Сквозь Мрак

Отчего-то мы всегда забываем чужие имена, но своё собственное имя так просто не забывается. Имена и лица тех, с кем мы играли в одном дворе постепенно смываются из памяти, превращаясь в мутное пятно. Исчезают одни, на смену им приходят другие, а затем и другие забываются, на их месте оказываются третьи — порочный круг продолжается до тех пор, пока ты не умрёшь, и память о тебе самом не исчезнет. На ум пришли чадящие трубы крематория, черный дым из которых валил каждый день. Огромные печи никогда не прекращали свою работу, ни по выходным, ни на праздники, и один за другим превращали трупы в пепел и прах. Он крепко зажмуривается, вкладывая множество сил в захлопывание век. Вновь хлесткий удар. Голова резко мотнулась от пощечины, в шее что-то глухо хрустнуло. Рваный вдох отдается болью в грудной клетке — по ребрам его колотили от души менее получаса назад. Не смотря на боль, он делает ещё один вдох. Лёгкие жжет огнём. -Говори! — отрывисто произносит голос где-то совсем рядом, словно даёт команду собаке, однако он не собака. Вновь открыв глаза, он видит перед собой расплывающиеся светлые пятна. По щекам текут слезы. Трудно различить, доносится ли голос слева, или справа, или вообще откуда-то сверху. Аналитические способности мозга значительно поубавились, с тех пор, как он попал сюда, заместившись голодом, удушающим страхом и отчаянием. Глаза беспощадно слезились под светом лампы, свисающей подобием змеи с потолка, отчего лица людей виделись ему размытыми пятнами, а сами они — серыми силуэтами. Он моргает, яркий свет жжет сетчатку. Перед глазами пляшут черно-синие круги. Говорить ему не о чем, за несколько дней допросов с пристрастием он рассказал им всё, как было, но, следователям, похоже, этого было мало. Они собирались выбить из него признательные показания. Следующий удар прилетает точно в челюсть, разливаясь болью по лицу. Челюсти рефлекторно смыкаются, а с его губ срывается болезненный стон. Сейчас он хотел быть где угодно, но не здесь. Мысленно улететь из темного сырого подвала, оставить свое уставшее от боли и ударов тело, пристегнутое ремнями к стулу. Рассудок затапливали волны пульсирующей боли, Джеймс чувствовал, как бешено качает кровь его сердце. Стук сердечной мышцы ощущался даже в горле. Комиссар Дэнзел смотрит на него, затаив дыхание. Он терпеливо ждёт, хватит ли его пленнику духа сказать что-нибудь против, за что Джеймс получит новый удар, или же он проявит благоразумие и согласиться на «чистосердечное признание», чем облегчит его работу. Разумеется, комиссар не хотел так быстро отпускать Уилсона: пытки подозреваемых приносили ему ощущение экстаза. «Чем сильнее бьешь человека, тем больше он ожесточается» — тезис, который мужчина успел для себя много раз опровергнуть. Он сломал многих: методично обливая холодной водой, а затем пуская ток, моря голодом, вгоняя под ногти иглы, обливая кипятком. Для особо сопротивляющихся он использовал кипятильник. Комиссар осклабился, размышляя, как лучше применить электроприбор: вогнать сразу горячим или же подождать, пока пружина будет медленно накаляться, сжигая слизистую изнутри. После его развлечений пленники теряли свой прежний облик, но его это мало волновало. Цель — добиться того, чтоб человек признал вину, оправдывала любые средства. До истинной виновности ему не было никакого дела. Он с шумом втягивает ноздрями воздух, давая своим яростным порывам несколько отступить. — Вы так и будете молчать, мистер Уилсон? — каждый шаг отдается по комнате еле ощутимой вибрацией, Дэнзел впечатывает подошвы сапогов в бетон. — Я… — Джеймс широко распахивает слезящиеся глаза и поворачивает голову в сторону, где стоит Дэнзел. Красные от лопнувших сосудов белки глаз вкупе с решительным взглядом на мгновение будто поселяют в душе следователя страх, он делает шаг назад, в спасительную тьму угла допросной комнаты. Карие глаза вкупе с залитыми кровью белками глаз кажутся ему чем-то инфернальным. Пленник делает глубокий вдох, через мгновение жалея о своем мазохистисном решении. В лёгких будто не воздух, а напалм, — Уже все сказал. Уилсон сжимает до побеления костяшек ладонями рук подлокотники железного кресла, ремни с жжением впиваются в кожу. «Хотели бы