***
Малиновый зонт с золотой ручкой вальяжно развалился в коридоре. Уже сухой. Сяо Чжань проводит пальцами по надписи «Hotel Okura Makau» на мягкой ткани — она больше подходит для солнца, чем для дождя. Он ухмыляется накатившим воспоминаниям, ставит рядом свой мокрый зонт и направляется в спальню, откуда едва слышны голоса, хотя дверь полностью открыта. Сонджу лежит на спине и гладит Ибо по бёдрам, а тот сидит на нём, чуть откинувшись назад и упираясь на левую руку, неспешно двигая правой по своему члену и подаваясь вперёд и назад, чего явно не достаточно для стимуляции Сонджу, но тот не торопит. На приход Сяо Чжаня Ибо поворачивается к нему верхней частью корпуса — широкий разворот плеч, тонкая талия и гибкость движений напоминает листок гинкго. Сяо Чжань гонит эту мысль, но она возвращается — и дело не только в зонтике. Птеридосперм, ага. Сегодня он получил новую порцию требований относительно того, чего ни в коем случае не должно засветиться на его медиа-материалах. В такие моменты Сяо Чжань по-детски завидует Сонджу из-за его относительной свободы в этом отношении. — Сколько времени прошло с момента публикации до того, как мама Ду отшлёпала тебя и заставила почистить те фотографии, где твои концертные штаны залиты спермой? — А? Что? Какие? А, так там всего пара капель была — я их салфеткой стёр… — То есть, они так и висят на вейбо и в инстаграме? — Ну… да. А что? Так там почти и не заметно… — Действительно. Хорошо хоть рубашка белая была. — Ага. Мм… — Ладно, развлекайтесь. Сяо Чжань делает неопределённый жест рукой и уходит на кухню — мыть руки, готовить поздний обед и трахать свой мозг мыслями о несправедливости вообще и в его жизни в частности. Сегодня это должны были быть грибы в белом соусе. Грибочки. Грибочечки. Крохотные шампиньончики в овсяном молоке с комплексом… полноценности, да. В виде набора приправ, который Сяо Чжань составлял почти год, чтобы получилось… то, что получилось. Он очень надеется, что Ибо понравится. И он буквально видит, как гриб соскальзывает с палочек Сонджу, плюхается в соус и забрызгивает его штаны почти такими же каплями… Это даже не месть — но ему стало бы легче. Оба героя его терзаний в рекордные сроки появляются на кухне. Ибо обнимает его со спины, целует в шею, прихватывает губами мочку. — Ммм… Мой наилюбимейший гэ готовит любимейшее из любимого. — Иди садись, льстец! — Сяо Чжань отпихивает Ибо локтем, но в груди предательски разливается мягкое тепло. — Тебя сегодня опять кошмарили цензурой? — Мгм. Второй раз за неделю. Как им не надоест? — Зато благодаря тебе у кого-то есть работа. — Да уж, конечно, — фыркает Сяо Чжань, ставя на стол основное блюдо. — Больше в этой стране заняться нечем. — Что может сравниться с занятием тобой, м? — …, — Сяо Чжань закатывает глаза, качает головой и берётся за палочки, показывая, что разговор закончен. — Разве что занятие твоими несравненными шедеврами кулинарии. — Бо-ди… — Ты же не будешь ревновать меня к этим миленьким грибочкам? О, мм, очень фкуфно! Оттопыренная щека, смеющиеся глаза, капелька соуса в уголке губ — Сяо Чжаню остаётся лишь покорно смириться, признавая своё бессилие перед… этим.***
Сяо Чжань не раз корил себя за это — но так и не смог остановиться. Он надеялся, что у него не хватит времени, которого всегда не хватает, или хотя бы настойчивости… Но — нет. Чем бы он ни занимался, но мысли о доме в последнее время неизменно связаны с… связаны, да. Вот именно. Ну и… зачем? Он не знает — это станет очевидно после. Он знает только, что не может прекратить… пока не завершит. Совершенство — наше всё. Да.***
