***
Той ночью Сонджу видит сон. Вечером накануне Ибо подвёл его к окну в гостевой комнате и впервые раскрыл светлые дневные шторы. За ними оказалось раздвижное окно-дверь в полный рост и выход на узкий балкончик, где едва можно было встать. Ибо вышел, перегнулся через перила — Сонджу с перепугу схватил его за талию одной рукой, другой потянул за плечо. Ибо тогда обернулся, криво усмехнулся и покачал головой, а потом указал вниз, притягивая Сонджу ближе к перилам. Мелкая морось ложилась на плечи, крупные капли с карниза затекали за ворот. — Отсюда не очень хорошо видно, но там внизу есть сад. Я впервые пришёл туда сегодня, когда не мог… Не хотел… До того, как вернуться домой. Когда думал, что тебя здесь нет. Я смотрел в небо, на тучи, на дождь, льющийся в лицо, на капли, падающие в глаза… Думал о том, что, стоя внизу, у дождя нельзя выиграть в гляделки — для этого нужно подняться выше него, выше туч — туда, где ясное небо. Мм. Гэ сказал, что те, кто пытаются его нагнуть, на самом деле его ступени. Что благодаря реакции, которую от него ждут в ответ на причиняемую боль, он может манипулировать ими… Что, при невозможности соврать, правильно поданная правда может стать самой большой ложью. Ибо мотает головой, стряхивая воду, собравшуюся в волосах, и поднимает лицо вверх. — А мне, знаешь, не нужны ступени. Ну, то есть, я понимаю чёрный пиар и силу ненависти, которую можно обернуть вспять — но это не моё. Я могу пользоваться этим, но не чувствую это своим инструментом, хоть он и эффективен. Он просто есть — даже если я его не хочу — поэтому приходится пользоваться. Но… То, что мне действительно нужно… То, без чего мне действительно сложно — это… Ибо поворачивается лицом к Сонджу, проводит ладонью по его груди, цепляя влажную футболку, и останавливает руку, ощущая, как под ней бьётся сердце. — Вы с ним такие разные… Воздух или вода — нельзя выбрать. Оба необходимы. С ним я горю — иногда до полного выгорания. И знаю, что он тогда злится не на меня, а на себя — а я не хочу, он же не виноват… В такие моменты мне хотелось встать в угол и помолиться, чтобы ты был рядом. Я закрывал глаза, если получалось, и как бы… ну… звал тебя. Я знаю, это неправильно… Раньше Сонджу бы обязательно притянул его к себе — но сейчас перед ним был уже не мокрый бездомный котёнок, а пламенный лев на своей, весьма обширной, территории — молодой, но всё же… Сонджу сдерживает вздох и оставляет руки при себе. — Когда ты тут — я знаю, это предельно эгоистично, но… как есть. Вот, когда ты тут, то где бы я ни был, что бы ни делал — мне безразлично, что говорят. То есть, понятно, что нужно следить и контролировать — но это эмоционально не трогает. Как будто ты стоишь за спиной — и в то же время будто я за твоей спиной. Это странно… Это просто чувство уверенности — причём во мне. То есть, зная, что я могу быть уверен в тебе, я уверен во мне. Глупо, да? — Нет. Ты знаешь, что нет. Сонджу таки касается Ибо, проводит ладонью по плечу, спускается на спину и останавливается между лопаток. — Когда я не здесь — когда я не жил здесь — я всё время тосковал по тебе. Даже не думая конкретно — просто такая тянущая… Грусть? Как фон. А тут спокойно. И мысли все… спокойные. Но… — Что? — Ну… Это же ваш дом, не мой. Мне хорошо здесь, но я боюсь… я знаю, что это временно. — Почему? Ты… — Я же в гостях. Как долго бы это ни длилось. — Я понял. — М? — Тебе нужно место, студия — ты же пишешь. Мы можем всё сделать здесь. Смотри. Ибо затягивает Сонджу обратно в комнату и ведёт к задрапированному углу, где за портьерой, разумеется, очередная раздвижная дверь — Ибо с трудом откатывает её в сторону. Зайдя, шарит рукой по стене — и вся правая сторона оказывается панорамным окном — как и во всей квартире, в полный рост. Здесь его скрывают плотные жалюзи — такие массивные, что у Сонджу мелькаем