Овощное рагу

Лена сидит на коленях у Виктора. Его мускулистые, сильные руки блуждают по ее телу. В воздухе стоит запах секса, такой отчетливый, такой давящий, что у Лены почти кружится голова. Мужчина под ней нереально горяч, и кажется она вот вот сойдёт с ума от этого. Одежда элемент за элементом слетает с ее тела, не без помощи этих сильных рук. Взгляд Степнова скользит по ее обнаженной груди, и она застывает в стеснении. Что-то неловко бормочет, но грудь не закрывает. Хочется, чтобы он наблюдал. Лена целует его, глубоко и напористо, и ее словно уносит волнами удовольствия куда-то за борт. Горячий, влажный язык мужчины так правильно движется внутри ее рта. Хочется, чтобы он был внутри не только языком… — Только это наш секрет, хорошо? — спрашивает Степнов, отрываясь от поцелуя — Хорошо. — не очень понимая происходящее, отвечает Лена. И вот он уже расстегивает ремень, смотря ей прямо в глаза, приподнимает ее, чтобы приспустить свои штаны, и она сидит на чем-то очень твердом, живом и слегка мокром. Зато она очень мокрая. Член Степнова проникает внутрь так легко, как будто она была создана для этого. Она не чувствует ничего, кроме счастья, и это должно пугать, но думать о плохом сейчас кажется невозможным. Он движется внутри нее, смотрит ей в глаза, смотрит таким любящим взглядом, как будто никогда до этого не любил никого так сильно. Лена течёт, очень сильно течет. Все вокруг мокрое — она, он, кресло, в котором они сидят, — в котором ей читали сказки в детстве, держа ее также как сейчас, на коленях, только лицом в другую сторону. Интересно, а как ощущается он внутри, если поменять направление на 180 градусов? — Лена! Лена! Внучка? — из сна ее выдергивает неприятный голос взволнованного деда. — Я сх-хххх-плю, — голос хриплый и очень недовольный. — Тут Виктор в гости пришел, время час, а ты спишь, что мне думать? Ты заболела? — и Петр Никанорыч как обычно хватается за сердце. К ушам Лены мгновенно приливает кровь, хочется спрятаться от такой неловкой ситуации, — а вдруг она издавала звуки во сне? Ей только что снился он, а сейчас он стоит за стенкой, пока ее будит дед. — Дед! Устала просто! Иди, пожалуйста, к Степнову, я скоро встану! — голос возмущенно-неловкий. Дверь за фантастом тихо закрывается, и Лена поворачивается лицом в подушку. Сон, такой реалистичный, такой красочный, и наверное с таким интересным концом, который она не успела увидеть, выбивает воздух из легких. Ей одновременно очень неловко и очень приятно — такое не должно сниться ученице 11 «Б» класса, но счастье разливается по телу вместе с возбуждением. Кровать действительно мокрая, не то чтобы очень, но заметно. Лене хочется продолжения, хочется видеть Степнова и чувствовать внутри, и вот он — за стенкой, но о том, чего она хочет, явно нельзя просто попросить любимого тренера. Как бы это звучало? «Виктор Михайлович, можете помочь мне с возбуждением? Я очень нуждаюсь в вас внутри себя»? Так? Или может «Виктор Михайлович, я хочу заняться любовью, а я вас люблю…». Ладно, он хотя бы за стенкой, и она может встать, умыться, и попасть в его объятия. Может даже позвать в свою комнату и предложить заняться любовью чем-то вместе. Она встает, берет чистую одежду, полотенце, и со слегка красными щеками отправляется в душ. Хочется избежать столкновения со Степновым до душа — пусть он встретит ее с чистыми волосами и свежим дыханием. Но не всем нашим желанием суждено сбываться, поэтому в коридоре Лена натыкается на объект своих мыслей и снов. Он как раз вышел, чтобы постучаться к ней, как ее дверь открылась. — Кулемина! Доброе пионерское! Почему так поздно встаешь? — Виктор Михайлович подходит совсем близко и обнимает ее, прямо в дверном проеме, здороваясь. Кажется, то, что делают все хорошие друзья, но что так смущает Лену, что становится сложно дышать. Одновременно с этим она чувствует абсолютное, всеобъемлющее счастье. — Вче-е-ера, — отвечает сквозь зевок, — очень устала. — И как, выспалась? Что-то хорошее снилось? — прямо в яблочко. И Лена, не находя что ответить, промычав бесконкретное «аэаэаээаэа», убегает