Сонджу приносит чернила. Те самые. Добыть их было непросто, но у него достаточно времени, а Сяо Чжань их слишком хотел… Сонджу надеется, что это не будет воспринято как взятка, но… Сяо Чжань, как правило, всё воспринимает во многих смыслах сразу — и противоречивость этих смыслов никак ему не мешает. Наверное. Во всяком случае, он справляется. Или так только кажется? Вопреки непопулярности роли, Сяо Чжаня ему больше всего напоминает Бэйтан Можань с его чернильными одеждами, прозорливой отстранённостью, безупречными манерами и кажущимся всеведением. И даже кошка… Сонджу вздыхает и аккуратно кладёт коробочку с неповторяющимся узором на стол, за которым сам уже провёл немыслимое количество часов — и всё же это место Сяо Чжаня. Его собственного места в этом доме нет, если не считать кресла рядом с торшером в дальнем углу гостиной, где он чаще всего сидит с длинной плотной подушкой на коленях, на которой устраивает свой планшет с клавиатурой — эта подушка с чёткими боковыми гранями будто специально создана как идеальная подставка… А может так и есть — это же Сяо Чжань… Сонджу в последний раз оглаживает пальцем шелковистую узорную поверхность, снова вздыхает и спускается вниз. Скоро придётся уехать, повидаться с родными, запостить хоть что-то в соцсетях, а то его совсем уже потеряли… Он не знает, что. Всё, чем ему бы хотелось поделиться, под строжайшим запретом — даже стримы, где он ненароком может проболтаться. Он понимает. Он сам чувствует, как сильно хочется сказать… хоть что-то. Но нельзя. Однако скоро станет не менее нельзя не говорить ничего. Придётся что-то придумывать... Но пока он здесь, придумывается слишком многое — и он торопится это записать. Он так и не позволил ей касаться своего мизинца. — Сначала верни свои глаза, а потом уж хватайся за чужое — а то вырастишь какой кривой — что мне потом с ним делать? Ты должна видеть, каким красивым будет мой мизинец! На самом деле он был рад, что она сейчас не видит их дома, ведь духовное зрение наверняка не показывает всю грязь и ветхость… Хотя, как иначе она умудряется не наступить на сухую ветку в лесу и поддерживать чистоту ханьфу? Или распад и грязь видны, но как-то иначе? В любом случае он бы хотел показать ей то, на что было бы приятно смотреть — он хотел, чтобы она сожалела о своих ошибках, а не о потере заблуждений. И если сама она сильно сомневалась в том, что правильно, то у него на этот счёт были вполне ясные представления — во всяком случае, ясные в каждый конкретный момент, пусть даже в следующий эта ясность означала прямо противоположное. Сомнения были ему чужды — на них не было времени тому, кто во что бы то ни стало хотел не только выжить, но и жить. Поэтому теперь он сидел на коньке крыши и прикидывал, сколько и чего понадобится, чтобы её залатать, и где это взять так, чтобы лишний раз не огорчать… Ответа не было. Не строить же, в самом деле, печь для обжига черепицы… А потом он увидел её. Она снова шла с рынка с полупустой корзиной, но вместо досады на её лице блуждала совершенно блаженная улыбка, а направлено оно было прямо на него. Если бы он не знал, что под повязкой… Пока он был уверен, что обманул её, улыбки не казались странными, поскольку не имели и не могли иметь к нему никакого отношения. Но с тех пор, как она узнала, кто он, а он узнал, что она видит… Ладно крыша — она не виновата, что протекает от старости. Но он-то… он же знал, что делал, и никогда не сожалел… Как она может смотреть на него так… будто любуясь? Может ей и дыра в крыше будет в радость? Да нет, это же мокро и холодно — как минимум из-за заботы об этой мелочи зелёной… Сюэ Ян понял, что