мысль о противопожарной, если не о противовзрывной, защите. Это помещение больше, чем гостевая комната. Слева от двери вдоль стены тянется длинный рабочий стол с инструментами и запчастями, а в центре, очевидно, мотоцикл — или когда-то это было им. Или, возможно, должно им стать. — Ну, я тут мастерил… Но времени сейчас всё равно нет, и в ближайшие несколько лет вряд ли появится, а места мне в любом случае столько не нужно. Всё это можно сместить сюда и отгородить, а здесь изолировать кабину звукозаписи. Всё остальное — на твоё усмотрение. М? Ибо проводит пару раз ладонью по мокрому затылку, с сомнением глядя на Сонджу, который явно перекомпилирует у себя в голове план их квартиры. — Тут раньше был выход в коридор, но мы решили, что лестница будет удобнее там, где она сейчас — поэтому теперь вход сюда только из гостевой. То есть, теперь твоей комнаты. Прости. — А? За что? — За то, что раньше не сказал, не показал. Не предложил. Что не подумал. Оставил тебя просто здесь… — Воркуете? А я вас потерял. Смотрю, балкон открыт… Аж ёкнуло. Нельзя так. — Гэ, я предложил… — Я понял. Всё ждал, когда же ты созреешь. Думал, может ты не уверен… — Я уверен! Я просто… не подумал. — Как… — Не как обычно! Вот не надо! — Не надо — так не надо. Теперь Сонджу-хён вконец сотрёт ладошки, обустраиваясь тут. — Чего это? Мы вместе… Я помогу! — Когда? — Ну… — Вот-вот. — Хён! — Спасибо, Ибо-я. Я всё здесь могу сделать сам. И не сотру — я буду аккуратно. Сонджу смеётся, и Ибо понимает, что всё это время был в фоновом напряжении, которое не снимал даже секс — всё время казалось, что он хватается за что-то, что ускользает — как сон.***
Той ночью Сонджу видит сон. Он пробирается сквозь сломанные балки, которые становятся поваленными стволами деревьев, затем переплетением ветвей, которые чем дальше, тем тоньше и мягче — и вскоре это уже ласковые ветви ивы или лианы, полог которых он раздвигает, оказываясь на поляне. Он видит их. Один — как млечный путь и как рассвет. Другой — как поздний вечер, почти ночь, как космос, как загадка. А первый — как ответ. Ночь Сяо Чжаня глубока, игривый взгляд — и эхо многослойной глубины вторит словам и мыслям, образам, меняя и трансформируя, переиначивая и возвращая форму, полностью изменив смысл. Струящийся молочный свет длинных волос и строгое лицо Ибо — в нём нет угрозы, требований — только внимание, которое ни в коем случае не хочется терять… Но удержать внимание богов немыслимо для человека. — С чего ты взял, что ты лишь человек? — А кто я? — Тебе решать, как высоко твой личный небосвод. Сонджу решает, что они смеются. Он видит, что они другие. Он чувствует их полное бесстрашие, какое бывает только когда ты абсолютный хозяин положения. Но он здесь ничего не знает и чувствует себя крайне неуверенно. Они играют с ним. Он думает о том, что если бы был богом — то каким? Он думает, что был бы Солнцем. И небо Земли крутилось бы вокруг него, всегда оказываясь с другой стороны, всегда поворачиваясь другой стороной — не остановить, не рассмотреть… А космос бы смотрел на них поодаль — насмешливо и бесконечно терпеливо. Сонджу думает, что небо Земли — это и есть космос, но только очень близкий. И непонятно, как он может видеть его снаружи и изнутри одновременно. Сонджу думает о географии сна.***
