Энтропия

Оставайся хорошим мальчиком, Искренним, храбрым, верным идее. Я ведь знаю — уже не спрячешься, И ты всё равно вычислишь, где я. И взгляд, твой ласковый взгляд Обещает вендетту, Прожигает меня, как оспа. Стреляй, безымянный солдат, Пока я одета. Ты не сможешь убить меня после.

Во второй раз, когда Кенма видит Куроо Тецуро в Яме, он беспечно сидит на краю, болтая ногами. И Кенма думает: «Чтоб ты сдох». «Чтоб ты сдох красочно и сладко». Может, это станет ему уроком: флиртовать с сыном босса перед началом боя — хуёвая примета. Что-то вроде «чёрная кошка перебежала дорогу», только вместо кошки — бетоноукладчик, а вместо дороги — его смазливое ебало. Может, в следующей жизни он будет умнее и осторожнее и на вопрос: «Хочешь поднять бабла?» целомудренно выставит вперёд ладонь и ответит: «Нет, мамуля растила меня не на убой». Но Куроо Тецуро в этой реальности растила коммуна клоунов, и он, заметив взгляд Кенмы, посылает ему воздушный поцелуй. Козуме не отворачивается, лишь рыхлит морду лица, шепчет одними губами: «Тебе. Не. Жить». — Давай дружить? — переспрашивает этот дегенерат. На него оборачиваются и другие зрители, но Куроо не сводит взгляда с Кенмы. Ухмыляется с неандертальской такой похотью и получает в ответ средний палец. Зеркалит жест и делает звучный «чпок» о щёку. Где-то в заброшенном цирке его приёмная семья, пришмыгивая, вытирает слёзы гордости. Кто-то другой отвлекает его внимание, и Кенма получает возможность хорошенько его рассмотреть, не привинчиваясь взглядом к лицу, не вдалбливаясь в этот его кособокий оскал. Его рваные джинсы выглядят так, словно он дрался за них с бомжом и проиграл. На серой выцветшей футболке нелепая надпись: «Не сейчас, сладкий. Мамочка кибербуллит мэра». На ногах, которыми он всё ещё болтает, свесив их с края Ямы, красные кеды: аккуратными бантиками повязаны грязные шнурки; затёртая подошва; на одном из пластиковых носков маркером нарисован смайлик — такой же криворотый и выблядский. — Кто это? — Кенме даже не надо поворачивать голову: он знает, что Акааши всегда рядом. Ровно настолько близок к нему, чтобы услышать шёпот и спугнуть смерть. Ровно настолько незаметен, чтобы не действовать на нервы. — Куроо Тецуро, двадцать семь лет, в Яме впервые, — со стороны голос Кейджи может показаться пустым, механическим. Когда он только приступил к работе, Кенма предложил ему задуматься о карьере голосового помощника в навигаторе. Всё утро его новый телохранитель с каменным лицом направлял его: «Через десять метров поверните налево». «Перепроложить», — когда назло шёл направо. «Не превышайте допустимую скорость», — когда Кенма валялся на диване. Тогда он и понял: с этим они подружатся. — На других рингах светился? — Нет, насколько мне известно. Кенма задумчиво хмыкает. В Яму новички не попадают: нет ничего зрелищного в нокауте с первого удара. Местные клиенты платят за бои между чудовищами — не за шоу «Кормление зверей». — А на «чистых»? Иногда в Яму попадают бывшие спортсмены — профессиональные бойцы, карьера которых прервалась из-за допинга или грубых нарушений правил. От некоторых отказываются спонсоры, другие ищут дозу адреналина, третьи жаждут крови. Но любимцами публики остаются тёмные лошадки, «воспитанники улиц» — одичавшие, отчаянные, живущие в долг. — Нет. Призрак. «Призрак», — мысленно повторяет Кенма. Никакого цифрового следа: ни соцсетей, ни новостных сводок, ни приводов в полицию. Или кто-то подчистил за ним бардак, или его вырастили в пробирке. Кенма ещё раз окидывает взглядом небрежную позу — расслабленный изгиб спины, широкие плечи; торчащие, будто ими подметали пол, волосы; острые колени, выглядывающие из дыр в джинсах. Пробирка. Явно пробирка. — Может, он коп, — говорит он. Брови Акааши чуть дёргаются: оценил шутку. — Член элитного