просто ХОЧЕТ залатать эту чёртову крышу — и какая разница, почему. И может быть не так уж важно, чем — главное, чтобы не протекала. Кивнув своим мыслям, он ловко спрыгнул с крыши — и тут же понял, что сделал это КРАСУЯСЬ. …Каким же нужно быть, чтобы ОНА захотела покрасоваться перед ним? Странно, когда нельзя соврать лицом. Непривычно. — Сегодня снова без обеда? — Госпожа Ю обещала принести булочки с фасолью… — Обещала, ага… С чего это? И чего это она вдруг госпожа? — Я помогла… А госпожа она для тебя всегда — потому что старше. — И что? — И всё. Ей тоже в жизни приходится не сладко — и она справляется дольше, чем ты — хотя бы уже за это. — Дольше не значит лучше! — Не значит. Но и не значит хуже. Она справляется как может. — А я… — И ты. И снова эта блаженная улыбка. Вот вроде бы уже готова была вспыхнуть ссора — но погасла, так и не загорясь. — Со сладкой фасолью? — Со сладкой. Булочки эта Ю (ну какая она госпожа? пусть хотя бы тётушка!) принесла в длинной бамбучине, раскрывавшейся вдоль. Сюэ Ян такую конструкцию видел впервые — и она тут же навела его на мысль о бамбуковой черепице. За это он был благодарен этой тётушке чуть ли не больше, чем за сладкую фасоль! Ну, почти. Пора. Сонджу возвращается в гостевую спальню, чтобы собрать последние вещи — такси приедет через полчаса. На кровати обнаруживается тёмно-красная коробка из жёсткого картона с красивой откидной крышкой, перевязанная такого же цвета лентой, к которой золотой булавкой приколота записка: «До приезда не открывать. Никому не рассказывать. Особенно ему.» Наверное, это должно быть приятно — авторство очевидно. Но почему-то грустно. Может быть, дело в том, что не получается попрощаться? Может быть, ему нужно был уехать раньше? Но он знает, что больнее остающемуся — поэтому и остался. Он не знает, переживал ли бы Ибо — но играть с этой вероятностью не хотелось. Сонджу окидывает взглядом комнату, затем выходит в коридор, заглядывает в кухню и гостиную — везде притаившаяся тишина, он здесь самый громкий. Наконец ему приходит сообщение о ждущем внизу такси, и он уходит, гоня прочь печальные ощущения, не позволяя им сформироваться в мысли.***
Приезд домой сопровождается шумными приветствиями, знакомой едой и множеством расспросов. Он раздаёт подарки, по большей степени отшучиваясь ответами, хвалит еду, почти не чувствуя её вкуса… и отчаянно грустит, старательно убеждая себя, что в этом нет никакого смысла. День утомителен, и, оставшись один, Сонджу засыпает, так и не притронувшись к своему подарку — он уверен, что для этого нужно значительно больше моральных сил. Только в полдень следующего дня он решается открыть коробку — и когда это наконец происходит, он вздрагивает, обхватывая руками покрывшиеся мурашками плечи. Да, стало прохладнее, но всё же не настолько… Из коробки на него смотрит угольно-чёрная вязка, оказавшаяся свитером на двойной молнии и с высоким воротником. Сонджу вспоминает диванные подушки… И решает, не примеряя, постирать свитер, а затем сослаться на то, что он сбежался… Идея отвратительна, Сонджу мерзко от своей трусости, но он не представляет, как ему пережить этот подарок на себе. В конце концов, стирать новую одежду — это нормально, так что… Это не становится менее отвратительным, но он не знает, как… иначе. За стиркой, разумеется, следует машинная сушка — чтоб уж наверняка. А утром мама стучится к нему в комнату и хвалит его выбор, удивляясь только отсутствию бренда на такой замечательной вещи. И, да, кофта смотрится идеально, едва сбежавшись — теперь она выгодно подчёркивает фигуру… Мама что-то говорит про хорошую пряжу, которую стирают заранее, но Сонджу уже не слушает — он поднимает ворот до самого носа и застёгивает его до конца. А затем делает селфи. И выставляет его в инстаграм. И пишет на корейском, что стало холодно и стоит одеваться потеплее. Послезавтра — начало зимы. Значит, завтра очередной бред зимней одежды объявит загадочного нового представителя, имя которого раскроют послезавтра. Сонджу надеется, что Ибо поймёт. Хоть он ничего и не сказал. Сонджу надеется, что Ибо будет легче, чем ему. В конце концов, у него есть Сяо Чжань…***