Сегодня утром они вместе идут на кухню. Сонджу уже не раз готовил здесь, но никогда в присутствии Сяо Чжаня. Он думает о том, как Сяо Чжань будет рассказывать ему о своём видении процесса, как будет руководить им. Сонджу покладист, он готов — эта роль ему привычна, он следует за Сяо Чжанем. К чему он не готов, так это к напрягшейся вдруг спине Чжаня, остановившегося на полпути к месту готовки. Сонджу тоже останавливается и от пробравшей вдруг зябкости делает полшага назад. Сяо Чжань стоит, обхватив плечи руками, потом резко меняет курс и идёт к дальней стене с окном, останавливается перед ним, не оборачиваясь. Сонджу ждёт. Сейчас кухню освещает только едва начавшее светать пасмурное небо — утренние сумерки делают это пространство холодным, неуютным, по углам притаились тени. Сяо Чжань касается пальцами окна и одёргивает руку, безвольно роняя её вдоль тела. Он оборачивается, обхватив себя левой рукой, лицо его бледно, губа закушена. Они просто собирались приготовить завтрак. Вместе. Или нет? Сонджу уже не уверен. — Может…? Сяо Чжань качает головой, смотря на него совсем чёрными глазами — его лицо в тени, но Сонджу кажется, что это зрачок заполнил всю радужку, потому что на лице гримаса боли. Он не знает, что происходит и в чём причина, но точно не хочет усугублять. Сяо Чжань возвращается и замирает вполоборота к Сонджу, лицом к рабочему месту, проводит правой рукой по бортику мойки, чуть наклоняется, уперевшись лбом в навесной шкаф, побелевшие пальцы с силой сжимают край столешницы. Сонджу предельно некомфортно, но речь сейчас не о нём. Он предполагает, что является причиной этого состояния Сяо Чжаня, но он лишь следует за ним, он ничего сам не просил — что он может сейчас сделать? Он вспоминает тот игривый взгляд из сна, полный царственной, божественной уверенности, кажущуюся небрежной лёгкость движений и бесконечную глубину… В которой может быть всё — как все проблемы, так и все решения. И он пытается увидеть этот образ здесь и сейчас, через Чжаня. Чжань делает несколько глубоких вдохов, потом отстраняется и включает свет над всей рабочей зоной. Левая рука всё так же обхватывает его, будто кто-то обнимает его со спины. Когда он оборачивается к Сонджу, губы его изломлены в кривой усмешке, а на лице горечь, которая стекает, сменяясь внезапной усталостью. — Не думал, что это будет так… тяжело. Он обходит Сонджу, включает верхний свет и садится за обеденный стол, спиной ко входу в кухню, ставит локти на стол и прячет лицо в ладонях. Спустя минуту он забирает руки от лица, откидывается на спинку стула и машет в сторону холодильника. — Сегодня ты тут… хозяин. Слова даются ему с трудом, но на лице решимость, граничащая с угрозой, и Сонджу не решается перечить. Свет разогнал тени, и морозный воздух из холодильника веет уже не жестью, а свежестью… Не смотря на наличие баклажанов. То есть, как раз смотря — Сонджу не верит своим глазам, тычет пальцем в упругую шкурку цвета чернил, оглядывается на Чжаня — тот салютует ему с ухмылкой. Все остальные продукты, вроде бы, привычны… А, нет, не все. Белый хлеб. Белый хлеб ест только Сонджу — и никогда здесь. Кажется, сегодня никогда здесь закончилось. Сонджу кивает сам себе, достаёт баклажаны, моет их, срезает хвостики и кладёт баклажаны в духовку. Затем моет шампиньоны, достаёт яйца и снова оглядывается на Сяо Чжаня — Ибо ещё спит, а омлет будет готов скоро. Чжань кивает и идёт будить Ибо. К тому моменту, когда взъерошенный и цепляющийся, как коала, за Сяо Чжаня кул гай появляется на кухне, омлет с грибами уже стоит в центре стола. Пахнет, однако, печёными баклажанами — и Ибо в ужасе воззряется на Сонджу, а потом и на Сяо Чжаня. Тот похихикивает и пожимает плечами, типа, он тут не при чём. Со стороны обычного места Ибо стоит стакан с развесистым букетом кинзы, с другого пучка Сонджу отщипывает листья, а стебли мелко режет — и всем этим посыпает омлет. Ибо забирается на стул, отлипнув, наконец, от Сяо Чжаня, а когда перед ним появляется стакан свежевыжатого сока из апельсина и грейпфрута — напрочь забывает про баклажаны. Он успевает съесть полсковороды омлета, когда опоминается и смотрит на пустую тарелку Сонджу, пока тот колдует у плиты. Сяо Чжань прячет улыбку за своим соком из какой-то зелени — и вряд ли это полный стакан киви. Тем временем на столе появляются гренки и пиалы с пирамидками из маленьких помидор. Сяо