спецотряда, — предлагает Кейджи. — Внебрачный сын президента, — подперев рукой подбородок, Кенма прячет за пальцами улыбку. — Бери выше: любовник. — Какой скандал, — Кенма демонстративно зевает, клацая зубами. — Во что вы играете? Я тоже хочу! — Бокуто шумно падает на сиденье рядом и протягивает Кейджи пачку арахиса в шоколаде: тот отвергает его коротким жестом. Бокуто — его второй телохранитель — заметно тускнеет и вытирает о штаны грязные пальцы. — Игра называется: «Чем будет зарабатывать на жизнь Акааши, когда я его уволю». — Что? Почему? Не надо его увольнять! — Бокуто вскакивает, переворачивая ведро острых крылышек, которое тоже притащил с собой. Вместе с двухлитровой бутылкой ядрёно-зелёной газировки, тремя пачками желатиновых мишек и чем-то, подозрительно напоминающим бекон, залитый соусом ранч. В пластиковом пакете с застёжкой. — Конечно, надо. Я не могу доверять свою жизнь человеку, мысли которого только и заняты большой, упругой, сочной… — Личностью, — услужливо подсказывает Акааши. Услужливость входит в его профессиональные качества и в резюме значится сразу после графы «Знаком с восьмьюдесятью тремя способами убить человека степлером». — Ага. Как скажешь. Личностью его коллеги. — Что? Какого коллеги? — Бокуто нервно ёрзает на своей большой, упругой, сочной личности, переводя растерянный взгляд с Кейджи на Кенму. — Да так, Коноха из бухгалтерии, — пожимает плечами тот. — Верно, Акааши? Взгляд Кейджи ясно говорит: «Я и без степлера много всего умею», но угрожать Кенме напрямую он не может, так что вместо этого вонзает нож в спину словами: — Пойду сделаю ставку на Куроо Тецуро. — Не смей, — шикает Кенма, опасно сощуриваясь. — Я вправе распоряжаться своими деньгами, как захочу. — Ты уволен. — Потрачу отступные на ставку, — кивает Акааши и, плавно поднимаясь со своего места — даже пиджак одёргивать не нужно, сидит он идеально, — направляется к букмекеру. — О, ты так уволен… — вслед ему шипит Кенма, но Кейджи игнорирует его с особой изящностью — годы практики. Остаток времени до начала боя Бокуто донимает его расспросами: «Ты же не серьёзно? Ты не уволишь Кейджи?», как здоровенная псина с крошечным мозгом, скачущая вокруг: «Кинь мячик! Кинь мячик! Ну кинь!» Кенма никогда не жаловал ни собак, ни мячи. Что первые, что вторые слишком уж тесно переплетались с понятием «дружбы», к которому он относился со скептическим недоверием, с атеистической насмешкой. Единственным друзьям, которые у него были, он платил зарплату. Когда ставки наконец сделаны и все формальности соблюдены, в Яму пластично спускается модель в бикини и крутит задницей, демонстрируя единицу на трусах: первый раунд. — Интересно, сколько им за это платят? — Бокуто засыпает себе в рот полпачки желатиновых мишек, смачно чавкая. — Подумываешь о смене профессии? Ты бы тут, конечно, реализовался, — Кенма безразлично смотрит на акробатический этюд, который выделывает девица, но взгляд сам собой сползает к Куроо Тецуро, ищет признаки интереса на его лице, возбуждение в его взгляде. Находит и то, и другое. Вот только смотрит он отнюдь не на девушку в купальнике. Кенма резко отворачивается и слышит, как Куроо Тецуро смеётся над ним, и смех его дробью прошивает мозг и звенит там, звенит. На секунду Кенма даже путает его с очередным приступом, но, прислушавшись к своему телу, понимает: показалось. «Не смей подводить меня, — думает он, ногтями впиваясь в бёдра. — Не сегодня». Акааши, мгновенно уловив его напряжение, вопросительно вздёргивает бровь: начинается, мол? Кенма качает головой. — Не уверен, что у меня бы так здорово вышло… — Бокуто задумчиво наклоняет голову, глядя, как трясёт ягодицами модель. — Что, даже не прочитаешь ему лекцию о сексуальной объективации? — обращается Кенма к Кейджи, но тот игнорирует его. Вся его концентрация, видать, направлена