равно не прикрыв им ничего: затылок, спина, задница, икры крепко и красиво уже с концами осели в память — не развидеть. Коннор сидел на краю кровати, тускло-жёлто высвеченной торшером, и трепал радостную башку Сумо. На Хэнка тот даже не повернулся, стоило неловко встать в проёме и замереть, не вполне понимая, куда девать свою мокро-остывающую тушу, Коннор зато… взгляд поднял. Только его — а прошило как, будто в Андерсона выпустили из тазера. Глубокий, зараза, из теней надбровных дуг, бьющий переломом в переносицу, но так осмысленно и выжидающе, что повело и втянуло в комнату на все оставшиеся до постели шаги. Сумо наконец дёрнулся, ткнулся носом в колено, непонимающе задрал голову на поднявшего Коннора, забил хвостом и послушно вышел в коридор — Хэнк прикрыл дверь. Зажевав губы, повернулся обратно в зашумевшую тишину и пару делящих нейтральное пространство дюймов. Активное согласие, да? — Иди сюда. Он потянулся рукой к диоду, накрывая пальцами жёлтый, укладываясь ладонью на скулу — опять получил взглядом, неотрывным, не рвущимся, даже когда Коннор нажал щекой на руку, уплотняя касание, потираясь, зарываясь носом, приоткрывая рот. Хэнк его таким и вытащил на себя. Успел поймать чужой выдох ртом. А потом уже просто принимал: пальцы Коннора под своими рёбрами, его неуспокоившиеся, растрепавшиеся по пульсу ответные поцелуи, отступающие шаги, усилившуюся на боках хватку, оползший вниз на пару футов взгляд, когда тот снова оказался на кровати и уступил место на целого Хэнка. Тогда и начало согревать. Кровью, дыханием, участившимися прикосновениями, чмоканьем, шорохом одеяла под спиной, голенями, затылком, самыми тихими звуками, когда ведёшь пальцами по чужой коже. Хэнк пытался не слишком наваливаться сверху, не слишком долго прикрывать глаза, следить за ногами — своими, ёрзающего Коннора; пытался не увлекаться, не обгладывать по привычке шею напротив с бившимся навстречу ритмом, ключицы, грудные мышцы, пытался как-то собирать себя из чужих слишком правильных поглаживаний, чтобы так же уместно отвечать, чтобы Коннор ещё, и снова нахлебавшись воздухом, дёргал кадыком, жёг гортань невнятным полумычанием, чтобы он приятно уходил в красный и пытался проглотить сбои, предупреждения, что-нибудь ещё, нажимая на Хэнковы грудь и руки, прося пустить его перебрасывать через торс ногу, весомо рушиться сверху, соловело тыкаться губами по лицу и, найдя рот, бросаться выцеловывать широко и долго. Всё, что помнил о себе Хэнк после: он не хотел засыпать. Ему хватило остаточных мыслей на то, чтобы обтереть себя и Коннора пододеяльником и уткнуться тому в загривок, оплетя поперёк горячо нагревшейся груди рукой и бездумно прижавшись к его бедру пахом. Хотелось ещё полежать вот так просто: поостыть лёгкими, притихнуть пульсом в члене, коленях, предплечьях, висках, послушать, может, Коннор сказал бы что-нибудь ещё, помимо односложных ответов, может, они бы по-новому — тише и спокойнее — просто провели бы общее время, может, они бы… Хэнк всё-таки охрененно устал. Хэнк не удержал век и глубоко провалился в сон.