в ванну. Там ее ждёт горячий душ, который обязательно смоет эту неловкость и желание поцеловать Виктора Михайловича прямо сейчас, куда-то далеко в канализацию. *** Через полчаса Лена выходит из душа в чистой одежде, разгоряченная и довольная, как Матроскин. Тело приятно покалывает после очень горячего душа, голова ватная, но уже не заспанная, а кожа на руках едва успела покрыться морщинками от воды. — Дед, а завтрак есть? — заигрывающе спрашивает Кулемина. Может не придется готовить? — Петр Никанорыч как раз отошел в магазин, тебе что-то приготовить из того, что осталось? — из-за поворота вылезает говорящая голова-Степнов. — Ну вы чего, опять со мной, как родная мать носиться будете? — Лена чувствует себя слишком должной. — Что будешь кушать? Есть яйцо, помидор и кусок хлеба, — игнорируя ее вопрос, перечисляет Степнов, — яичница-домик или яйцо пашот на тосте, мадмуазель? От такого обилия заботы Лена действительно чувствует себя так, будто у нее снова есть мать или отец, занимающие важное место в жизни. Она, кажется, не выдерживает такого количества счастья, становится тяжело, хоть и приятно. *** Через пятнадцать минут она ест что-то очень необычное, с чем раньше ей не приходилось сталкиваться. На поджаренном куске хлеба лежит сваренное яйцо, но у него нет четких очертаний, оно просто выглядит, как белая подушечка, небольшое облачко, но ничего общего с видом вареного яйца, кроме цвета, не имеет. Лена аккуратно разрезает его ножом и изнутри, прямо на хлеб, льется жидкий желток. Что ж, выглядит аппетитно! Все это время за ней наблюдает сидящий напротив учитель физкультуры. Он ждёт рецензию на свой завтрак или просто любуется ребенком, который скоро станет сытым, известно только ему. Лена отрезает хлеб по кусочку, нанизывает на вилку и обмакивая в желток, медленно ест. Это жирно и аппетитно, и гораздо более нежно, чем обычное яйцо, сваренное в мешочек. Рядом на тарелке лежат помидорные дольки, посыпанные солью. То, что Лена очень любит, и что запомнил Виктор Михайлович. Через пару минут завтрака уже нет. — Ну как тебе? — сейчас Виктор Михалыч действительно выглядит как мама. Мама-курица, что пожертвовала последнее яйцо, чтобы прокормить любимую дочку. — Очень вкусно, Виктор Михалыч! Где вы так научились готовить? — вообще-то, голодные люди обычно злые, а сытыми добреют, но Лена уже проснулась довольной, так что сейчас она просто на Эвересте положительных чувств, — Было очень вкусно. — искренне добавляет она. — Это, Кулемина, в былые времена… на службе в армии от скуки готовил. Только вот для большой группы такой завтрак не подходит, кх, — прокашливается Степнов, — слишком много яиц и слишком быстро они остынут, пока одни готовятся, а другие уже ждут. — А что вы делали на кухне? — Лена удивлена. — Как что? Готовил… Лена настолько многого о нем не знает, но, конечно, то что физрук служил, кажется ей очень логичным. Интересно, а он уже тогда был такой скалой, или успел пострадать от дедовщины? Может, это армия его сломала, и с тех пор он так спокойно готов драться не на жизнь, а на смерть? Все эти вопросы возвращают Лену в слегка понурое настроение. Как будто с небес на землю. — Ленок, ты чего такая грустная? Как в воду опущенная…? — и Виктор Михайлович замечает такую резкую смену настроения. — Да так. задумалась. — специально тянет Лена, не зная с чего начать, — ну… а вас в армии били? — Меня? — Степнов широко раскрывает глаза, — кто меня, Лена, побить может? Значит он всегда такой был. Волевой, храбрый, сильный. Ну не родился же он таким? — А почему вы тогда такой сильный? Такими рождаются? — блондинка прокашливается, — Я имею ввиду и психологически. — А это у меня мама хорошая, воспитала так, — добродушно ухмыляется Степнов, — очень хотела защитника вырастить. — Что ж, у нее получилось! — и Лена задумывается о том, каково было бы познакомиться с мамой Степнова. — Будь ты мальчиком, ты бы ей очень понравилась. Хотя, девочкам тоже надо уметь себя защищать. — мудро констатирует Виктор. — А вам я нравлюсь? — вырывается у Кулеминой. Сердце бьется чаще, и Лена уже