Милый, имя тебе легион. Ты одержим, Поэтому я не беру телефон. Соблюдаю постельный режим, Но в зеркале ты, из крана твой смех, Ты не можешь меня отпустить, А я не могу вас всех.
Ты за каждым углом, В крыльях бабочек, в кронах деревьев. И дело тут вовсе не в знаках, заклятиях, зельях. Демоны ищут тепла и участья, Предаюсь огню, разрываюсь на части.
«Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». Всё, что Кенма знает о проклятиях, он узнал против своей воли. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». Год назад Акааши подстрелили. Пуля прошла сквозь левую ключицу, он потерял много крови, и врачи ввели его в искусственную кому. Он неподвижно лежал на койке, трубки торчали из его носа, из его рук, виднелись из-под простыни. Когда Кенма открывал глаза после зыбкого сна, от которого он чувствовал себя только более усталым, они казались ему паразитами, присосавшимися к трупу. Ему хотелось выдернуть их, растрясти Акааши, сказать: «Вставай, хватит уже». — Он выглядит спящим, да? — говорил Бокуто, кусая заусенец на пальце. За те дни он сгрыз их в кровь. «Нет, — думал Кенма и молчал. — Он выглядит мёртвым». «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». Медсестра, то и дело навещающая палату, сказала, что друзья и родственники пациентов в «сходном положении» (так и сказала, будто слово «кома» нельзя было произносить вслух, чтобы оно не стало привычным, не присело третьим гостем на край кровати) часто разговаривают с ними, читают им их любимые книги. Якобы это помогает. «Она говорит не о пациентах», — понял Кенма, глядя, как загорелись глаза Бокуто — так загораются по ночам огни маяка: возвращайтесь домой, возвращайтесь домой, возвращайтесь. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». И тогда Бокуто притащил книгу «Легенды и мифы Древней Греции», которую Кейджи дал ему почитать, потому что за день до этого Котаро спросил: «Что за авгиевы конюшни?» Так Акааши описал комнату Кенмы, разумеется. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». Бокуто читал ему до хрипоты. Пока голос не сходил на нет, пока слова не превращались в наждачку, царапающую горло. Кенма играл в приставку, свернувшись в своём кресле, чтобы чем-то занять руки и глаза. И слушал. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». Древнегреческие боги, как он понял, обожали проклятия. Когда Ниоба похвасталась своими многочисленными отпрысками, Аполлон и Артемида устроили кровавую баню, перебив их всех до единого, а скорбящую мать, сжалившись, обратили в скалу. Когда Иксион осмелился полюбить Геру, Зевс навеки приковал его к огненному колесу. Когда Кадм убил дракона — сына Ареса, боги прокляли весь его род: кого-то растерзали звери, кто-то возлёг с матерью, кто-то покончил собой… Боги, как показалось Кенме, только и делали, что кого-то проклинали. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». Все они были наказаны за свою гордость. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». Куроо Тецуро определённо его проклял. «Смерть на быстрых крыльях настигнет того, кто потревожил покой фараона», — было написано на гробнице Тутанхамона, и все египтологи, участвовавшие в раскопках, умерли в течение десяти лет. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». Какой древний саркофаг открыл Кенма?.. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». Или взять, например, алмаз Хоупа. Какой-то француз стянул этот камень из индийского храма и вскоре был затравлен собаками. Людовик XVI, получивший алмаз после, был обезглавлен. В двадцатом веке следующая владелица алмаза лишилась сына в автокатастрофе, дочь её покончила собой, а муж ушёл к другой женщине и скончался в психушке. Почтальон, который доставлял камень в музей, был сбит грузовиком. Его жена и пёс тоже вскоре умерли, а дом сгорел. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». Кенма предпочёл бы этому двадцать проклятых алмазов. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». Блядский Куроо Тецуро. Он действительно думал о нём. Всю ночь, а потом всё утро, а потом весь день и весь вечер. Мысли о Куроо Тецуро затопили его голову, и мозг набух, размоченный, разваренный в них. Кенма лежал и представлял, как сверлит дыру в своём черепе, чтобы они вытекли. Он пытался заснуть, и на грани сна ему чудилось, что его мозг — кокосовая скорлупа, и стоит только вставить туда трубочку — и можно будет выпить его, разжиженный и горький, и на вкус он будет как ром, сливки и ананасовый сок. Видео, которое записал ему Акааши, он собирался удалить, но палец соскользнул, и он посмотрел его семнадцать раз. Он нажимал на «Play» и надеялся: «В этот раз повезёт». В этот раз на полу Ямы окажется не Аонэ, а Куроо Тецуро. Но Куроо Тецуро каждый раз побеждал. Каждый раз он легко, танцующе, уклонялся от ударов, подныривал под тяжёлый кулак Аонэ, беззаботно делал шаг в сторону, будто вальсируя. Движения его были такими быстрыми, что Кенме пришлось замедлить скорость воспроизведения, пока не стало казаться, что всё происходит под водой, что время расплавилось и залило бассейн. Видео неизменно заканчивалось одним и тем же: Куроо, скучающе вздохнув, делал неуловимый выпад, перекидывал Аонэ через себя, ударяя коленом по затылку, и бережно опускал грузное тело на плитку. После этого он поднимал глаза и смотрел прямо в камеру. И улыбался. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне».***
На третий день Кенма наконец приходит в себя. После приступа и бессонных ночей он чувствует себя не то выжатым, не то выжившим — за его роль Ди Каприо мог бы получить ещё один Оскар, и ни один медведь бы не пострадал. Когда он выходит из комнаты и спускается на кухню, Акааши не поднимает взгляд от книги, лишь безэмоционально подмечает: — Мы уже начали забывать, как вы выглядите. — Я не выгляжу, тебе показалось, — бурчит Кенма и открывает холодильник. Он, как всегда, забит продуктами: свежие фрукты, отполированные в пластмассу; накрытые плёнкой тарелки с готовыми блюдами на любой вкус и цвет; рассортированные по полкам напитки в стеклянных бутылках, как из мини-бара люксового номера — на два глотка. Судя по просквозившему «мы», Бокуто где-то в пределах слышимости, но не видимости. Наверняка сидит в смежной столовой и собирает свой дурацкий паззл за гигантским стеклянным столом, способным вместить двадцать гостей — на двадцать больше, чем бывает в этом доме. Взяв первую попавшуюся тарелку из холодильника и не утруждаясь тем, чтобы еду разогреть, Кенма идёт туда, подальше от молчаливого осуждения Кейджи. — Оно живое! — радостно восклицает Бокуто и, засуетившись, сбрасывает локтем несколько деталей. Паззлы он собирает так же долбануто, как делает всё остальное: не с краёв, как нормальные законопослушные люди, а выборочно, смотря что ему больше приглянулось. Сейчас вот на столе виднеется штук десять лошадиных голов — все без тел — и по какой-то неведомой причине одинокое облако. Значит, Кейджи ещё ему не помогал. Он всегда подключается в какой-то момент и заканчивает то, что Котаро было слишком скучно собирать. Кенма садится напротив и ставит тарелку прямо на коробку с изображением табуна мустангов. Аппетита нет, так что он развлекается тем, что пытается подцепить палочками детальку с лошадиным копытом, пока Бокуто на фоне пересказывает свой сон. Всё это так привычно, так рутинно, что копошащийся под кожей инсектарий наконец утихает. В любой другой день эта обыденность перетекла бы в объеденность — остатки, крошки нормальной жизни. Но сейчас кусок реальности не лезет в глотку, и объедки — всё, что требуется. Обычно тишина этого дома навевает скуку, и за пару часов эту скуку сжирает тоска, обгладывает её кости, давится ими, падает замертво и разлагается так до самого вечера. Сегодня же скука — антоним Куроо Тецуро, и Кенма приглашает её войти, подбивает ей подушки, греет место подле себя. — Вы нашли, что я просил? — стараясь сохранить нейтральный тон, спрашивает он. — А? А! — Бокуто складывает ладони рупором и зовёт: — Ака-а-а-аши! Тот оказывается за плечом мгновенно, как Кровавая Мэри, которая решила не ждать трижды произнесённого у зеркала имени, а взять дело в свои руки и сделать первый шаг. Конечно же, он слышал вопрос, потому что ничто в этом доме не происходит