Чжань доедает свою четвертинку омлета, и сковорода с остатком отодвигается к дальнему краю стола, провожаемая печальным взглядом Ибо, который, впрочем, тут же переключается на гренки. Но вот Сонджу достаёт из духовки баклажаны, и Ибо пытается себя ущипнуть, чтобы понять, не сон ли это: пять сморщенных монстров и его гэ в одном пространстве — и ещё никто не умер. Сонджу бесстрашно вспарывает и потрошит баклажаны, немилосердно изгоняя их дух чесноком, перетёртым с солью, потом добавляет каких-то приправ (когда-нибудь никогда Ибо всё же допытается у гэ, кто все эти травы, и для чего они хороши), потом оливковое масло — и, о, этот момент настал: салатница с баклажанной икрой, украшенной сверху дольками крупных помидор, приближается к Сяо Чжаню — а он без охраны, и на нём ни креста, ни паранджи. Теперь Сонджу тоже садится за стол. И ждёт. Сяо Чжань неторопливо допивает сок, облизывает губы, смотрит вприщур на Сонджу — но тот не сдаётся. В конце концов, не он принёс продукты в их холодильник. И, судя по реакции, не Ибо. Сяо Чжань берёт одну палочку и тычет в икру — та молчит, не огрызается, за полочку не цепляется. Чжань беспомощно оглядывает стол в поисках подходящего инструмента, и Сонджу выуживает из ящика со столовыми приборами крохотную кофейную ложечку, которая благосклонно принимается. Сяо Чжань зачерпывает икру и перекладывает её на свою тарелку, а потом пытается поддеть только часть. Ибо наблюдает за ним, подперев щеку рукой и задействуя всё своё профессиональное умение веселиться неочевидно. Сонджу тоже старается не ржать, но его неумение сдерживаться может, как обычно, сыграть с ним злую шутку — поэтому Ибо решает выручить хёна, беря гренку и зачерпывая ею икру пряма из салатницы, а потом запихивая всё это себе в рот. Целиком. Утирая длинным рукавом домашней майки масло с подбородка. Сяо Чжань заворожено смотрит на это действо, а потом решительно слизывает капельку икры прямо с тарелки. Сонджу не знает, что его шокирует больше — но это же Сяо Чжань: ты думаешь, что понял его, а потом там оказывается ещё 50 разных подтекстов. И всё же теперь он ждёт вердикта, затаив дыхание. Даже Ибо перестал жевать, сидя с набитыми щеками, за которые так и хочется ущипнуть… Сяо Чжань облизывает губы, потом берёт маленькую помидорку и обхватывает её губами, блестящими от масла. Делать так за столом… не надо. Ибо чуть не давится, проглатывая всё, не прожевав. Помидорка тут же исчезает за сомкнувшимися губами, а лицо Чжаня выражает крайнюю обеспокоенность состоянием Ибо, но тот мотает головой, типа, всё норм. Сяо Чжань откидывается на спинку стула, дожёвывает помидорку, затем тянется кончиками пальцев, выискивая на блюде самую маленькую гренку. Это оказывается самая первая — и самая жирная. Чжань морщится и с неохотой берёт большую верхнюю, вздыхает и зачерпывает ею икру. Кусает, вдумчиво жуёт, глотает. — Жить можно, но бегать придётся долго, — говорит он, вставая из-за стола. — Спасибо. Было… вкусно. — Гэ! — Ибо дёргает его за футболку. — Это же баклажаны! Ты не можешь просто сказать, что было вкусно. Сяо Чжань закатывает глаза, изворачивается и идёт к навесным шкафчикам, достаёт большой стеклянный чайник, ставит кипятиться воду и собирает смесь для чая. Из всего этого Сонджу узнаёт только шарики улуна и цветы жасмина. Чжань ведёт себя как обычно — только теперь Сонджу понимает, что как обычно не бывает, потому что эта схожая форма всегда наполнена разным содержанием. И теперь он присматривается, пытаясь понять… Кто бы помог… Тем временем образуется поднос с чайником, подсвечником с зажжённой чайной свечой и тремя чашками в форме бутонов из двойного стекла без ушек. Поднос красиво проплывает на руках Чжаня в сторону гостиной, неотвратимо увлекая за собой, как очаровывающая флейта. Сонджу так и не поел — он бросает голодно-тоскливый