готова оправдываться — не то имела ввиду, все дела. Вдруг он все поймёт? — То, как ты машешь кулаками? — Степнов, слава богу, не понимает сути вопросами, или делает вида, что не понимает. — Конечно, нет, Лена. Но вот то что ты можешь за себя постоять — меня успокаивает. — Ага-а-а. Лена встает, чтобы помыть посуду: руки слегка трясутся, хочется остудить свой пыл признаваться в любви и вешаться на шею, большое спасибо просто за приятный разговор, но не время и не место для таких откровений. Хорошо, что Виктор Михайлович не понял, верно? С его стороны то как резко Лена вылетает из диалога выглядит странно. Но пускай — может действительно пора мыть посуду, пока та окончательно не засохла. Желток на тарелке ждёт встречи с водой и губкой. Лена перемывает посуду, когда в квартиру заходит Кулемин-старший. Виктор уже стоит у двери, берет у него из рук пакеты и несет на кухню. Интересно, почему Виктор сам с ним не сходил? — Петр Никанорыч, ну обещали же только батарейки купить, ну что за дела? — Степнов крайне недоволен, — я же предлагал помочь, если продукты нужны, Вам зачем тяжести таскать? — Вить, ну как ты не понимаешь, есть еще в порох в пороховницах! — собеседник не хочет признавать своей старости. — А вы придержите свой порох для романов, и в следующий раз меня попросите! Или вон Ленку, она молодая, не кобыла конечно, но силищи достаточно, чтобы морды на ринге бить, значит и на пакеты хватит. — заключает учитель. Лена в это время делает вид, что моет посуду, но на самом деле та уже давно кончилась, и сейчас она в пятый раз намывает одну и ту же кружку. Так что она уходит к себе в комнату, окончательно устав от общества людей. Хочется почитать (только не дедушкино) или поделать уроки. Которые, кстати, не сделаны! Ученица 11 «Б» открывает дневник, находит там домашнее задание на понедельник, и расстроившись, что это не стихи, которые можно было бы проще пареной репы выучить, или литература, которую прочесть как нефиг делать, а нудная история, откладывает дневник в сторону. Стук в дверь. За дверью стоит Степнов, не совсем ровно дышит, и надеется, что Лена никуда не собирается. — Да? Дед? — Не дед, — открывая дверь и проходя внутрь, говорит Виктор Михалыч, — во всяком случае пока что. — А у вас есть дети? Чтобы так быстро дедом стать? — Нет, Ленок, какие дети… а чтобы дедом, так это нужны дети твоего возраста, — учитель задумчиво чешет голову, — я тебя хотел на пробежку позвать. — Виктор Михайлович, мне надо выучить Сталинские репрессии, их предпосылки и последствия… А я не хочу… Так скучно читать… — А ты хоть что-то знаешь? Или даже учебник не открывала? — Лена опустила взгляд в пол. — Хочешь я тебе расскажу в двух словах обо всем? — А вы можете? Вам не сложно? — Ну ты чего, Лен. Конечно, не сложно. Садись, и внимательно слушай. Лена расположилась на кровати, подложив руки под голову, и уставилась прямо на Виктора Михайловича, не совсем понимая, чем они собираются заниматься. Он же учитель физкультуры, а не истории… — Понимаешь, Леночка, в какой-то момент в СССР к власти пришел Иосиф Виссарионович Сталин, — Степнов ухмыльнулся, — отчеством можешь похвастаться у доски. И он очень не хотел, чтобы эту власть у него кто-нибудь когда-нибудь забирал, а для этого народ нужно было себе подчинить. Сталин мечтал, чтобы в стране была одна государственная политика, единая идеология, и никаких инакомыслящих групп, или просто отдельных несогласных людей. Чтобы твердо сидеть у власти, понимаешь, надо, как он думал, убедить всех вокруг в одной идее, сплотить этой идеей, выстроить вокруг нее политику государства, и к ней «двигаться». У Сталина была такая идея — коммунизм. Знаешь, что это такое? — Расскажите вы, — тихо сказала Кулемина, не хотя прерывать интересное повествование. — Коммунизм в идеале своем предполагает отсутствие государства и денег, деления на социальные классы. Это идея полностью равного общества, при котором каждый работает столько, сколько может и так, как умеет, а получает столько, сколько ему нужно и то, что нужно. Все обеспечены, независимо от возможностей. — А что