С приветом с того света

Чем дальше отходим от основной аллеи, тем тише мусорный смрад от переполненных урн: Ян перестает морщиться и прятать нос в воротнике и приспускает замок молнии, чтобы Орешек мог, высунувшись из-под его куртки, смотреть, куда мы направляемся. А направляемся мы в обход большого пруда, покрытого тонкой коркой серого льда. Подумав немного и оценив наши шансы пройти грязной окольной тропой как крайне плачевные для моего пальто, я сдираю потускневшую за зиму красно-белую оградительную ленту с деревянной лесенки и поднимаюсь на набережную — по сути, это всего лишь широкий мост на добротных крепких сваях, по кругу огибающий пруд. Самый короткий и чистый путь до руин графской усадьбы. Ян мешкает, глядя на обрывки ленты. — Это, кажется, незаконно? — ворчит он, но все же поднимается следом по ступеням. — Кто бы говорил, — не удерживаюсь от подколки. — Ты мне до конца жизни будешь тот косарь припоминать? — уточняет Ян, фыркнув, и тут же добавляет язвительно, как бы утверждая, что мне далеко до первенства в словесных пикировках: — Да не, как я мог забыть? До конца жизни теперь не работает. — Заткнись, — ничего лучше не придумав, буркаю недовольно и иду вперед по мосту. Каждый мой шаг выжимает из деревянного настила тонкий печальный скрип, который эхом раскатывается над прудом. Кто бы ни ждал нас на той стороне, он заблаговременно предупрежден о нашем появлении. Причем Ян идет позади жесть как тихо, будто ступает не по доскам, а тонкому слою воздуха над ними. Может, это тоже часть его сил? Чувствую себя рядом с ним как скрипучий платяной шкаф на ножках. Пытаюсь ступать тише, но не помогает — мост как назло поскрипывает пуще прежнего под подошвами берцев. Так сосредотачиваюсь на собственных шагах, что чуть не пропускаю мимо усилившийся запах загробного. Но лишь ловлю снова, невольно принюхавшись, резко останавливаюсь. Ян чуть в меня не врезается. — Эй, ты что твор… — он осекается, когда я молча подбираю полы пальто, перелезаю через деревянные перила и, примерившись, спрыгиваю в рыхлый подтаявший снег с высоты в полтора метра. — Гена, блядь! Поднимаю палец, без слов требуя замолчать. Вглядываюсь в самую чащу лесопарка, но не вижу среди голых деревьев и намека на тропинку. А между тем запах прямо здесь, за полпути до бывшей графской усадьбы, стоит будь здоров. Чую призраков. Сразу несколько, судя по сильному фону. Пройдем мимо, упустим, возможно, единственную зацепку. Вряд ли у местных мертвецов зимой в парке столько гостей, что всех не упомнишь. Дергаюсь от неожиданности, когда рядом почти неслышно спрыгивает Ян, врезаясь расхлябанными ботинками в жижу из снега и грязи. Орешек то ли чихает, то ли недовольно фыркает из-под его расстегнутой наполовину куртки. — Что-то почувствовал? — интересуется Ян, прищуриваясь. Кажется, тоже ничего примечательного не видит среди деревьев. — Фонит, — отвечаю односложно, указывая пальцем на чащу. — Идем туда? — спрашивает Ян. Он достает из кармана резинку и стягивает волосы в высокий хвост. Косится на мое пальто, будто сомневаясь, что мне духу хватит переть в таком виде сквозь заросли, но делать нечего — в следующий раз достану папин лыжный костюм, а сейчас нет времени возвращаться и переодеваться. Пока светло и далеко до мертвого часа, нам потустороннее грозит максимум легким испугом. — Идем, — подтверждаю уверенно и, схватив полы пальто, первым шагаю в чащу, прокладывая нам тропу. Чем дальше отходим от деревянного моста вглубь парка, тем холоднее становится. Джинсы у меня снизу уже все мокрые, и, прошагав где-то с километр в отчаянной борьбе с лезущими в лицо ветками и еловыми лапами, я начинаю хлюпать носом, а потом и вовсе оглушительно на всю округу чихаю. С ближайшего дерева тотчас взлетает испуганно мелкая лесная птица. — Ага, куда? Охотник, епта. — Ян легонько надавливает на шапку Орешку, чтобы не рыпался из-под куртки. — А ты куда? — это он уже меня окликает, когда порываюсь дальше, заметив просвет в сплошной стене чахлых берез. — Иммунитет у тебя дохлый. — Сам знаю, — огрызаюсь, агрессивно хлюпая носом. — Остановись, а? — просит Ян раздраженно. В несколько широких