Спустя десять дней Ибо постит себя у зеркала в золотой раме и в ожидании… В тот же день Сонджу получает фото руки с золотым кольцом на среднем пальце. Это, без сомнения, кисть Сяо Чжаня, которую Сонджу изучил, кажется, лучше, чем свою, пока любовался его примерами каллиграфии. Золотая полоска без камней и узора кажется лентой, пропущенной между пальцами. Слегка приподнятый средний палец, если перевернуть фотографию, очень напоминает фак. Ну, то есть, как бы намекает. «Совет да любовь!», — хочется написать Сонджу в ответ на непонятный комментарий «Ты кое-что забыл» — сбивает с толку только то, что о предстоящей свадьбе он ничего не знал, так что не мог и забыть… Наверное. Он так и не отвечает, проведя в прострации следующие несколько часов — а потом курьер приносит письмо… то есть, конверт — с билетом на рейс Сеул — Пекин. На завтра. На рассвете. Сонджу бездумно пакует в небольшую сумку пару сменного белья, штаны и другой свитер — лететь он решает в этом. Оставшиеся несколько часов заснуть не удаётся, будильник он выключает до звонка. Дорога до аэропорта, ожидание рейса, перелёт и снова уже знакомый путь не остаются в памяти, смываясь проливным дождём.***
Две недели. Всего каких-то четырнадцать дней. Он не находит себе места четырнадцать дней. Ибо знает, что дело не во времени. Ибо знает, что Сонджу нужно было уехать. И он готов был его отпустить… Но не навсегда. Мысль, что он больше не вернётся, блокирует все процессы в его организме, вплоть до дыхания. Они ведь уже расставались, и не раз — и на месяцы, и на годы… Но теперь… Теперь — иначе. Теперь он знает, как это — жить вместе. А как не вместе — он больше не знает. И не хочет знать. Это эгоистично. Возможно, Сонджу был рад вернуться к себе домой, в свою постель… Возможно, ему наскучило быть третьим… Ибо очень надеется, что это так. Он не хотел бы, чтобы хён… Но у него не получается. И он не может никому об этом рассказать. Сегодня пятнадцатый день. Ибо смотрит на высокое здание, тонущее во мгле дождя, обещающее внутри тепло и уют — и не может войти. Он обходит его, попадая в маленький сад — за всё время он тут ни разу не был. Извилистые каменные дорожки среди зелёных холмов и замшелых валунов, мостик через ручей, беседка… Ибо стоит, запрокинув голову, подставив лицо под струи дождя, и пытается представить себе их квартиру без Сонджу — он видит комнаты, чувствует его присутствие и не может его стереть. Усилие, уничтожающее присутствие, будто стирает весь этаж. Тогда он думает о Сонджу в Сеуле, среди его родных… И снова не видит его. Ему хочется кричать, но привлекать к себе внимание явно не стоит, пусть даже сейчас вокруг никого нет. Поэтому, когда пучок молний разряжается почти прямо над его головой, он кричит в следующий за этим грохот грома, оглушая себя и своё рвущееся наружу сердце. Вскоре порыв ветра даёт ощутить, насколько он промок и продрог. Если он когда-нибудь ещё вообще хочет увидеть Сонджу, ему придётся жить — значит, нужно подняться. Ибо возвращается, не думая больше ни о чём. Он поднимается и входит в квартиру, не включая свет, не