на то, чтобы удержать член в рамках приличия (и в штанах заодно): наверняка представляет себе, как «здорово бы вышло» у Бокуто. — Нет нужды. Бокуто-сан — джентльмен, и к девушкам он относится соответствующе. — А? — Котаро застывает с широко открытым ртом, до которого так и не донёс кусок бекона из своего пакета. Соус стекает по его пальцам, капает на галстук. Очень по-джентльменски. — Нет-нет, я к девушкам вообще никак не отношусь! — торопливо уверяет он. — Я смотрел, как она двигается, а не… чем она… двигает. — Чем бы она ни двигала, сегодня она двигает этим в последний раз, — Кенма складывает руки на груди и скучающе сползает по спинке сиденья вниз, пока колени не упираются в нижний ряд. Мужик, которого он потревожил, раздражённо оборачивается, но одного взгляда через плечо хватает, чтобы он испуганно раскланялся и пробормотал: «Извините, Козуме-сан». — Ты её уволишь? — судя по тому, как жалостливо вздрагивают брови Бокуто, он уже придумал несчастной модели кредит на обучение (конечно же, она учится на врача и будет спасать жизни) и полуторогодовалую дочь, которую нужно кормить и одевать. Может, и больного отца в придачу. — Я всех здесь уволю, — пожимает плечами Кенма, брезгливо окидывая взглядом Яму. Официантки в одних лишь стрингах и фартуках разносят напитки, напряжённо улыбаясь, когда их щипают или шлёпают. Паренёк в углу — совсем ещё мальчишка: разбитые губы, разбитый взгляд, — устало опирается на швабру, чтобы после боя оперативно стереть с плитки кровь. Лысый жирдяй с толпой охранников глумливо ухмыляется, отсчитывая деньги букмекеру: стопка — кивок на соперника Куроо Тецуро. Стопка и хищный оскал — кивок на мальчишку со шваброй. Букмекер сально лыбится, делает пометки в планшете и прячет купюры. — Гнойная дыра. — Господин Дайшо не обрадуется, когда узнает, как вы решили обойтись с его подарком, — замечает Акааши. — Как удачно, что радовать «господина Дайшо» не входит в число моих хобби. — Удивительно счастливое стечение обстоятельств, — мрачно хмыкает Кейджи, прекрасно понимая, насколько это «счастливое стечение обстоятельств» осложнит его работу. Но Кенме плевать: Сугуру может пойти нахуй с такими подарками. Глава Нохеби презентовал это чудное заведение Некоме в качестве «жеста доброй воли», как он сам выразился. От «доброго» в этой помойке, правда, столько же, сколько от «воли» в приставленном к виску пистолете, но Кенме пришлось её принять: дипломатическая миссия с лёгкой подачи Босса была возложена на его плечи с жизнеутверждающим: «Тебе пора принимать участие, хочешь ты этого или нет». И вот он здесь. Принимает участие, как принимают поражение. Как принимают таблетки по утрам в психушке: «Мы вас обязательно вылечим». «Не надо. Меня. Лечить». Девица наконец заканчивает своё шоу и изящно подтягивается по лестнице, напоследок тряхнув задницей. Отходит от края Ямы и скрывается в толпе (идёт зубрить анатомию, не иначе). Музыка становится чуть тише, но гуще: тяжёлыми битами оседает на дне того, что раньше было бассейном, но стало Ямой. — Как думаете, может, снова наполнить его водой, когда я прикрою это фрик-шоу? Поставим лежаки, пристроим сауну… Бокуто будет готовить Пина Коладу в кокосовой скорлупе. — Дресс-код: гавайские цветочки на шее и никаких плавок! — с энтузиазмом поддерживает Котаро. Акааши, который до этого весьма скептично хмурился, заинтересованно вскидывает брови. — Вам нельзя плавать, — напоминает он, и Кенма закатывает глаза: Кейджи слишком уж серьёзно относится к своей работе. Охраняет его от любых покушений, даже если это покушение на его депрессию. Цель обнаружена: веселье. Цель устранена. Всё чисто. — Я буду в нарукавниках и с кругом. — А я хочу надувной матрас в виде акулы! — взбудоражено добавляет Бокуто. — А я хочу прибавку к зарплате, — вздох Акааши тонет