шагов догоняет меня и разворачивает за локоть. — Ты что делаешь? — уточняю недоуменно, когда Ян присаживается передо мной на корточки, задирает мою ногу, заставляя вцепиться ему в плечи, чтобы не потерять равновесие, и ставит ее себе на колено. Ян задирает штанину джинсов и теплыми ладонями — они у него, кажется, постоянно теплые — быстро-быстро растирает мою ледяную щиколотку. Потом, достав из кармана что-то круглое и плоское, сует мне под носок и раскатывает штанину обратно. Повторяет то же самое со второй ногой, отряхивает ладони и поднимается. — Ну? — спрашивает с легким намеком на самодовольство, дожидаясь реакции. — Это что такое? — выдаю удивленно, чувствуя, что и носки и джинсы высыхают за считанные секунды, а ногам так тепло, будто их прислонили к батарее. — Грелки из ведьминых трав, — поясняет Ян и осуждающе качает головой. — Ты как вообще до этого возраста дожил? Ты же тоже второго поколения. Тебя че, родители не учили? — Мы на юге жили, когда я маленьким был, — говорю пристыженно. Часть ведьминого воспитания, которая касалась зимнего времени, действительно прошла мимо меня. — Уже позже на север двинули. А как восемнадцать исполнилось, я переехал сюда, в старую бабушкину квартиру. Самостоятельная жизнь, все дела. — Логично, — хмыкает Ян. — Я тебя тут раньше не видел. — Он чешет рукой в затылке неловко, как всегда быстро остывая к одной и той же теме разговора. — Ну че, чапаем или как? Мы идем дальше быстрее, уже на энтузиазме, подгоняемые видимым впереди просветом, потому что заебались гнуть ветки и перешагивать через поваленные гнилые стволы деревьев. — Кладбище! — восклицаю с облегчением, когда мы наконец выходим из чащи, оказываясь на большом пустыре, сплошь усеянном старыми крестами из потрескавшегося белого камня и почерневшего от времени дерева. — В первый раз слышу, — тянет Ян, — чтобы это слово произносили так радостно. — Он критически оглядывает пустырь и задумчиво произносит: — Какое-то… не такое оно. — Потому что нет индивидуальных оград, — сообщаю, поняв, что его смутило. — На Руси огораживали сразу весь погост… — Я указываю на еле различимые и почти полностью утонувшие в земле остатки каменной стены по периметру кладбища. — Ближе к девятнадцатому веку стали появляться редкие персональные оградки — у могил дворян и состоятельных людей. Больше чем уверен, что местные графья похоронены на заднем дворе часовни рядом с имением. Здесь, должно быть, хоронили слуг. Можно проследить по материалу крестов и наличию плит, какие из них были дворовыми и приближенными к семье, а какие — простыми деревенскими… — Опять твои факты? — Ян ежится и поглубже сует ладони в карманы куртки. — Эй, смотри, а эта, кажись, какого-то важного перца. Он указывает на мраморный крест, возвышающийся над остальными. Могила действительно отличается тем, что вокруг нее установлена узорчатая кованая оградка. А Ян глазастый. Я бы, может, прошел мимо, не заметив. Мы подходим ближе, и я отряхиваю серый мох с гравировки на мраморе, чтобы прочитать: — Александра… без отчества, фамилии и дат… странно… — поднимаю глаза на Яна, любопытно застывшего у меня над плечом. — Похожа на графскую. Но что она делает здесь?.. — Это ты у меня спрашиваешь? — уточняет Ян, обернувшись поочередно через оба плеча. — Я не вижу здесь других спецов по мертвецам, если что. — Ты слышишь? — спрашиваю вдруг, вцепившись в запястье Яна, и напрягаю слух. Среди могил вместе с поднявшимся ветром до меня доносится заунывный женский напев. Запах мертвого становится отчетливее. — Что слышу? — Ян округляет глаза. — Я ничего не слышу… что там? Мертвецы восстали из могил? Мы потревожили их сон? Нас ждет месть? — Он нервно встряхивает рукой. — Что там? «Что цвели-то, цвели, цвели в поле цветики, — доносится из глубин кладбища, — Цвели да поблекли… Что любил-то, любил, любил парень девицу… Любил да покинул». — Туда. — Я крепче сжимаю пальцы и решительно тяну Яна за собой. Орешек ныряет под его куртку, только уши из-под красной шапочки торчат снаружи настороженно. Ян бы сам, судя по тому, как озирается по сторонам, с удовольствием спрятался бы у кого-нибудь под курткой. Но он все