взгляд на остывшую четвертинку омлета в сковородке на дальнем конце стола, но остаться здесь сейчас — не вариант. В гостиной Ибо оккупировал своё любимое кресло, Чжань — на диване. Под пристальным взглядом Сонджу отправляется в своё кресло — он всё ещё ждёт свой приговор. Когда он садится, и Сяо Чжань убеждается в его полном внимании, то нарочито медленно вынимает фильтр из чайника и ставит его на подставку. Он смотрит на Сонджу и приподнимает чайник, слегка поводя и указывая на него подбородком — мелкие частички, пробравшиеся сквозь фильтр, кружатся в потемневшей воде. Когда чайник опускается на подставку со свечой, пламя превращает мутную взвесь в расплавленное золото — волшебно. Сонджу хочет есть. Сяо Чжань разваливается на диване и насмешливо смотрит на него. У Сонджу странное, сильно тянущее чувство — кажется, это даже не голод, а засасывающая воронка… — Что тебя держит, м? — Что? — Почему ты не ешь? Если хочешь? — Я… Я хочу сначала понять. — Мм, жажда знаний прежде базовых потребностей? Сонджу просто не может быть настолько голоден — но у него уже кружится голова. Очень непривычно. Сяо Чжань наливает чай — чашечка Ибо тонет в его ладонях, свою Чжань поворачивает кончиками пальцев. Сонджу вдыхает аромат, похожий на хвойный лес на берегу океана в ясный летний день — в нём сплелись запахи пыльцы и мёда, дикого жасмина, оплетающего высокий сосновый ствол со стекающей по нему янтарной каплей смолы — и всё это нежно подсвечено смягчённым тенью ажурной листвы полуденным солнцем. — Ты же знаешь, что всегда можешь взять любую еду. Тем более ту, которую приготовил сам. Понимание вспыхивает — и голодная воронка рассасывается сама в себе. Тепло растекается по всему телу, ладони обдаёт жаром — кажется, будто воздух вокруг сейчас полыхнёт пламенем. Сяо Чжань снова усмехается, но на этот раз в глазах плещется удовлетворение, скрываясь за опустившимися ресницами — он снова похож на то божество… А Сонджу пытается пережить это новое состояние, в котором он ощущает себя чистым пламенем, самим эффектом сгорания — без того, что горит. Это странно, как география сна. Он прикрывает глаза, и кажется, что ветер ласкает его щеку искрящимися золотом кудрями — его. С чего бы? Он пытается ощутить тело — на нём нет обуви, стопы будто на горячем камне — или это их собственный жар? Вокруг тела — тонкий слой лёгкой ткани, оглаживающей кожу в потоке неощутимого ветра. В потоке его силы, осознаёт он. Сонджу пытается увидеть себя со стороны, но образ меняется, как форма пламени. Цвет и длина волос, одежды — всё будто искрится и трепещет в текучей трансформации, похожей на дыхание. Он чувствует своё тело удивительно крепким — и в то же время таким же текучим… как свет. Сонджу открывает глаза — привычный мир, стабильные формы, понятные законы физики — это успокаивает… и дезориентирует одновременно. Он смотрит на Ибо, кусающего заусенец, и Чжаня, бьющего его по руке с шипящей руганью. Ибо смеётся, запрокинув голову — и Сонджу видит этот смех как разбегающийся серебристыми волнами, похожими на ручейки во льдах. Подснежник. — Иди, покорми своего хёна, пока он тут совсем не растворился. — А что я, я причём? — При нём. Давай. Толкаясь плечами, они идут на кухню. Чжань возвращается быстрее и забирается с ногами на диван в обнимку с салатницей баклажанной икры и воткнутыми в неё гренками. Ибо шумит посудой, ругается, заглядывает в комнату, фыркает и приносит на стол влажные и сухие салфетки. Чжань с полным ртом мычит что-то благодарственное. Спустя ещё пару минут Ибо возвращается с тарелкой подогретого омлета, порезанного на части, и пиалой помидор с торчащими между ними листьями разного салата и кинзы. Он усаживается на подлокотник кресла Сонджу и бесцеремонно закидывает ноги ему на колени. Цепляет палочками кусок омлета. — Аам? Вкус, запах и текстура — язык