глядя роняет тяжёлые от воды сумку и куртку, стягивает мокрую толстовку и бросает её, куда попало, спотыкается обо что-то и вваливается в ванную комнату… в которой почему-то светло… и Сонджу. Сонджу стоит голый, явно только что из душа — даже пар ещё не успел рассеяться — и вытирает голову большим полотенцем, закрыв лицо. Ибо обхватывает его замёрзшими руками, вжимаясь в горячее тело — Сонджу охает и шипит, роняет полотенце, а потом обнимает в ответ и… дальше Ибо ничего не помнит. Блаженная пустота — тёплая и уютная, без страха и упрёка, без сомнений и сожалений. Это янтарное тепло, которое окутывает его, кажется, было всегда — просто какое-то время он его не замечал. Ибо плачет, и горячая горечь его слёз растворяется в тёплом мареве присутствия. Вечность спустя они выбираются из ванной в потоп и хаос, который Ибо устроил в коридоре — Ибо внезапно видит всё это и недоумевает, как можно было так… всё же в порядке. Он быстро убирает вещи, вытирает пол, поднимая и аккуратно ставя зонтик с золотой ручкой… тот самый. Он счастлив.***
— Ты знал, что Бо-ди не терпит золота? — Мм… Да? Нет. А почему? — Потому что, цитирую: «Деньги — это средство разобщения и манипуляции». — А при чём тут золото? — Ну, типа как символ материального богатства. Глядя, как Сяо Чжань прокручивает на пальце кольцо, Сонджу понимает, что так и не спросил… Но он не успевает даже додумать мысль, как кольцо катится к нему и, натыкаясь на его руку, падает, совершая последние круговые движения, будто устраиваясь поудобнее. Сонджу недоумённо смотрит на Сяо Чжаня, а тот кивает на кольцо — и Сонджу берёт его в руки, рассматривая. На нём знак 金 — золото, он же его фамилия, а также ещё, наверное, половины всех корейцев… — Зачем? — Ты у меня спрашиваешь? — Я думал, это, типа, обручальное… — Возможно. Только оно одно. — В смысле? — У него нет пары. — Аа… Не понял. То есть, я понял, что ты сказал… — Вот у него и спроси. — У кольца? — А ты можешь просить у кольца. — Эм… Нет. — Значит… — Кто что спрашивает у кольца? Ибо вернулся, вытащив вещи из сушки, которая срочно воззвала к его совести сигналом завершения работы прямо посреди трапезы. Мысль о том, что Сяо Чжань мог застать тот потоп в коридоре, заставляла чувствовать себя виноватым — поэтому он сразу же бросился доставать вещи и раскладывать их по местам, чтобы хотя бы сейчас сделать всё правильно. — Да вот, хён интересуется твоим подарком. — А. Ну… я… это… Я просто, как увидел тебя… в том свитере… Я знал, что гэ что-то вяжет, но он не показывал, и я думал, что, может, это он для меня. Но оказалось, что нет. И когда я увидел твой пост, то узнал… И мне показалось, что вы решили… Или… Я не знаю… В общем, я подумал, что ты не вернёшься. Не знаю. Мне показалось, что тебе некомфортно в том, что связал гэ — и что то, что ты закрыл рот — это отказ от общения и принятие того, что… В общем… Мы просто говорили — не раз — насколько важно быть финансово независимыми… Насколько это возможно. И чем приходится платить… за деньги. И это кольцо — как символ и того, и другого. И… я хотел понять, как гэ… как ему это. Потому что, вроде как, это то, что у нас общее — поэтому и я у золотого зеркала… И всё это также ты — поэтому я надеялся, что ты поймёшь, что я тебя жду… — А я вообще не понял, в чём проблема, пока он не сказал, что ты не вернёшься. — А я думал, что это вы так решили… — Но почему, хён? — Не знаю… Может, потому что свитер? — Что, не понравился? Сбежался? — Нет. Просто… Я думал, что ты вяжешь, когда… Ну… типа… хочешь кого-то… проткнуть? — Обычно так и есть. — Ну вот. — Эм… Наверное, пора таки всё рассказать. Ты