равно шагает за мной, не пытаясь затормозить. То ли гордость не позволяет сказать, что перетрухал, то ли он сам понимает, что мертвые ничего ему не сделают при свете дня — да и после тоже. «Что, покинувши парень красну девицу, — все громче становится пение, — В глаза насмеялся… Обесчестил-то парень красну девицу… При всем при народе…» Мы проходим почти половину кладбища, и я наконец вижу двух женщин в жемчужно-белых бальных платьях, идущих нам навстречу. Когда они замечают нас с Яном, их песня резко обрывается. Одна из женщин испуганно прижимает распахнутый веер к губам. Страшно красивая вещица. Как и длинные шелковые перчатки до локтей, прикрытые пышными полупрозрачными рукавами. Хотел бы разглядеть, только время неподходящее. Да и обеих незнакомок прикрывает сизый туман, окутавший их, будто защитное облако, и сглаживающий каждую деталь в их облике. Я даже не могу с уверенностью заявить, молоды они или стары. — Почему мы остановились? — спрашивает Ян подчеркнуто ровным тоном, хотя сам наверняка догадывается. Его рука в моей хватке снова нервно подергивается, Орешек под курткой издает угрожающий утробный рык. — Здравствуйте, — говорю, одновременно с этим успокаивающе сжимая запястье Яна. Хотя после моего «Здравствуйте» он тупо деревенеет, кажется, даже дышать на несколько секунд переставая. Женщины, переглянувшись, дружно разворачиваются, подбирая подолы шикарных платьев, и собираются удрать по-английски, но я выкрикиваю первое, что приходит в голову: — Вы случайно не знали Александру?.. — Женщины-призраки, что вселяет в меня надежду на разговор, замирают, вновь переглядываясь, и я добавляю увереннее: — Ту, что похоронена… вон там. Киваю в нужную сторону, пусть женщины и стоят по-прежнему ко мне спиной. — Окаянная, — шепчет еле слышно одна из женщин, плотнее запахивая накинутую на плечи шаль, — руки на себя наложила… — Старика нашего отца с ума свела… — подхватывает вторая, обмахиваясь веером. Они боятся на меня смотреть, видимо, впервые повстречавшись с ведьмой моей специализации. Я, если честно, тоже не испытываю привычных ощущений от нашего общения. Никогда не видел таких древних призраков. Билеты в наш мир у них явно просроченные. Неупокоенные при свете дня не выходят. А те, что по доброй памяти заглядывают к живым, за полвека обычно, не больше, забывают сюда дорогу. — Всю душу положила на Алешку, крестьянского сына… — Обесчестил ее, дуру влюбленную… — А как Алешку с Агафьей обручили и в соседнюю деревню свезли… — первая женщина не договаривает, прерываясь на громкий хриплый всхлип, от которого дергаюсь сперва я, а потом и напуганный моей реакцией Ян. — Что там? — шипит он, еле размыкая губы и бледнея. — Гена, блядь… — Тш! — шикаю на него и, прокашлявшись, стараюсь, чтобы мой вопрос прозвучал максимально сочувствующе: — Мне жаль… э-э-э… вашу сестру?.. Скажите, пожалуйста, а сама она… тоже навещает… э-э-э… свой старый дом? Одна из женщин перестает плакать. Вторая кладет ладонь ей на плечо и, не оборачиваясь, холодно и зло чеканит: — Проклятый февраль месяц. Не успеваю я спросить, не видели ли они нашу потеряшку, как обе женщины, сделав несколько торопливых шагов прочь от нас, растворяются во взметнувшемся ввысь тумане. — Ушли, — ставлю в известность глухо, разжимая пальцы. — Супер, а то я почувствовал себя немного лишним в вашей компании, — огрызается Ян, разминая запястье. Орешек вновь высовывается у него из-под куртки. Ян, кинув на меня пристальный взгляд, велит: — Выкладывай. Я слово в слово передаю все, что сказали женщины-призраки. Ян задумчиво выпячивает нижнюю губу. — Есть варик, — тянет он, — что эта Александра — неупокоенная душа. Хрен знает, как она до сих пор не попала в лимб. Вовремя вспоминаю, кто сестра Яна, прежде чем задаю глупый вопрос, откуда он знает столько подробностей. — Та чикса сказала «февраль — проклятый месяц»? — уточняет Ян. — Ага. Мы смотрим друг другу в глаза, похоже, озаренные общей догадкой. — Александра умерла в феврале, — первым подаю голос, потому что Ян продолжает смотреть на меня и молча думать. — И обручили этого Алешку, видимо, в феврале. — А значит, и появляется она здесь