убить, убили.» — проносится в голове мысль. С Дэнзелом шутки плохи. За несколько дней пребывания в следственном изоляторе Джеймс успел убедиться, что все зловещие байки про особый отдел полиции Города — если не истина, то нечто максимальное приближенное к правде. Говорили, что из изолятора никто не возвращается, только все равно эти истории как-то проникали сквозь решетки и засовы, ходили по устам людей свистящим шепотом. Юных граждан с детства учили, что самое страшное в жизни — не голод, не мор и не смерть, а попадание в застенки особого отдела полиции. Несомненно, в детских пугалках было зерно истины. Смерть — не самое худшее, что может случиться с человеком, осознание пришло само собой после первого дня пребывания в следственном изоляторе. Поначалу с ним беседовали вкрадчиво, вежливо, не давили, внимательно слушали каждое слово. По прошествии первых часов допроса следователь сменился, интеллигентного вида мужчину заменил высокий худощавый особист с глазами, как у вареной рыбы. Его взгляд не выражал ничего, напоминая Уилсону объектив на револьвере светового микроскопа: новый следователь искал в подозреваемом нечто, за что можно уцепиться. Глаза изучали его, словно бактерию на предметном стекле, а мозг фиксировал картинку, обрабатывал информацию, каждый нейрон его коры анализировал сидящего перед ним Джеймса Уилсона, растрепанного, в не первой свежести рубашке, с огромными мешками под глазами: жёсткая дощатая лавка в одиночной камере — не самое лучшее место ночлега. Особист искал в уставших карих глазах, которые всё ещё хранили надежду, что Уилсона наконец отпустят, в трясущихся руках доктора, за что бы ему зацепиться. Джеймс не понимал, обнаружил ли мужчина незримые рычаги давления, однако долго держать зрительный контакт с мертвыми рыбьими глазами не смог. Тогда в первый раз ему протянули бумагу и ручку, сказав, чтобы он признал свою вину. Вникать в его речь никто не стал, получив отказ, следователь в несколько шагов оказался за его спиной и одним движением впечатал лоб мужчины в столешницу. После этого разговоры закончились. Про комиссара Дэнзела он тоже успел услышать много, чего. Как услышал, осознал, что живым ему отсюда явно не выбраться. Куда и как угодит тяжёлый удар комиссарского сапога, Джеймс не знал, но с замиранием сердца каждый раз думал о скором перитоните. Тюремная пайка каждый день стремительно сокращалась, стало быть его решили планомерно уморить голодом — человек долго может прожить без питания, черт бы побрал синтез кетоновых тел — помучиться ему придется. А, может, он сам решит свести счеты с жизнью от отчаяния: каждую ночь, проведенную в одиночной камере, он спасался мыслями о суициде. Разумеется, если раньше не ослабеет и не умрет от голода. Или радиации: каждому жителю Города, не важно, к какому кругу он принадлежал, раз в день выдавали суточную норму ампул противорадиационного. «АнтиРад» — сокращение, плотно ассоциирующееся с бытом каждого. Человеческие жертвы — небесный урожай, никого не жаль. Комиссару Дэнзелу уж точно было никого не жаль: этот человек знал множество способов, как превратить подозреваемого в обвиняемого, как грубой силой и обманом выбить признательные показания из невиновного. Такой ценный кадр. И почему же он взялся «раскалывать» простого врача? Ответ на свой вопрос Джеймс, разумеется знал — не таким уж простым врачом он был. Ночное дежурство в ведомственной клинике началось как обычно. Его коллега, медсестра Клэр, прикончив очередной стаканчик капучино с ванилью из кофейного автомата, села заполнять журнал учёта поступивших в стационар больных. Под потолком мерно гудели лампы. Медсестра то и дело поглядывала на сидящего на кушетке доктора Уилсона, который то ли дремал, то ли просто сидел с закрытыми глазами. Её взгляд блуждал по хирургическому костюму лимонного оттенка, девушка мысленно очерчивала его фигуру, полагаясь на память и былые ощущения. Привалившись спиной к кафельной стене, Уилсон мерно дышал. Снова взгляд на документы, Клэр вписывает дату рождения поступившего час назад. Очередной военный. Девушка вздохнула. С кем же их Город воюет? На сотни километров вокруг высоких бетонных стен, четырьмя кольцами взявших в себя людей и строения, выжженная земля. 