青 или арка 草木***
— Как можно есть такую кислятину? Сколько раз тебе сказано, не лазить в чужие сады и не воровать… пока не поспело?! — Про поспело это ты добавлял! А она говорила вообще не лазить! А я не могу, как она! Не нравится — не ешь, мне больше достанется. Отдай! — Неа. Чтоб ты потом всю ночь спать не давала, животом маясь? Фиг тебе! — Да где их взять, фиг-то этих? — В город надо — тот, что побольше. Я там в усадьбе видел… — А как усадьба охраняется — видел? — Да пофиг! — Это тебе пофиг — а мне нет. — Да не сцы, зелень мелкая! — Сам ты… — Снова ссоритесь? Что на этот раз? Вопрос, конечно, не для того, чтобы узнать о происходящем — запах молодых яблок и звонкий голос слышны даже за пределами двора. Сияние молодого тела, задор, лёгкий раздрай и явная радость — яблоки явно идут на пользу. И другое тело — скрученная змея страсти под чугунным казанком обид и жажды мести, пламя жизни, лижущее литые стенки — ярое и ласковое, надломленное, но не погасшее, красивое. Похоронный дом становится садом, плодоносящим на прахе прошлых жизней. Эти плоды ещё не зрелы, один из них деформирован упиравшейся в него веткой — но именно там, в этой плотности, и концентрируется самый яркий вкус. Сяо Синчэнь так любит этот сад! — Эта мелочь опять обчистила соседей, не дав яблокам созреть и наполовину! — Да, потому что через пару дней они сами всё обчистят! — Да им ещё месяц зреть! Синчэнь надкусывает яблоко и высыпает на ладонь белые семечки. — Из этого яблока уже не прорастёт дерево. Но если дать ему созреть, то у нас может получиться целый сад. — А как дать ему созреть? — Впредь не рвать раньше срока, А-Цин. А этому — уже никак. — А я говорил… — Но это никак не меняет того, что воровать не надо никакие. — Столько отрицаний на пару слов — от них челюсть сводит не хуже, чем от этой кислятины! Как жить тогда? Тоже никак? — Мой милый друг, прости, что не могу дать тебе достойного ответа — я не уверена, что мой путь истинен, но точно знаю, что не хочу, чтобы вас побили за воровство. — То есть, если не поймают и не побьют… — Нет. Особенно если не поймают и не побьют. Потому что так может показаться, что этот путь безопасен — но лишь до тех пор, пока не случится что-то более серьёзное… А оно случится неминуемо. — Даже если я стану сильнее всех? — Особенно если станешь сильнее всех, но так и не найдёшь баланса… Потому что тогда баланс найдёт тебя — и тогда ты уже ничего не сможешь исправить. — Как страшно! Зато за то, что я не смогу исправить, я могу других заставить заплатить! Сюэ Ян сжимает кулак в перчатке, и Синчэнь видит, как в коконе света этого тела обида прожигает дыры, как кислота… Не яблочная кислота. И никакими сладостями её не унять. Синчэнь склоняет голову, касается пальцами повязки и опускает руки на колени. Она не знает ответа. У неё не получилось. Что она может сделать для этих детей? Она может легко победить в битве, но в жизни они гораздо сильнее неё — он всего лишь умеет выживать… Кокон жалящего тепла и беспокойства окутывает её, как колючее шерстяное одеяло. Сюэ Ян стоит в шаге от неё и не решается прикоснуться — хочет, но не знает, как. Не знает, как правильно. Странным образом эта нерешительность успокаивает её лучше всего: как может этот светлый мальчик, который не боится ничего, искать способ не причинить ей неудобство? Разве достойна она такого внимания, когда он так груб даже с А-Цин? Внимание от собственных терзаний перетекает к милому другу — ощупывает его, ища причину. Он всегда прячет раненый мизинец, будто стыдится его — но ему нечего стыдится, это не то увечие, которое бросает тень. Вот Сюэ Ян гордился им, выставляя напоказ как оправдание своей жестокости, высокомерия, презрения — всего того, что делало его действительно ущербным, терзая душу. Но этот мальчик — прямая его противоположность, хотя он так же импульсивен, бывает резок — и