ныряет в ощущения, и Сонджу вовсе не уверен, что обязан всем этим многообразием только себе. Он почти стонет. Ибо заглядывает ему в лицо, как любопытный зверь — и явно наслаждается тем, что видит. Сонджу пытается отобрать палочки, Ибо сначала протестует, но уступает, беря в руки пиалу с салатом и помидорками, выуживая их поочерёдно и скармливая Сонджу. Когда тарелка пустеет, Ибо уносит её, забирая по пути пустую салатницу у Чжаня — тот, глядя ему в глаза, облизывает пальцы, засасывая их в рот, в ответ на что Ибо материться на корейском и швыряет в него салфетками. Довольный Чжань смеётся, вытирает руки и рот — комок салфетки приземляется на столик рядом с чайником, и Сонджу видит в нём полураспустившийся цветок жасмина. Он тоже тянется за чистой салфеткой, промокает рот, комкает её, кладёт на столик и отстраняется, забираясь поглубже в кресло. Теперь на столике два цветка, которые не получается развидеть. Он снова тянется к своей салфетке, распрямляет и складывает её в квадратик. Отстранившись, он видит квадратик из лепестков жасмина. Это всё чай, не иначе.***
В одиннадцать Ибо увозят на съёмки, и полчаса спустя Сонджу заходит на вейбо и видит посты Ибо о том, что похолодало, с рекомендацией одеваться теплее. Сонджу тепло, как никогда. — Хорошие чернила, спасибо. Сяо Чжань заходит в гостиную, обмахиваясь бумажным веером, расписанным, судя по словам, подарком Сонджу. — Когда собираешься заняться мастерской? — Допишу вот про СюэСяо… — Ха-ха. — Что? — Думаешь, допишешь? — Почему нет? — Потому что, — Сяо Чжань вздыхает, — всё меняется — ты меняешься, история твоя меняется… Не стоит делать зависимым от этого… ничего. — Ну, люди же дописывают. Сяо Чжань смеётся. — Люди — дописывают. А ты-то тут причём? Сонжду откладывает планшет, пьёт воду. Смотрит. Чжань опадает на диван. — Расскажешь про утро? — Что ты хочешь знать? — Всё? — Это вопрос? — Это невопрос. — Невопрос. Ладно. В давние-давние времена, когда я… думал, что был человеком… меня накормили баклажанами. Со шкуркой. Классический вариант. Отвратительно. Когда я сам стал готовить, то, понятно, мог сам убрать этот триггер — но триггеры, как ты знаешь, инструмент обоюдоострый и, при грамотном использовании, могут пригодиться. Как и вообще все честные реакции тела. А что касается сложности… Он умолкает, рассматривая веер, проводя пальцами по рисунку. — Это в каком-то смысле тоже про честность. Трудно постоянно врать — и другим, и себе. Поэтому я каждый раз как бы воплощаюсь в того, кто абсолютно искренен в данной деятельности, и для кого она — высший смысл, цель и метод. То есть, я, например, не смог бы провести в тренажёрном зале и получаса, если бы, приходя туда, не становился качком, смысл жизни которого — достичь определённых результатов, и которому занятия упражнениями для этого доставляют абсолютный кайф. Сами по себе. И нет ничего важнее этого — всё остальное вне зоны интересов. Ни эти ваши птички-ласточки, ни книжки эти ваши заумные, ни песни-пляски — только кач. В нём — всё. Тот же принцип и на съёмках — кукла-модель, страстный актёр, наивный художник — и это сейчас не про стиль, а про характер. То есть, везде контекст диктует, кем мне быть, чтобы мотивировать полную отдачу и максимальную эффективность. — А что на кухне? — На кухне… Чжань смотрит, как Сонджу пьёт воду. — На кухне я сам себе контекст. Это место, где я и заказчик, и автор, и исполнитель, и потребитель. Это храм, в котором я диктую правила, создаю подношения, возлагаю их на алтарь и сам же вкушаю — как бог. Мм. А если в мой храм придёт другой бог… Это единственное место, где я могу создать для себя источник своей силы — каждый раз такой, какой нужен именно мне именно в этот момент. В ресторане или в гостях я могу есть другое — но я знаю, что, каким бы оно ни было, дома я могу сделать идеально. Думаю, я