без его ведома. — Мы пробили его по всем базам, — отвечает он, присаживаясь рядом с Бокуто и опуская взгляд на паззл, будто ничего интереснее в жизни не видел. Но Кенма-то знает, что это лишь предлог, чтобы облизать взглядом пальцы Бокуто. — Пусто. Куроо Тецуро не существует и никогда не существовал. Отпечатки, фото, голос — ни одного совпадения. «Кто же ты, блять, такой?..» — думает Кенма. И следом: «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». Главная проблема «сегодня» в том, что оно остаётся аксиомой для каждого из дней. — Вы уже решили, что будете делать со «Змеями»? — деловито уточняет Акааши, пальцем пододвигая под руку Бокуто деталь с лошадиным ухом. Незаметно — так, чтобы Котаро сам её нашёл и сам прицепил. — Мне распорядиться о продаже? — Нет. — Нет? Пытаясь не думать о Куроо Тецуро, Кенма то и дело возвращался мыслями к клубу «Две змеи» (и что за нелепое название?..) и Яме под ним. Он прокручивал в голове множество вариантов — один гротескнее другого. Сначала он действительно хотел его продать, потом увлёкся собственной шуткой и со скуки просмотрел четыре каталога с дизайном бассейнов. Затем его вспухший от бессонницы мозг возвёл на месте Ямы подпольный цирк, затем энтомологический музей, затем фонтан в духе «Самсона, раздирающего пасть льва», только вместо льва — Куроо Тецуро (вода бы лилась из его глаз и ушей, стекала бы по его шее, лужицей скапливалась у ключиц). В конце концов, лёжа на сбитом в комки одеяле и прижимая к груди телефон, прожигающий вспотевшие пальцы радиоактивным видео, он понял, что судьба Ямы уже решена, и снова вспомнил о древнегреческих проклятиях, о роке, которого не избежать. Яма останется Ямой, пока на её дне не будет лежать Куроо Тецуро. Бои будут продолжаться. — Я решил оставить подарок себе, — говорит он, ковыряясь в тарелке, чтобы не видеть, как изгибается немым вопросом бровь Акааши. Он мог бы на рыбалку с ними ходить — с таким-то талантом их крючковать. — Из дипломатических соображений. — Дипломатических соображений, — разжёвывая слова, повторяет Кейджи, будто так их будет легче проглотить и усвоить. — И зовут эти дипломатические соображения, полагаю, Ку… — Заткнись, — огрызается Кенма, нацеливая палочку на Кейджи. Авада, блять, Кедавра. — Ты вроде как был согласен с Боссом насчёт того, что мне нужен какой-нибудь личный проект. — Я предлагал зал с автоматами и подпольное казино, а не «гнойную дыру», как вы сами выразились. — О, зал с автоматами звучит весело! — вскидывается Бокуто, и Кейджи кивает с тенью улыбки на лице. — Я там всё поменяю, — Кенма откидывается на спинку стула и складывает руки на груди. — Записывай. Кейджи послушно встаёт из-за стола и возвращается с планшетом, готовый делать пометки. — Во-первых, надо выдать официанткам нормальную форму. И паспорта, раз уж на то пошло, — фыркает он, и Бокуто хихикает, хотя сам Кенма не уверен, что сказанное было шуткой. Зная Дайшо… — Дизайн? — На твоё усмотрение. Здесь Акааши можно довериться: он, конечно, послушает дебильные идеи Бокуто об официантках в скафандрах и тематике «Глубины космоса», но в итоге сделает всё изящно и со вкусом. — Любой, кто коснётся персонала, получит предупредительный выстрел в колено, — продолжает Кенма, морщась от воспоминаний о жирных пальцах на голых бёдрах официантки. — Танцовщиц тоже уберём. — Отступные? — В две зарплаты, — подумав, решает Кенма. — Вместо них пригласим каких-нибудь фаерщиков или, там, акробатов, чтобы не терять статы по зрелищности. Кейджи кивает, украдкой наблюдая за тем, как загораются глаза Бокуто при упоминании фаерщиков. — Теперь бойцы, — Кенма соединяет два паззла, начиная собирать край неба: хоть кто-то же должен сделать это правильно. — Во-первых, все должны быть совершеннолетними. Проследи, чтобы все поняли, что за серьёзное травмирование оппонента они мгновенно попадают в чёрный список. — Жёстко, — хмыкает Бокуто. — Согласен, — подумав, отвечает Акааши. — Это подпольный ринг, а не чистый. Мы лишимся половины клиентов. — Найдём новых. — Может, не бан, а штраф? Типа, пусть лишаются своего выигрыша, — пожимает плечами Бокуто. Кенма нехотя