даже чересчур — но в этой резкости столько заботы и тепла, столько любви, которую он, кажется, и сам не замечает… Что невозможно сравнивать их с Сюэ Яном. Синчэнь знает, что недостойна такого доверия — поэтому не настаивает. Но ей бы очень хотелось… Однако… Что она сделала для того, чтобы…? Понятно, что милый друг не доверяет ей старые раны, пусть и позволил залечить те, что свели их вместе. — Дааа… — И как? — Не знаю. Не представляю, что можно сделать, если она по сути уже видит его, и не узнаёт… — Не узнаёт потому, что раньше смотрела на форму поведения, в котором не было даже зачатков любви, а теперь видит только тонкий план, в котором цветёт весна… — Ну, это в любом случае вызывает ответную весну к автору… Иди ко мне, мой хён! И расскажи мне, откуда ты такой знаток женской психологии, мм? — Почему женской? — Ну, она же женщина… — От Сяо Синчэня её отличает только отсутствие гей-паники — так-то она такой же хлебушек. — Это ты мой сладкий хлебушек! — А ты тогда кто? — А я — начинка. Хочу быть сегодня твоей начинкой. Позволишь? — Будто я могу отказать тебе, мой ван. Ибо редко бывает дома. Сонджу видит Сяо Чжаня гораздо чаще, и тот, видимо, от желания хотя бы через тему соприкоснуться с Ибо, продолжает поддерживать интерес к ней. И к ней в ней — тоже. Сонджу порой кажется, что в ней Сяо Чжань то ли видит, то ли описывает самого себя, когда они обсуждают образ Сяо Синчэнь. Так что это не Сонджу знаток… Он всего лишь писец всему, что диктует Сяо Чжань — а тот безжалостен в своём стремлении улучшить навыки Сонджу в письменном китайском. Да и сам Ибо, похоже, проникся темой именно потому, что имеет большой опыт в узнавании, распознавании и понимании чувств, мыслей и реакций Сяо Чжаня. Дальше в тему гендерного разнообразия Сонджу предпочитает не углубляться — тем более, что сейчас кое-кто всё настойчивее норовит углубиться в него. — Может, в спальню?Бой
— Мне не нравится этот пассаж про вину и неприятие. — Сяо Чжань попивает чай, пролистывая текст. — Больше нет? — Никогда не нравился, но теперь я понял, почему. — Мм. И? — Она не должна была его винить — не должна была его винить с самого начала. Как Сяо Синчэнь и было показан в сериале — с симпатией, пусть даже он сам не мог её обосновать — она так же должна была смотреть на молодого парня, в котором не чувствовала постоянной злобы, в котором преобладала жажда жизни и наслаждений, игры и флирта, всё ещё детская жажда внимания и любви, не превратившаяся пока в тотальную ненависть. И в Байсюэ он тоже должен был бы устроить погром только потому, что его пытались остановить — он пришёл туда только за Сун Ланем, хотя по сути искал Сяо Синчэнь. А Сяо Синчэнь не пыталась заниматься нравоучением, потому что не равняла себя с Сюэ Яном — и именно поэтому он не пытался очернить её, чтобы доказать, что она не такая уж праведная, что тоже может ошибаться. Его с первой встречи покоробила покровительственная опека Сун Ланя — он и искал их для того, чтобы поспорить с ним о том, что Сяо Синчэнь не нуждается в опеке. Ну и себя предложить в качестве партнёра для другого типа отношений, да. — То есть, теперь мизинец милого друга напоминает ей не ненавистного Сюэ Яна, а парня, по которому она скучает? А как же Байсюэ? Она же не знает его мотивов… И результат никто не отменял — она же поэтому и отдала глаза… — Да, вот это и надо переписать. Я хочу, чтобы то чувство её вины включало в себя расставание с Сюэ Яном и сдачу его на попечение великих орденов — то, что она тогда отреклась от ответственности за него и его судьбу в угоду их с Сун Ланем правилам, не сделав исключения, не заметив важности… И для себя в том числе. Вернее, именно потому, что не позволила себе принять факт важности Сюэ Яна для себя — пренебрегла чувством в угоду правилу. — Ага, и теперь, когда с ней рядом кто-то настолько похожий, она не видит его в