не сильно завишу от этого, так как часто бываю не здесь. Но здесь — это единственное место, где я могу позволить себе всё — всё, как я хочу. Единственное. И это не просто вещи, как этот веер. Это то, что я встраиваю в себя. Это больше, чем просто еда, в смысле набора элементов. Понимаешь? — Мгм. — Ну вот. А пустить сюда тебя… Я… будто позволяю тебе быть мной, но иначе. Или… То есть, ты можешь готовить, сколько угодно — не в этом дело. И я даже могу есть твою стряпню. Но… Сегодня я хотел посмотреть, как это, если… ты не просто воспользуешься кухней, а если станешь полноправным хозяином в ней. Если она станет и твоим пространством тоже. Если она станет тебя слушаться… Странно звучит, да? — Я… понимаю. — Да? Ладно. Ну и вот, поскольку моя жизнь, как лоскутное одеяло, состоит из постоянно меняющихся разрозненных кусков, которые я стараюсь подгонять под единое целое, то… Размытие границ единственного незыблемого участка… несколько усложняет… всё. Думаешь, почему Ибо не готовит? — Не умеет? Предпочитает твоё? Не хочет спалить кухню? — Спалить… да. А почему? Потому что он всё тестирует на прочность — и себя в первую очередь. А с кухней так… не надо. И с собой, конечно, тоже — но тут никто не может это изменить. Даже он сам. Его суть — это полёт стрелы в центр цели, это погоня и победа, стремление, покорение и снова стремление — всегда дальше. Это импульс в себе — не ради цели, а ради движения. Поэтому он такой… м… привлекательный. И дело не в том, чего он достиг, а в самом этом качестве, которое захватывает и увлекает за собой, как скоростной поезд. Мда. Готовка — это другое. Это творение, преображение. Это анализ и творчество — внимательное. Это не лего. Продукты нужно чувствовать. То есть, можно и просто по рецепту приготовить — но это будет не то. Поэтому… Поэтому мы едим то, что готовлю я. А теперь, возможно — иногда — и то, что готовишь ты. Только не так калорийно. Ну или смотря по задачам. Надеюсь, в ближайшее время Ибо не придётся сушить себя. — Я думал, ты расскажешь, как тут и что… И про приправы… — Хе-хе, секретных ингредиентов выведать захотел? — Ну… да. — Всё узнаешь. Со временем всё узнаешь. Сам. — Когда? — Когда захочешь. Потому что иначе оно не узнаётся. — А… как? — Ну… Вот чаем тебя сегодня пробрало. Что-то ты узнал, что-то нет — но впечатление запомнил. И если ты найдёшь его составляющие и познакомишься с ними отдельно, то они станут понятны как качество — и ты сможешь использовать их там и тогда, где и когда это качество будет тебе необходимо. Для этого нет нужды знать их фиктивные названия. Ну, то есть, для закупки — да. Но не для применения. — Ага. А что у Ибо с морковью? — А что с ней? — Ну, типа, он её не любит… Тоже миф? — Эм… Разваренную не любит — не как морковь — как консистенцию. Поэтому, например, варишь рис, а сверху кладёшь морковь: рис впитывает воду, а морковь, получается, готовится на пару. Потом можно смешать или разделить, но вкус в любом случае останется ярким, а текстура — однородно сочной. Ну а сырой он хрустит только так. Собственно, поэтому мы и не заводим кроликов — он их объест. Шутка. Не поэтому. — Понятно. Смешно. — Ладно. И… В общем… С икрой — это хорошо получилось. А в паре с чернилами — так совсем. Главное теперь — не проговориться, и не назвать какой-нибудь оттенок баклажанным. Так что… В каком-то смысле — спасибо. В каком-то — нет. — Я понял, — Сонджу улыбается. — Я рад. И что нет — тоже. Буду внимательно наблюдать и учиться у Сяо лаоши искусству изворотливости в баклажанных ситуациях. Сяо Чжань грозит ему пальцем. — Если надумаешь с мастерской — у меня ещё пара дней относительно свободных. — Благодарю, лаоши. Сонджу церемонно кланяется, сложив ладони. Веер параллельных миров вселенной СюэСяо разворачивается перед его взором новыми гранями — успеть бы всё рассмотреть и записать…