в одобрительном рёве толпы, когда в Яму спускается второй «гладиатор». — Таканобу Аоне, — представляет его Кейджи — сделал домашнее задание, садись, пять. — Бывший оперативник, причину отстранения подчистили. Работал на Датеко до «кровавого понедельника», теперь с Нохеби. — Коэффициент? — В прошлом месяце средний показатель один и три. Сегодня один-тринадцать. Фаворит, значит. Кенма кивает: конечно же, Акааши не делал ставку, когда отходил. Он проверял коэффициенты. — Куроо Тецуро? — Шесть и ноль. Кенма не удерживается от тихого смешка. Почти все поставили на победу Аоне, выбрав безопасную ставку, лёгкие деньги, хоть и небольшие. — Я всё ещё не понимаю, как это работает, — ноет Бокуто, допивая ранч из пакета — бекон кончился. — Долбаная математика. — Сейчас объясню, — терпеливо отзывается Кейджи. Ни намёка на предосудительное небрежение в его голосе — того, что всегда достаётся Кенме. Нет, с Бокуто он ласков и кроток, почти святой. Мать Тереза с береттой за пазухой. Когда он читает нотации Кенме, его тон — это тон профессора, мечтающего о пенсии и топящего в просекко разочарование в своих никчёмных студентах. Когда он отвечает Котаро, его голос шёлковый, хоть кровать им застилай. Его голос — голос воспитателя детского сада, который любовно расставляет уродливые поделки своих подопечных по полкам. — Коэффициент ставки — это десятичная дробь, которая отражает… — Последний шанс, дамы и господа! — перекрикивает его букмекер. — Приём ставок закрывается через три… Две… Рука, вижу руку! — Миллион на клоуна в красных кедах. Букмекер растерянно оглядывается на Куроо Тецуро, который кокетливо машет ему рукой. Потом оборачивается на Аонэ: тот мог бы получить Оскар за выдающуюся роль второго плана — «Кирпичная стена № 2». — Ми… Миллион йен на Куроо Тецуро, дамы и господа! — собрав застоявшиеся во рту слова, выплёвывает наконец букмекер. В повисшей тишине слышится каркающий смех Дайшо и его сдержанные, отрывистые хлопки. Кенма даже не удостаивает главу Нохеби взглядом. Он смотрит на Куроо Тецуро и вспоминает Ницше: «Если слишком долго вглядываться в бездну…» Что? Что случится тогда? Из неё выползет чудище в идиотской футболке? Бокуто наклоняется к Кенме, дышит на него запахом острых крылышек, бекона и пахты: — Ты думаешь, он выиграет? Он выиграет, да? Блин, теперь я тоже думаю, что он выиграет… — Выиграю я, — поправляет Кенма. — В любом случае. Шесть миллионов или удовольствие лицезреть, как эта кособокая ухмылочка стекает по подбородку кровью. Впрочем, деньги ему не так уж и нужны. — Что ж, — доносится из Ямы голос — густой, как чернила, он пробирается под кожу Кенмы татуировкой. Кривым партаком, набитым спьяну; пещерным инстинктом оставить свой след на кабинке клубного туалета: «Здесь был Куроо Тецуро», — теперь у меня просто нет выхода: придётся отстаивать будущий семейный бюджет. Он щёлкает костяшками пальцев и спрыгивает с края пустого бассейна на потрескавшуюся плитку, между которой бетонные щели потемнели от крови. Уборщикам придётся повозиться, прежде чем здесь можно будет попивать Пина Коладу на надувном матрасе. — Аонэ, — зовёт Кенма. Негромко, вполголоса, но ему никогда не приходилось стараться, чтобы быть услышанным. — Сто тысяч сверху за каждый твой удар, что придётся в цель. Аонэ заторможенно кивает, пытаясь сложить два и два. Миллион на Куроо Тецуро. Сто тысяч за каждый кулак в его ублюдскую рожу. Плюс балл к репутации загадочного наследника Некомы. Он редко «выходит в свет», так почему бы не превратить каждый выход в событие? Пусть думают, что вместо мозгов у него тикающий механизм. Пусть боятся обратного отсчёта. Куроо Тецуро разминает плечи, крутит головой, разогревая мышцы шеи. Потягивается, будто только что проснулся — лениво и приторно. Прикрывает глаза, и Кенма чувствует, как шатается