нём именно из-за этого? — Да. Поэтому и откровение должно быть с совсем другим исходом. Ибо потягивается, разминается и встаёт из-за стола, убирает посуду. — А где хён? — Был в студии на записи. Но, да, уже опаздывает. Наверное, скоро будет. — И ты снова засадишь его… переписывать. Бессердечный учитель Сяо! — Ибо скалится и уворачивается, получая смазанный шлепок по ягодице. — Не… засажу. Что за слово такое… неподходящее... к этому виду деятельности. — А к какому подходящее? А меня засадишь? А мне? — Изыди, ебливое создание! Ибо дует губы, но расцветает улыбкой, когда слышит писк дверного замка, и вприпрыжку бросается в коридор. — Хён, хён! Меня только что пытались изгнать, как голодного духа! Сонджу подхватывает Ибо и клюёт поцелуем в округлившуюся от улыбки щёку. — Ты будто становишься всё более… Будто не взрослеешь, баобэй, — смеётся он. Ибо снова пытается надуться, но натыкается на взгляд Сяо Чжаня, который стоит в дверях кухни и нахмуренно кивает, соглашаясь со словами Сонджу. — Да вы сговорились! Уйду я от вас! — Ибо, показательно вздёрнув подбородок, проходит мимо Сяо Чжаня и поднимается наверх. — Голодный? — Терпимо. Или ты… — Я про тебя. — Ага. Сонджу кивает, и пока он переодевается в домашнее, Сяо Чжань колдует над его ужином. Сонджу покладист, но Сяо Чжаню не нравится пользоваться этим… так часто. В конце концов, нет ничего особенного в обычном ужине. Сонджу благодарен Сяо Чжаню… вообще-то, за всё. И за участие в практике китайского в частности. Но сегодня он устал и не готов к каллиграфическим экзерсисам следующие несколько часов — поэтому предпочитает подробнее обсудить текст прежде, чем начать писать его. Ну и потому, что интересно, конечно же. — То есть, она его не видит, потому что винит себя за то, что не позволила себе увидеть тогда? — Типа того, да. — И что теперь? — И теперь Сюэ Ян злится, но не знает, на кого больше — кто больше виноват в том, что она винит себя — она сама, поддерживавший это Сун Лань, воспитавшая это Баошань Санжень, мир, в котором насаждены такие представления, конкретные люди… или он сам, из-за кого, собственно, она и мается. — Но он больше не хочет огорчать её? — Больше нет. Он хочет, чтобы она перестала винить себя, и считает, что если откроется ей, то она его не потащит на суд и не убьёт — но он не знает, что она будет делать, потому что не уверен в эмоциональной реакции. — А откуда он вообще знает, из-за чего она винит себя? — Может, она рассказывала? — Когда? — Мм… Ну вот пусть в этот момент и расскажет. — В какой? — Когда он подходит к ней. То есть, вот она вернулась, они поговорили про яблоки, и она сложила руки на коленях, соглашаясь с тем, что не ей учить кого-то жить. Вот он подходит к ней, и она видит его на тонком плане, вспоминает Сюэ Яна — и здесь начинается другое: она думает о том, как они похожи с Сюэ Яном, которого она отправила на смерть, разрушив его тем самым, превратив в монстра… Она, неуверенная в себе, решает поделиться этим с ними — возможно, они помогут ей понять то, в нём она не может разобраться всё это время. Потому что она ни коим образом не хочет своей правильностью подтолкнуть их к чему-то ужасному, как Сюэ Яна. — А откуда она пришла? С ночной охоты? — Нет, ночных охот там нет, потому что Сюэ Ян не устраивает ей убиения невинных. Она пришла с рынка — и снова с не лучшими овощами. Она не говорит Сюэ Яну, но после её рассказа он поймёт, что она видит ауру того, что ей накладывают в корзину, однако считает это приемлемым наказанием за свою никчемность. Печалит её только то, что в итоге это отразится и на тех, кто связан с ней — поэтому им она старается отдать лучшее. Что, конечно, выбесит Яна ещё сильнее. — То есть, по сути, её формальная слепота даёт возможность людям открыто делать то, что они бы делали исподтишка? А для неё всё очевидно, но своим непротиворечием она