знаешь, как мы с Бо-ди познакомились? — В том поле жёлтых цветов? — Ха-ха. Нет. Это для прессы. Мм… Ладно, значит, придётся с самого начала. — Гэ, может лучше на диван? — Может и лучше, да. Они перемещаются в гостиную, Сонджу с удивлением оглядывается на оставленную на кухонном столе посуду, но решает не перебивать. Сяо Чжань падает в центр дивана, Ибо аккуратно устраивается справа от него, и Сонджу уже собирается пройти мимо них к «своему» креслу, но Сяо Чжань хлопает левой рукой рядом с собой — и хотя этот жест совершенно расслаблен, Сонджу он видится приказом, которому он не может не повиноваться. Сяо Чжань берёт с нижнего яруса столика пульт, но вместо регулировки освещения он нажимает другие кнопки — и панель, скрывавшая часть противоположной стены, сдвигается, открывая большой телеэкран. Сонджу впервые видит его и задумывается о том, как многого ещё он не знает даже про место, где живут эти люди, не говоря уже о них самих. Тем временем Сяо Чжань находит папку с фотографиями Ибо за 2014-2015 год и выводит их в форме слайд-шоу на экран. — Ещё в школе я знал, что буду петь, и что моя жизнь будет связана со сценой — как на ней, так и за ней. Свет и тень — вот это всё, что Бо-ди сейчас пишет на вейбо, да. За два года до окончания института мы с друзьями открыли медиа-студию с таким названием, и ещё одну для графического дизайна. Высшее образование должно было дать возможность занимать руководящие должности и охватить достаточно широкий спектр деятельности… То есть, все эти истории про мучительный выбор, конечно, ложь. Сяо Чжань откладывает пульт на стол, подбирает под себя ноги и откидывается на спинку дивана. — Сразу же после получения диплома я намеревался заняться сценической карьерой. Как-то один из клиентов, для которого наша студия разрабатывала корпоративный дизайн, и которого я убеждал в преимуществе одного из вариантов, долго смотрел на меня, а потом сказал, что своим ртом я мог бы зарабатывать гораздо больше. Я тогда сначала подумал, что он имеет ввиду убедительность риторики — но потом понял, что… нет. То, что он сказал, я неоднократно слышал и от Чунцинской шпаны — но это всегда было… ну, ты понимаешь — как шутка, типа, кто круче выебнется на словах — поэтому не трогало. А вот от заказчика это меня задело. Я хотел петь и думал о том, что люблю и что ненавижу. Понимал, как будут на меня смотреть, как называть… А потом увидел ваш с Бо-ди кавер на «Battle Scars» и понял, что такие, как этот тип, должны стать ступенями на моём пути вверх. Сяо Чжань кивает на кольцо в руках Сонджу. — Оно действительно идеальный символ всего этого — как жениться на самом себе и своей жажде славы и денег, которые станут красивым ярмом… Но также и инструментом — и мы оба выбрали его. Как и, видимо, тебя. Мм… да. Сяо Чжань проводит рукой по коленке Ибо и оставляет ладонь на его бедре. — Тем летом, в 2015-м, на фанмите UNIQ в Чунцине я смотрел на этого котёнка и думал, что ему приходится делать — приходится ли — и как он с этим справляется. Сяо Чжань останавливает смену фотографий, и на экране застывает лицо Ибо с губами поцелуйчиком. — Я видел, как ты смотришь на него, как поддерживаешь и защищаешь — и уже тогда я был и благодарен тебе за это, и ревновал. Но наше с ним знакомство было таким мимолётным, что Бо-ди даже не запомнил меня. — Чего это я не запомнил? Ко мне подошёл такой милый кролик… Ай! Ащщ! Ну, гэ! — Ты даже имени моего не запомнил! — Имени — да. То есть, нет. В смысле, не запомнил. А как я мог? — Действительно, как ты мог?! Зато на съёмках шоу в 2017-м сам смотрел на меня как кролик на удава. А тогда, в 