соглашается, и Акааши, тщательно скрывая самодовольство, делает очередную пометку. — Медобслуживание для бойцов за наш счёт. После каждого боя обязательное обследование. Удвой медперсонал. Найми повара в бар — нам нужны закуски. — Ведь нет ничего аппетитнее насилия, — саркастично добавляет Кейджи, но идею не оспаривает. — Найди барабанщика, звуковое сопровождение там говно. Кому, блять, хочется смотреть, как двое мужиков колотят друг друга под AC\DC? — Ну-у… — тянет Бокуто, но Кенма его игнорирует. Он уверен, что с живыми барабанами будет лучше. Эпичнее. — Дальше. Всех животных убрать, никаких собачьих боёв, никаких петушиных… Петухов там достаточно. Один Ку-ка-ре-куроо Тецуро чего стоит. — Ещё нам нужно больше… эффектности, что ли. Я думал о том, чтобы подсадить в зал пару «уток», чтобы иногда вызывались, типа: «Я волонтёр!», снимали свои пиджаки, закатывали рукава и выходили на ринг. Найдёшь? — Подумаю, что можно сделать, — обещает Кейджи. — Ещё нужно разнообразить ставки. Что-то, чтобы народ оставался от начала и до конца, вроде… «Сколько носов будет разбито» и так далее, придумайте что-то с Бокуто. Так им придётся сидеть до закрытия — сбудем больше выпивки и закусок. — «Сколько палаток поднимется», — пошло ухмыляется Бокуто, пихая Акааши в бок, чтобы оценил его шутку. — Что? — Ну, сколько стояков заметят. — У бойцов? — И у зрителей. — Ты долбоёб? — Кенма трёт лицо, и тут же получает от Акааши замечание: — Вы сами попросили об идеях, имейте совесть быть вежливым, когда вам их предоставляют. — Завали ебало. Тоже мне, сверчок Джимини. — Грубость не входит в список лидерских качеств, — сухо подмечает Акааши. — Ну всё, ребят, хорош! — хнычет Бокуто. — Давайте лучше дальше штурмовать мозг, или как там. Я предлагаю сделать тематические вечера: пусть будет отдельный ивент только с девушками-бой… Бойчихами? Бойцессами? Кейджи? — «Девушками-бойцами» звучит вполне приемлемо. — Ну, в общем, вот это всё. Ещё пусть будет вечер кунг-фу, или вечер бокса, или вечер, когда на всех будут только трусы или… О, костюмированный вечер! Кенма вздрагивает, вытряхивая из головы образ Куроо Тецуро в костюме медсестры. В костюме пирата. В костюме клоуна. В костюме развратной монашки. В балетной пачке. С заячьими ушами. Без костюма. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». — Ты сейчас договоришься, и гвоздём программы станет «Битва телохранителей Некомы», — мрачно сообщает он. — Лучше ввести чемпионаты, — подаёт голос Акааши. — На выбывание. Это увеличит вариативность ставок: кто пройдёт в финал, кого в каком раунде элиминируют и так далее. — Допустим, — Кенма покусывает кончик палочки, раздумывая над предложением. — Чемпионаты будем проводить каждую субботу. — Принято. — Ещё нужны традиции: «Пьём каждый раз, когда…» и всё такое. Так у каждого всегда в руке будет бокал — плюс к выручке от бара. И пьяные люди больше рискуют на ставках… Что? — осекается он, подозрительно щурясь на Кейджи, который слишком уж усердно всверливается в него взглядом. — Ничего, — спокойно отзывается тот. — Просто я давно не видел вас… увлечённым. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». — Хуйню не неси, — буркает Кенма, сжимая палочки так, что деревянные края впиваются в пальцы. Он не увлечён. Вообще нет. Раздражённо отпихнув от себя тарелку, он встаёт из-за стола. — К следующей пятнице чтоб было готово. — Согласовать с Боссом? — Нет, — поморщившись, решает он. — Это моя песочница. На то и был расчёт, разве не так? — фыркает, перекатывая языком горький привкус. Акааши медленно и осторожно кивает. Он всегда почитал субординацию. Всегда был верным. И Кенма лишь изредка задаётся вопросом, кому.***