267 год Новой Эры — аккуратным почерком выводит она в графе. Зачем же нужны военные? Просто для декорации? От обитателей пустошей людей защищают высоченные бетонные стены. К чему тогда армия? Подавлять восстания? Глупости. На подавление редких протестов есть особый отдел полиции, который пресекает все революционные тенденции на корню, но и бастовать особо некому. Первый Круг не бастует — население еле сводит концы с концами, Второму Кругу тоже не везёт показать норов — работая в поте лица, люди ждут спасительного заводского гудка, который объявит о завершении долгого рабочего дня, недовольство высказывается лишь на кухнях за закрытыми дверями, Третий Круг ни на что не жалуется, там люди живут в достатке, не зная голода и лишений, а о том, что происходит в Четвёртом круге, население узнает из газет. О жизни правящей верхушки ходят слухи, будто они уже сотни лет живут и смерти не знают, колят себе какую-то неведомую сыворотку, но и обычным людям на глаза никогда не показываются. Даже во время праздников. Наверное, военные их охраняют, чтобы никто не посягнул на их покой и не мешал им раздумывать над вопросами государственной важности. — На мне узоров нет, — ехидно говорит доктор Уилсон, приоткрывая один глаз. — Уберите ногу с кушетки, пожалуйста, — парирует медсестра, накручивая локон на указательный палец. Джеймс повинуется и снова прикрывает глаза, как ни в чем ни бывало пристраивается боком к холодному кафелю стены. Хоть он и старается сделать вид, что дремлет, Клэр видит, как он улыбается уголками губ. — Может, мы с Вами… — вкрадчиво начинает она, откладывая журнал в сторону, — Сходим… Уилсон открывает глаза и несколько секунд просто смотрит на неё. В карих глазах врача Клэр видит усталость и понимает, он бы и рад уединиться с ней, однако усталость берет своё. Такая уж у них работа, стоит только присесть и прикрыть глаза, как за дверью уже маячат красно-синие огни, а звуки тормозящей машины вырывают из небытия обратно в реальность. — Прости, я слишком устал, — вздыхает он и качает головой. Она отодвигает стул и подходит к нему, садясь рядом с ним на край кушетки. Клэр кладет ему голову на плечо и вздыхает. — Я тоже устала, — признается она, — Поскорей бы эта смена кончилась. Она прижалась к его щеке своей щекой и ощутила, как Джеймс приобнял ее за талию. — Сегодня день такой что-ли, — пространно ответил он, — Вообще ничего не получается. — Новолуние, — из уст Клэр простое слово звучит как приговор. — И что? — рука поглаживает её по талии. — Приходит апатия, — бесцветным голосом говорит медсестра, — Накатывает ощущение, что ты ничего не можешь делать. Остаётся только перетерпеть. Уилсон не верил ни в особое действие небесных светил, ни в приметы, ни в богов, хотя порой замечал, что в определенные дни его скашивает усталость после крепкого сна или, наоборот, вымотавшись на работе, он не мог сомкнуть глаз. Уилсон отнёсся к словам Клэр скептически, однако увидел, что девушку явно волновали фазы луны. Его губы коснулись теплой щеки девушки. — Поедем ночевать ко мне? — он вдохнул запах ее волос, ощутив тонкие нотки ванили, — Разгоним апатию. Клэр закусила губу и кивнула. Тонкий девичий пальчик прошёлся по верху хирургического костюма, очерчивая странные узоры. Совсем молодая девушка, едва окончившая факультет сестринского дела. Джеймс взял лицо Клэр в руки, накрывая её губы своими. Под ладонями ощущался жар, с которым вспыхнули девичьи щеки. Она обняла его, прижавшись своей небольшой грудью к торсу Джеймса. Частенько Клэр напоминала ему потерявшегося ребенка. Да и внешностью она походила скорее на подростка, чем на взрослую женщину. Миниатюрное тело, что дарило ему незабываемые ощущения, светлые, почти белые волосы, в которые он так любил запускать руки, большие серые глаза, постоянно глядевшие на Уилсона с щенячьей преданностью или неумелым кокетством — она напоминала ангела, спустившегося на бренную Землю. Касаясь её, он ощутил, как низ живота начало медленно тянуть. Медсестра отстранилась, Джеймс снова оказался под взглядом её серых глаз, в которых плясали огоньки. Клэр ухмыльнулась и, взяв его за руку, сказала: — Продолжим у тебя. Кажется, я слышу машину. Пальцы их рук сплелись. Почему-то