мир, растревоженный грядущим штормом. Сжимает пальцы на подлокотнике кресла, сглатывая тошноту. В ушах звенит, звенит его смехом, душное помещение плавится, стены стекают, смешиваясь с потолком в грязную бензиновую жижу. Они всегда так начинаются, его приступы. С вертиго и тиннитуса. А заканчиваются на полу с лужей рвоты под бледной щекой. — Порядок? — чутко спрашивает Акааши, опуская пальцы на запястье Кенмы. Не жест поддержки, а рациональный расчёт: всего лишь измеряет пульс. — Да, — стараясь не двигать головой, отвечает Кенма. Порядок?.. Последний раз он мог произнести это слово без лицемерной желчи два года назад, перед тем как впервые рухнул посреди комнаты. После этого никакого порядка в его жизни не было. Только вязкое ожидание: когда захмелевший потолок вновь затопит голову шуршащим ливнем? Когда небо станет белым шумом — нет сигнала, нет сигнала, нет сигнала — и рухнет? Когда земля под ногами вздыбится волной и стряхнёт его с себя, как со скатерти? Два года назад он получил диагноз и второго телохранителя в подарок. Два года назад он потерял равновесие и привилегию использовать такие тихие, спокойные слова, как «порядок» без привкуса жалости к себе на языке. «Порядок» — это то, что получают мальчики из хорошего списка Санты. Мальчики из полицейского списка «возможных участников преступных группировок» находят в своих рождественских носках угольки. Тлеющие угольки и энтропию. Рефери командует: «Бой!», и Кенма сквозь зубы говорит Акааши: — Запиши видео. Приступ приступом, но это шоу он не пропустит. Он всё же потратил на него миллион. Дома он включит запись и будет считать удары, и каждая сотня тысяч, списанная с его счёта, будет оседать в его груди прохладной немотой анестезии. А через месяц-другой он выпьет Пина Коладу из кокосовой скорлупы, качаясь на водяном матрасе в двух метрах над уровнем, где Куроо Тецуро втаптывали в кровавую грязь. И он намотает на кулак фальшивые лепестки гавайского ожерелья, чтобы впились в горло, чтобы ни вдохнуть, ни выдохнуть. Чтобы закрыть глаза и представить на своей шее чужую руку и… — Стоп! — гаркает рефери, и тут же: — Тайм! Уже?.. Чёртов Аонэ, не мог растянуть удовольствие? Это же первое правило подпольных боёв: зрелищность ценится выше победы. Неужели он такой слабак, неужели они оба — ебучие слабаки, неужели… Кенма открывает глаза, и Куроо Тецуро подмигивает ему, плотоядно облизываясь. Куроо Тецуро, расслабленно опирающийся о борт Ямы, на дне которой лежит в отключке Аонэ. — Шесть миллионов, детка! — весело кричит он, салютуя Кенме. — После такого ты просто обязан купить мне выпить. И бар на сдачу! «…И цветы на могилку», — мрачно думает Кенма, жалея, что не приказал Кейджи пристрелить этого рептилоида ещё час назад, когда впервые увидел его в коридорах клуба над Ямой. Он стоял, подпирая стену спиной, словно без него она рухнет, словно он делает одолжение всему зданию, всему миру тем, что держит его на своих плечах. Музыка билась о рёбра, подчиняя себе сердце, заставляя его биться в такт. Над полом клубился дым, облизывал красные кеды с грязными шнурками, с кособоким смайликом на носке. Свет мерцал, подсвечивая его лицо то красным, то синим, и каждая доля секунды в темноте, казалось, что-то делает с его глазами: они впитывали в себя мрак, как губка, его блядские радужки. И он коснулся пальцев Кенмы — скользкий, смазанный жест, — как это Акааши его пропустил? Акааши ничего не пропускает. — Кенма, — позвал он. Никто не смел звать его по имени, а он позвал. Так, будто имел на это право, будто все права мира имел. Будто он не просто знал его — многие знали его, а будто… Будто знал — одним словом, шёпотом, на выдохе. Будто был в нём, видел, плавал, будто жил в нём: снимал комнату — камеру — в сердце, а потому помнил, где отходят от стен обои, где