Всю неделю до пятницы он снова и снова проверяет список участников из ежедневных отчётов Акааши, пропуская все имена, иероглифы которых не начинаются с «чёрного». С обещания темноты под ресницами, темноты под рёбрами, темноты под пальцами. Куроо Тецуро объявляется в самый последний момент, накануне, и Кенма ворочается всю ночь, пока усталость не начинает шуметь в ушах, пока комната не идёт кругом, пока постель не начинает казаться надувным матрасом, под которым в Яме бушует шторм. Он часами борется с тошнотой, запрещает себе свеситься с кровати, потому что знает: потеряет равновесие и упадёт. Потому что знает: то, что он выблюет, свернётся желчным комком и уползёт под потолок. Изнеможение провоцирует приступы, приступы оставляют его без сил — это ебучий порочный круг, а ему нужен другой, спасательный. Ему нужно, чтобы комната перестала быть им, кругом, и вновь обрела чёткие линии и углы. Завтра он должен поехать в клуб, ведь что это за переоткрытие такое без нового владельца? Он повторяет себе: «Я пошёл бы в любом случае». Даже если бы… Но он явится. Куроо Тецуро записался, а значит, явится. Это неизбежно, как брошенное вслед проклятие. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». Спальня всё ещё шатается — в этот раз шоу затянулось, не правда ли? — когда он чувствует на лбу что-то холодное и влажное, и первая мысль в прогнившей от приступа голове: это мозг наконец-таки вытек. Потом он думает: нет, мозг был бы горячим. Он ведь кипит. Потом: что за бред, что за бред, что за… Потом Кейджи говорит: — Вам нужно принять таблетки, — и подносит к его губам стакан с водой. И Кенма понимает, что влажная тряпка у него на лбу — это компресс. — Уже утро? — Уже полвосьмого вечера. «Ненавижу», — думает Кенма, но без особого запала. Догорело уже, дотлело. — Встать можете? — Кейджи услужливо протягивает руку, но Кенма отпихивает её и подтягивается выше на липкую от пота подушку. — Босс хочет с вами поговорить. — Ага. Выйди. Он берёт с тумбочки телефон, открывая мессенджер и нажимая на «Видеозвонок». Долго ждать не приходится. — Кенма? — Привет, мам, — вздыхает он, кривясь на камеру от вида собственной помятой рожи. С таким ебалом даже в морге конкурс красоты не выиграть. — Ты что, только проснулся? — судя по картинке, она в машине, на заднем сиденье своего тонированного «порше». — Разве ты не должен готовить свой лягушатник к открытию? — У меня всё под контролем, — закатывает глаза он, садясь выше, ровнее. Мать никогда не воспринимала его приступы всерьёз. Она даже слабостью их отказывается считать, так — блажью, нелепой прихотью разбалованного ребёнка. «Может, попробуешь нормально питаться и меньше сидеть за компьютером?» — То есть у Акааши всё под контролем, — она чмокает губами, на которые только что нанесла слой алой помады — к чему тратить время перед камерой впустую, да? Не на его же серую рожу смотреть. — Акааши — часть того, что под контролем у меня. — Как скажешь, — отмахивается она от спора, который заранее записала в победный. — В любом случае лёгкое головокружение не повод валяться весь день в кровати, Кенма. Если бы я отлынивала от дел каждый раз, когда у меня месяч… — Мам! — стонет он, закрывая ладонью экран. — Фу. — Что значит «фу»? Нет ничего мерзкого в естественном процессе отслоения эндометрия в матке. Я понимаю, что женская физиология, как ты считаешь, тебя вовсе не касается… — Я не «считаю» себя геем, я им являюсь, может, хватит, ну? — Не проецируй на меня свою внутреннюю гомофобию. — Что? Нет у меня никакой… Мам, блять, ты… — Следи за языком, когда разговариваешь с матерью, — она поднимает бровь, которую подкрашивает, и Кенма ёжится от мысли, насколько этот жест в сочетании с этой фразой отдаёт акаашечностью. Неужели он неосознанно выбрал себе в телохранители мужскую версию своей матери?.. Это что за разновидность эдипового комплекса?.. — Всё, окей, проехали, что ты хотела? — он неуклюже, всё ещё шатко встаёт с постели. Этот разговор нужно заканчивать. — И давай без: «Я что, не могу просто так позвонить единственному сыну?» — Тебе надо поработать над пародиями, мой голос звучит абсолютно иначе. — Это художественная интерпретация. Она закатывает глаза, чуть улыбаясь, но уже через секунду деловое выражение вновь вытесняет с её лица оттенок роли, назначенной ей природой. Следующую фразу произносит уже не мать Кенмы, а босс Некомы. — В среду будет аукцион, на котором ты должен появиться. Не обсуждается. Детали мероприятия уже у Акааши, и нет, я не могу послать туда своего ассистента. — Почему нет? На моё вручение диплома