поддерживает иллюзию удавшегося обмана? — Именно. И эта покорность взрывает Сюэ Яна. Но в то же время и восхищает — и за это он ненавидит уже себя. — Как всё запутано. — Да нет. Как раз всё просто. И то, как просто всё решается, я и хочу показать. — О. — Ага. — Только… Давай не сегодня? — Мгм. — И… Спасибо за ужин. Очень вкусно! — Мгм. Сяо Чжань, закусив губу, скролит текст на планшете, а Сонджу, собрав и помыв посуду, идёт искать Ибо. Тот обнаруживается на втором этаже перед панорамным окном. В стойке на руках. Сонджу хочет было подойти, но потом передумывает и опускается на диван, подбирает под себя ноги и, положив голову на спинку, закрывает глаза. Он вспоминает запись песни, на это накладываются образы из их фанфика… Что-то не даёт ему покоя — что-то, что мелькнуло в самом начале, когда он только пришёл… И искрило потом, будто сквозь… Ибо плюхается рядом, треплет его по волосам. — Что, хён, сегодня без наказаний? Сегодня ты хороший мальчик? Мальчик. Вот оно! — Ибо-я, — Сонджу открывает глаза, приподнимается, усаживаясь ровнее. — А почему ты сказал, что Чжань-гэ ассоциируется у тебя с песней «Мальчик»? — А что, романтичности текста тебе не достаточно? — Достаточно, но… Но тогда мальчик — это ты. А почему он? Ибо криво усмехается, зарываясь растопыренной пятернёй в свои волосы и слегка оттягивая их. — Потому что русский. Потому что это должно было быть таким завуалированным, понятным только русскоязычным, признанием в том, что я не только знаю русский, но и могу на нём пошутить. Шутка, однако, не удалась. — А… — Чжань по-русски — бой. А по-английски бой — мальчик. Всё просто. — И… — И — ничего. — Как? Почему? — Не знаю. Не уверен. Может быть, те, кто понял, не стремились это афишировать... Не знаю. Но все остальные формы были такие… тупые, такие плоские. А эта мне казалась такой красивой, такой изящной и простой, такой… идеальной... Но — вот так. А чего ты вдруг спросил? — Просто сегодня всё… ну, напоминало — это слово. И в записи песни, и потом, тут… А я тогда ещё подумал, что так и не понял, но забил… Не до того было. — Понимаю. А теперь я веду себя так по-детски, что вспомнилось. — Ибо снова криво ухмыляется, и Сонджу притягивает его к себе, целует в висок, вдыхает запах волос, трётся носом. — Ибо-я… — И что, Чжань-гэ тебя так и отпустил, без боя? — Он вкусно накормил. — Тем более. — Ммм, может быть, он сам ещё думает, мм, как сформулировать мысль… — Сонджу трётся лицом о Ибо, как большой — очень большой — кот. Он опрокидывает Ибо на спину, бодает в грудь и живот, трётся всем собой, гладя по бокам, и что-то мурлычливо бормочет. Ибо смеётся, обнимая его. — И кто тут ещё… Ай! Не кусайся! — Ибо хлопает Сонджу по спине, когда тот прикусывает его сосок сквозь футболку. — Нет? — Ну… Да. — Ибо улыбается и обхватывает Сонджу ногами. Тот поднимается, удерживая его на руках, и уносит в спальню. В спальне обнаруживается Сяо Чжань — он сидит в кровати у включённого ночника со своей стороны с планшетом и едва кивает вваливающимся в комнату щекотящимся и хихикающим Ибо и Сонджу. Тусклый свет едва освещает его лицо, отсвет планшета бликует на очках. Ибо хмурится. Сонджу роняет его навзничь на кровать, но тот переворачивается, ползёт к Сяо Чжаню и тычет его пальцем в бедро. — Зрение, гэ. Сяо Чжань склоняет голову в его сторону, спускает очки на кончик носа и смотрит поверх. — Созревание. И зрелость. — Он вздыхает, приподнимая очки пальцем, и возвращается взглядом к планшету. Тем временем Сонджу стаскивает с Ибо домашние штаны, под которыми, как это обычно бывает дома, нет белья, и начинает массировать и покусывать стопы, пятки и пальцы на ногах, целует щиколотки, потом переходит к икрам — мнёт их, пощипывает, растрясывает, растирая, гладит и снова мнёт, целует заколенную впадинку. Ибо кайфует от ощущений в ногах и любуется Сяо Чжанем. Он думает, что гэ просто