Уилсону касания и объятия казались чем-то более интимным, чем секс. Особенно с ней. Казалось, время остановилось — минутная и секундная стрелка часов беспомощно дергались на месте. Дышать ещё труднее. Каждый вдох — боль в грудной клетке и усилие над собой, чтобы снова сердце прокачивало кровь, чтобы клетки жили, отдавая углекислый газ и принимая в себя кислород. Человек — странное существо, даже оказавшись в безвыходной ситуации, он не сразу капитулирует, стараясь цепляться за жизнь, пусть даже положение крайне бедственно. Комиссар Дэнзел снова подходит к нему, оценивая результаты своих трудов. Таких как Уилсон он видел чрезвычайно редко: интеллигенция чтила закон и старалась не попадать в лапы полиции, а уж тем более особого отдела, или же на каждого интеллигента находились влиятельные знакомые, которые могли за умеренную мзду вытащить оступившихся. Однако как «обрабатывать» интеллигентов комиссар прекрасно знал. Людей, попадающих на «пыточный конвейер», Дэнзел делил на три категории: те, кого достаточно было просто припугнуть, таких людей комиссар ненавидел, жалкие черви — только стукнешь по столу, они уже штаны намочили, до «игр» дело не доходило, во вторую категорию входили люди, обладавшие более крепкой нервной системой, среди таких часто оказывались обитатели Первого Круга, скотские условия жизни, нищета и силовой метод преодоления проблем делали из людей соперников, пусть и не самых достойных, раскалывались такие кадры за пару дней, а то и за сутки, с третьей категорией работать приходилось чрезвычайно редко, Дэнзел именовал их «отчаявшимися» — к грубой силе они были равнодушны, молча сносили пытки, настаивали на своём, таким людям он отдавал должное, они были самыми желанными клиентами. А для желанных клиентов всегда всё самое лучшее. Таких колотить бесполезно, нужно сломить дух человека, попрать его честь и достоинство. Он щелкает пальцами. — Несите бутылку. Слова комиссара долетают до ушей Уилсона как сквозь толщу воды. Думать, зачем Дэнзелу бутылка, не получается от слова совсем. Тело наливается тяжестью, кажется, будто он куда-то проваливается вместе с креслом. Ему снова чудится, будто они сидят с Клэр на кушетке в приемном покое. Она улыбается ему, смотрит своими серыми глазами на его уставшее лицо, поправляет растрепавшиеся волосы, лезет руками под хирургический костюм лимонного оттенка. Свет льется сквозь потолок, мутные пятна приобретают очертания Клэр, которая тянет к нему тонкие руки. Уилсон закрывает глаза, мир меркнет. Лязгает засов входной двери, в проёме появляется посыльный. — Разрешите обратиться, комиссар Дэнзел! — голос юнца эхом отражается от низкого потолка. — Вольно, сержант, — Дэнзел ухмыляется, — Что у тебя? Молодой парнишка смотрит в мертвые рыбьи глаза. — Свыше… Сверху пришел приказ, комиссар, отправить подозреваемого Уилсона обратно в камеру, его хочет видеть… Бесстрастное лицо Дэнзела багровеет за пару секунд, от ледяного спокойствия мужчины не осталось и следа. Он подходит к сержанту, печатая шаг. Парнишка бледнеет, явно представляя как сейчас старший по чину его размажет по стенке. Юноша сглатывает ком и отводит взгляд. — Не отводите глаз, сержант! — в голосе комиссара сталь, — Кто его хочет видеть? Собрав волю в кулак, сержант поднимает взгляд. Жуткие рыбьи глаза ждут ответа. — Лиза Кадди, сэр. Черт бы побрал этих чиновников. Дэнзел хмурится, понимая, что веселье испорчено. И зачем кому-то из политического руководства понадобился этот Уилсон? Комиссар кидает взгляд на пристегнутого к стулу Джеймса, в несколько шагов сокращает расстояние с пленником и прикладывает два пальца к его шее. Пульс есть. Отключился, ох уж этот Третий Круг, интеллигенты несчастные, никто из них не привык к мизерной пайке, недосыпу и пыткам, но стоит отдать ему должное, несколько дней держался. — Зачем он ей? — интересуется Дэнзел. Неужели и у Уилсона нашелся покровитель? Лиза Кадди видеть его хочет… В задумчивости Дэнзел провел тыльной стороной ладони по щеке мужчины, на которой уже наливался синяк. — Не знаю, комиссар Дэнзел, сэр, мне просто было велено передать вам, что пришел приказ, — затараторил сержант. Дэнзел отошёл от мужчины. — Забирайте. Правда, помят он для встречи.