2015-м, я очень просил своего преподавателя и босса, подать мои документы на отбор для «Burning Boy», после чего и началось всё это с X-NINE… Ибо ворочается, устраиваясь ближе и целуя Сяо Чжаня в плечо. — Я понимал, что нужно будет много тренироваться — я этого хотел. Я понимал, что сначала придётся пройти через все эти шоу, дурацкие комедии и подростковые сериалы — но это давало гораздо больше возможностей, чем просто карьера певца. — Гэгэ такой жадный… Сяо Чжань вздыхает и качает головой, затем усмехается. — Мне всё приходилось просчитывать самому — это надёжнее, но и… выматывает. Я знал силу чёрного пиара, но нужно было всё сделать так филигранно... В какой-то момент мне показалось, что я потерял контроль — ну и, собственно, так и было. Тогда и появился Ливэй. Сяо Чжань снова вздыхает. — Именно тогда мама подарила мне эти нитки и сказала, что не обязательно вязать что-то конкретное — не обязательно даже следить за руками — достаточно просто дать телу возможность связать то, что не получается соединить в мыслях. Она сказала, что сам факт создания из единой нити узора даст мне почувствовать контроль — и что узор в любом случае зависит от меня — даже если я не вижу всего, что происходит. Сяо Чжань запрокидывает голову и закрывает глаза. Ибо трётся о его шею носом. — Ммм… Я всё вязал и распускал, вязал и распускал — множество раз, не глядя. Пока не понял, что хочу смотреть. Что я готов смотреть. И видеть. И стал смотреть. И постарался снова взять максимум в свои руки. И, как и с тем мудаком, который сказал про мой рот, я понял, что всё это — ступени моего пути наверх. Что это делает меня сильнее — уже сделало и продолжает. Тогда я и решил связать из этого… м… напоминание что ли. Типа того. Я делал по своим меркам с запасом — с учётом того, что накачаюсь, а вязь сбежится, но свитер всё равно будет свободным — и мне в нём при любом раскладе будет свободно. И тепло. Сяо Чжань горько усмехается. — Это как если бы Старейшина Илина всё своё отчаяние переплёл в тепло… Но у него не было цели в той жизни, а у меня были. И есть. И, да, я часто протыкал спицами всё то, из-за чего злился — и всякий раз потерянность и отчаяние через плетение превращались в канаты, которые натягивали мои паруса. Чем больше эмоций трансформировалось через вязку, тем больше я любил эту вещь — тем могущественнее она казалась. — Тогда почему… мне? — Потому что когда я её закончил, то понял, что моей задачей было её создать. А носить её нужно тому, кому нужно это её качество — то, что я вплёл. Тебе это подходило идеально. Но ты не обязан её носить, конечно. И не обязан принимать. Ты вообще не обязан. — А почему не говорить Ибо? Сяо Чжань морщится, поворачивает голову в сторону Сонджу, а потом к Ибо и, глядя ему в глаза, отвечает: — Да вот именно потому, что кто-то сразу же надумал бы себе про протыкание, про то, что я таким образом хочу прогнать… Да, Бо-ди? — Мм, — старательно кивает Ибо. — Ну вот. А когда он ещё и с кольцом пришёл, то я понял, что всё серьёзно, и что пора тебя возвращать. — Капец. — Ага. — И что делать? — Да что хотите — то и делайте. Только без членовредительства. Сяо Чжань выпрямляет руки над головой, потягивается и встаёт. Он направляется в кухню, но, выйдя в коридор, разворачивается и, остановившись у входа в гостиную, обращается к Сонджу. — Знаешь, что удивительно? Ему очень нравится твой зонт. Хоть он и с золотой ручкой. — Пх. А к слову о золоте: так что я забыл? — Вернуться. Сяо Чжань уходит, а Сонджу вспоминает эмблему отеля из трёх листьев гинкго — золотого, зелёного и фиолетового — и ему кажется, что она — про них.