напрашивается на обнимашки, и когда сгибает ногу в колене, чтобы подобраться поближе, Сонджу подтягивается и устраивается между его ног, оглаживая бёдра и потираясь щекой о ягодицы. Ибо думает, что совершенно счастлив. Сяо Чжань делает вид, что увлечён чтением, на самом деле бездумно прокручивая экран вверх и вниз. То есть, не совсем бездумно — но его мысли уже далеко не только в тексте. Ибо гладит его по ноге, едва касаясь, заглядывает в лицо. Наконец Сяо Чжань откладывает планшет, снимает очки и трёт переносицу, прикрывая веки. — Расскажи, — еле слышно просит Ибо. Сяо Чжань смотрит на него сверху вниз, пытаясь сделать это грозно и угрюмо, но умиление затапливает его лицо. Он обречённо стонет, закидывает руки за голову и прогибается в спине, потом складывает руки под затылком и запрокидывает лицо к потолку. — Да что рассказывать… — Сяо Чжань снова прикрывает глаза. — Она сказала, что видит. Он хотел окрыситься, в том смысле, что значит… А оно ничего не значит — ведь она ни разу на него не сердилась. И он таки не выпускает клыки, а решает уточнить… И выясняется, что она его не узнала не потому, что так зла на Сюэ Яна, а потому, что так корит себя за то, что не разобралась во всём с самого начала, раз уж ввязалась в это — и мнимая безысходность делает для неё невозможной такую вот простую встречу с ним. А он — вот. Ну и Ян решает рискнуть, сказать ей, что он — это он. А она настолько ослеплена своим горем, что сначала не верит. Но он, — тут Сяо Чжань открывает газа и смотрит на руки Ибо, продолжающие наглаживать его бедро, — он всё то время, что она говорит, сначала легко касается её, потом гладит, обнимает и продолжает гладить — будто приручает. И к моменту её осознания ей уже так комфортно в его руках, что она не может упрекнуть его во лжи и каких-то злых намерениях — потому что она и чувствует, и видит… то, в чём нельзя солгать. Ибо переворачивается на спину. — Поцелуй меня, гэ. Сяо Чжань склоняется над ним, Ибо обхватывает его за плечи и тянет на себя, перекатываясь на бок. Сзади Сонджу входит в его уже растянутый анус, легонько толкаясь — и Ибо стонет Сяо Чжаню в поцелуй. — А как же… Ооо… Мм… Ах… Как же… Как же бой с Сун Ланем? Ммм... Аааах… Ооо… Аааа… Хён… Гэ… Сяо Чжань спускается ниже и берёт член Ибо в рот, пока сам Ибо тщетно пытается ухватить Чжаня за плечи, притянув к себе. Мелькает мысль о том, что надо больше тренироваться, и пропадает в мареве наслаждения, где-то не периферии сознания растворяясь в понимании, что дело здесь не в силе рук. Он хотел бы оседлать своего гэ, но после того, что с ним сделали, его хватает только на то, чтобы подставиться, позволив использовать своё тело, ощущая себя океаном — бесконечным океаном наслаждения. После душа Сонджу засыпает, но Ибо не спится — он ворочается, заворачиваясь то в одного, то в другого, пока не раскрывается совсем, потому что жарко. Повернувшись к Сяо Чжаню, он замечает блик света в открытых глазах. — Гэ, — шепчет Ибо, — так что с ним? — Что с кем? — так же шёпотом отзывается Сяо Чжань. — С даочжаном Сун? Они дрались? — Да. — И что, кто победил? — Победила А-Цин. Зелёными яблоками. И заставила Сун Ланя взять себя. В ученицы. — Бедняга. — Мгм. Хотя не факт. Она его так достала, что через пару лет, когда они все встретились снова, он уже не был снулой рыбой. — Круто. — Мгм. Спи. — Гэ. — Ну что? — Люблю тебя.***
— Я могу восстановить твой мизинец. Если ты хочешь. Если хочешь жить снова, как невредимый. — Думаешь, это возможно? Жить так, будто ничего не было? — Нет. Жить так, как было, как пережито, и как стало — как стало иначе, как стало целым, когда понято целиком. — Значит, и свои глаза ты тоже можешь вернуть? — Я… Нет. Не могу. Это — другое. — Почему? — Потому что… Можно изменить, если понятно, как может быть иначе. А здесь… я не вижу, как может быть иначе. — Я вижу. Я покажу.