ты его прекрасно послала. Она цыкает языком, мол, опять ты за своё? Это было сто лет назад, и я уже извинилась. (Открытку. Она отправила ему открытку. По имейлу). — Потому что от твоего выпускного не зависела репутация компании. И мне отлично было видно, как ректор вручает тебе бумажку, на записи, которую мне прислал Акааши. — Ну так пусть он снимет на видео, как твой ассистент выкупает «Мону Лизу», или что там тебе нужно… — Мне нужно, чтобы мой наследник вспомнил о своих обязанностях. — Чтобы я вспомнил об обязанностях или чтобы остальные вспомнили моё лицо? Ох уж эта тонкая грань между наследником и маскотом… — Не умничай, — она щёлкает пальцами по экрану, как в детстве щёлкала его по лбу. — Мы ведь договаривались. Кенма вздыхает: с козырей заходит. Уговор у них и впрямь был: полная свобода в собственных проектах и личной жизни взамен на регулярное участие в делах Некомы. Чаши весов, конечно, неравны, но это максимум, что было возможно выторговать. — Ок, — коротко выдыхает он. Да похуй уже. — Всё, отключаюсь. Удачи с открытием. — Угу. — И… Дитёныш, — она касается пальцем накрашенных губ и передаёт «поцелуй» камере. — Горжусь тобой. — Угу. — Дитёныш. Он со страдальческой миной повторяет её жест и тут же сконфуженно сбрасывает вызов. Ебучий стыд. — Да заходи уже, — произносит Кенма ровно за секунду до того, как раздаётся вкрадчивый стук. В отличие от Акааши, умеющего передвигаться абсолютно бесшумно, неловкие переминания Бокуто с ноги на ногу можно услышать даже с другого этажа. Котаро открывает дверь с ноги, потому что обе руки заняты вешалками с одинаково отвратительными формальными костюмами. — Время переодевашек! — объявляет он невнятно из-за двух галстуков, зажатых в зубах. — Кейджи сказал, что ты должен выбрать что-то из… — Нет. Бокуто растерянно оглядывается в коридор, ища поддержки с тыла. — Я пойду в обычном. — В трениках и байке?.. — с сомнением тянет Котаро, и полоски ткани вываливаются у него изо рта, шмякаясь на пол, как две дохлых змеи. Может, Дайшо так и придумал то ебланское название?.. — В джинсах и хаори, — Кенма подходит к шкафу, распихивая вешалки в стороны. Не то, не то, не то… Где же оно? С красными журавлями, будто вспугнутыми из-под подола, разлетевшимися по рукавам и спине. — А-а-а, в этом обычном, — Бокуто многозначительно ухмыляется, небрежно отбрасывая костюмы на кровать. Его брови исполняют на лице какой-то особо пластичный этюд, и Кенма всерьёз подумывает о том, чтобы пырнуть его вешалкой в глаз. — В свиданковском обычном. Между позвонками вылупляется свежая кладка термитов. Голодных и полных сил. Кенма трёт шею, пытаясь их раздавить, но они лишь мигрируют выше, в голову, прогрызают в его черепе дыру, сквозь которую тут же задувает ветром тихое: «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». — К слову о свиданках, — переводит тему он, мстительно улыбаясь через плечо. — Как там дела у Конохи из бухгалтерии? — А при чём тут Коноха? — Бокуто хмурится и одёргивает себя, когда рука сама собой ползёт к кобуре на груди. — Не знаю, у Акааши спроси, это ведь он… — Козуме-сан, — ласково шепчет голос над ухом. Кейджи, ёбаный ниндзя, и когда только подкрался?.. — Помолчали бы вы немного. Кенма отпихивает телохранителя от себя и тянется в шкаф: нашёл наконец. И вовсе оно не «свиданковское», это хаори. И джинсы самые обычные, с самыми обычными рваностями. В самых обычных местах. «Я бы оделся так, даже если бы…», — мысль эту, мерзкую, червивую, он отгрызает на полуслове, но она продолжает разлагаться в его горле, опускается в желудок, опарышится в нём, окукливается. «Хоть себе самому не ври». Ну и что? Что здесь такого, что Кенма его хочет? Самки богомолов тоже хотят трахаться, но это не мешает им потом откусить партнёру голову. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». Кенма завороженно касается алого крыла, вышитого на рукаве. Текстура под пальцами напоминает рытвину шрамов. Есть ли они у Куроо Тецуро? И если есть, то сколько? Где? Какие они на ощупь? На вкус?.. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». А вот и нет. Мимо. «Сегодня ночью я тебя увижу».