только в феврале, именно сейчас крепка ее эмоциональная связь с землей, — твердо произносит Ян, хмурясь. — Что и не дало ее душе поистрепаться и провалиться в лимб с концами. — А эти две? — задаюсь вопросом вслух. Ян пожимает плечами. — Может, Александра тащит их призраки за собой?.. Такое вообще возможно? — Впервые слышу, — признаюсь честно. — Мя-я-яу! — вклинивается в разговор Орешек, показываясь из-под куртки и требовательно тычась носом Яну в подбородок. — Он говорит, — переводит Ян с недовольного кошачьего, — что нам стоит поторопиться, если мы хотим осмотреть руины до наступления темноты. — Согласен, — вздыхаю и с тоской смотрю на обратный путь, который предсказывает погибель моей одежды. У нас уходит почти час, чтобы добраться до руин бывшего графского имения. Несмотря на ведьмины грелки Яна в моих носках, я продрог до костей и хочу есть. Запаха загробного больше не чувствую, а руины, слабо напоминающие о былом величии, не располагают ничем, что могло бы нам помочь. Только граффити на серых камнях, грязь, подтаявший снег и ни единого следа нашей потеряшки. — Когда-то здесь, наверное, было красиво, — разбавляю тишину нашего бесцельного шатания туда-сюда по раздробленному мраморному полу некогда целого бального зала. — Завидую твоему воображению, — бормочет Ян, брезгливо отталкивая ботинком пустой пакет из-под донорской третьей положительной — свидетельство недавней вампирской вписки. — Осмотрим, может, часовню? Но и там не оказывается ничего полезного для так и не начавшегося расследования. Окна часовни наглухо заколочены досками и опечатаны, двери заднего входа, хоть и без замка, кажется, заколочены изнутри, потому что не поддаются, даже когда мы с Яном наваливаемся на них вдвоем. Ни единой лазейки, чтобы пробраться внутрь. Зато мы действительно находим пять покосившихся от времени мраморных крестов на заднем дворе. Графа с супругой, двух его дочерей, с которыми мы уже повстречались сегодня, и сына, судя по датам, умершего во младенчестве. — Род не был продолжен, — говорю, настигнутый непонятной печалью. Никогда, признаться, не грустил из-за мертвых. Какой смысл? Если я знаю, что случается после. Но от истории Александры, любви которой не позволили сложиться счастливо, и безутешного отца, слишком поздно осознавшего, что его боязнь позора свела его дочь в могилу, мне становится не по себе. Вот так и появляются неупокоенные души. Из горечи прижизненных ошибок. — Как-то это по-сексистки, не? — Ян вдруг берет меня за руку. Не знаю, почему он это делает. Может, по голосу слышит, что мне хуевеет от грустных мыслей, может, просто думает, что меня трусит от холода. Но приходится очень кстати. Дрожать я перестаю. — Что род продолжается по мужской линии? — спрашиваю меланхолично. — Ага. И тут я думаю о том, чего мы не заметили сразу, потому что отвлеклись на мое предложение осмотреть кресты. — Что? — Ян вглядывается в мое лицо и крепче сжимает мою ладонь, уловив, что я вздрогнул. — Снова что-то слышишь? — Нет. — Я, прищурившись, смотрю на высокие двери заднего входа. — Но тебе не кажется странным, что эти двери не опечатаны, как все остальное?.. Орешек вдруг протяжно мяукает и шустро выскакивает из-под куртки Яна, бросаясь к дверям часовни. — Орех! — зовет Ян строго. Орешек упрямо взлетает вверх по каменным ступенькам. Не успеваем мы с Яном, расцепив руки, подбежать ближе, как из-за дверей часовни доносится истошный девичий крик, от которого кровь стынет в жилах. — Уходите! — орет девушка, бросая что-то тяжелое в дверь. — Уходите прочь! Вам сюда не пройти! Прочь! Я знаю, она вас подослала! Ян бледнеет и бросается к Орешку, но тот, роняя шапочку, ловко протискивается в крохотную, казалось бы, брешь в стене. — Орешек! — орет Ян громко и лупит в дверь. Девушка по ту сторону орет с ним в унисон, но внезапно, будто присутствие Орешка ее успокаивает — а может, так оно и есть, меня бы вот тоже приободрил сфинкс в красном костюмчике, — она перестает рвать голосовые связки. Орешек мяукает, и Ян тоже унимается, переставая бесцельно рваться внутрь. — О боже! — всхлипывает девушка, кажется, обращаясь к Орешку. — Ты что… ты что… живой?