осыпается штукатурка, где порог слишком высокий — надо перешагнуть. — Я давно за тобой наблюдаю, — соврал он. Точно соврал: не мог он за ним наблюдать. Не в том Форт-Ноксе, где он живёт. Не с тем графиком. «Я давно за тобой наблюдаю». Не угроза — интимный секрет, которым любовники обмениваются под одеялом: «Я подглядел за тобой в ванной». «Понравилось то, что увидел?» Кенма поёжился, чувствуя, как шприцует под кожу адреналином, и раздражением, и интригой. И яд змеится по сосудам, и разъедает их стенки, разжижает кости, и они шипят, шипят, шипят. — И как, наблюдалку о мою чарующую личность не обломал? Он улыбнулся с тихим коротким выдохом, будто услышал забавную шутку, смотря стендап дома в кровати, где никто не смеётся в голос — ведь никто не смеётся в голос в одиночестве. — О ком ты думал вчера ночью? — Что? По хребту поползли мурашки — полчище термитов, точащих позвонок за позвонком, вверх, вверх, к шее, к затылку. Волной, поднимающей волосы на загривке. Он снова улыбнулся — и что-то шевельнулось в животе. Что-то заскребло по рёбрам. С каждой секундой его тело превращалось в муравьиную ферму. В энтомологический музей. — Сегодня ночью, — он плавным толчком отстранился от стены, и на секунду показалось — она всё-таки не выдержит и рухнет. Наклонился ближе — ровно в миллиметре от границы, за которой Акааши пришлось бы выкрутить его руку и впечатать в бетон. Ровно в миллиметре от границы, за которой Кенме пришлось бы жить со знанием того, как он пахнет, — ты будешь думать обо мне. И ушёл, оставляя его с сотней вариантов фраз, которыми надо было ударить его в ответ. Которыми надо было зарядить обойму и выстрелить ему в лицо. Теперь слова гудели в нём потревоженным роем, жалили, резали крыльями, царапали лапками. Он так и не утих, этот рой, когда Кенма увидел его во второй раз — уже в Яме, где он сидел на бортике бассейна так, будто Яма и была бассейном. Будто её не иссушили, не замучили жаждой, не запачкали кровью, будто вместо спёртого воздуха там была вода, и Куроо Тецуро болтал в ней ногами, как на какой-то вечеринке. Будто он не драться сюда пришёл, а отдыхать, будто ждал, когда ему уже принесут эту чёртову Пина Коладу в кокосовой скорлупе. Будто он единственный здесь видел вещи, какими они задумывались, их реальное предназначение, их украденную сущность. И Кенма смотрел на него и слышал беззаботный смех вокруг, плеск воды, пляжную музыку. Чувствовал запах хлорки и резины — надувные круги, мячи и матрасы. Кто-то играет в водное поло, кто-то сидит на лежаке, кутаясь в полотенце. И кругом лёгкий кружащийся хаос — не отчаянная энтропия, а весёлый беспорядок студенческой вечеринки. Он мог бы закрыть глаза и представить себя там — обычным парнем из списка хороших мальчиков Санты. Немного угрюмым, немного колючим — ему просто неловко в полуголом виде, он просто не привык к толпе. Он мог закрыть глаза и представить, как Куроо Тецуро улыбается ему через бассейн и говорит: «Я давно за тобой наблюдаю», и в этом нет опасности, нет хищного подтекста. Просто почему-то из всех на этой вечеринке он выбрал его. «О ком ты думал вчера ночью?» — спросил бы он. Игривая фраза, рискованный флирт: ва-банк, да, но ему нечего терять. У него при себе только улыбка и плавки. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». И это было бы обещанием, а не проклятием. Кенма мог бы закрыть глаза и представить всё это. Но он смотрел на Куроо Тецуро, сидя на сколоченных на скорую руку трибунах в подпольном бойцовском клубе, который ему подарил глава второй самой опасной группировки в Токио. Первая должна была перейти в наследство ему самому. Тот парнишка с вечеринки, которым он не был, мог бы подумать: «Красивый. Он такой красивый». Но Кенма подумал: «Чтоб ты сдох». «Чтоб ты сдох красочно и сладко». И с этого всё началось.