не так с этой идеей и со Сталиным? — Лена недоумевала. — Кажется, хорошая идея? — А не так то, что во-первых, коммунизм, конечно, невозможен на практике, а во-вторых, его составляющие были далеко не лучшими. — Степнов уловил на себе еще один удивленный взгляд, — Во-первых, невозможен он как минимум потому что отрицает наличие свободного предпринимательства, рыночной экономики и конкуренции, а следовательно производство встает. В командной экономике не может быть конкуренции, соответственно не может быть и спора о том, чей клиент. Если за клиента не соревнуются — товар может быть какого угодно плохого качества, какой угодно цены или вообще не быть. А еще такой простор для коррупции… в общем, никто сейчас, кроме пары больных стран, такую экономику не ведет. Тем более, что коммунизм и плановая экономика означают отсутствие частной собственности — у тебя не может быть ни своей квартиры, она лишь сдается тебе в аренду от государства, ни тем более своей фермы или своего магазина, как сейчас, ты не можешь вести свой бизнес — ты можешь только работать на кого-то. И этот кто-то — государство. Лена слушала как завороженная, не очень понимая, почему история может быть так интересна. — Но это не история, это обществознание, Кулемина! — Как будто мысли прочёл, — Ты просила про репрессии, надо тебе про них и рассказать, — замахал руками Степнов, — так вот! Плановая экономика — не худшее, что было в коммунизме, — Степнов вздохнул, — людям нельзя было ни верить в бога, ни выделяться одеждой, ни ездить заграницу, ни быть какими-то «не такими». Все это вместе усиливало давление на общество. Геи, понятное дело, чувствовали себя еще хуже, чем сейчас; верующие прятались со святыми книгами в подвалах под страхом смерти, и даже обычные люди могли просто так угодить за решетку, с тех пор, как начались репрессии. Инакомыслие, или несогласие с политикой Сталина, или не та национальность, означали предательство, преступление, и влекли за собой тяжелые последствия. Каждый, кто пытался что-то поменять, садился за решетку и мог быть расстрелян. Это мог быть цыган, еврей, христианская бабушка или мы с тобой. Если бы наш сосед решил, что мы недостаточно арийцы… славяне. черт знает. Я вот на чуваша похож, — усмехнулся Степнов, — а тебя может и полюбили бы за то, какая ты спортивная. Была бы комсомолкой, пионеркой. — Степнов прокашлялся, — Люди боялись за себя и свои семьи, но многие были очень злы и уверены в том, что преследуют правильную цель. И если они видели, что кто-то эту цель не поддерживает, они могли донести на этого человека и его бы посадили тут же. Ты знаешь, мой дедушка до сих пор трясется, как бы «соседи не подслушивали». Да и в квартирах советских такая планировка, что внутри сколько не кричи, с кухни не слышно, зато как соседи ссорятся, так слышно лучше, чем им друг друга. А еще люди доносили на других, надеясь, что так их не тронут, что они выслужатся перед государственной машиной, — Степнов посмотрел в глаза слушательницы, — ты как? Лен? Тебе не скучно? — Нет! Вы чего! Виктор Михалыч, рассказывайте дальше! — Лена увлеченно смотрела на учителя, как ни странно все еще физкультуры, а не истории. — Люди ссылались в лагеря, где работали не на жизнь, а на смерть. Они упахивались, никогда не зная, когда их отпустят и не продлят ли срок, конечно, не зная своего приговора, и вообще уже ни на что не надеясь. Многих расстреливали, в конце концов. Концепция была в том, что люди отправляются на «исправительные работы». Исправлялись трудом. Только причем здесь тогда был расстрел, да? — горько ухмыльнулся Степнов. Лена все это время как завороженная слушала его, но сейчас не находила себе места, — исправлялись тем, что у них выпадали зубы, они худели до истощения, умирали от простого поноса, или инфекций, которые без авитаминоза или недоедания ни за что бы не убили обычного человека; кто-то просто сходил с ума от стресса, или депрессии от вечной разлуки с родными, не получив ни одного письма; в общем, за тридцать с небольшим лет репрессий, что-то около восьмисот тысяч приговоренных к смерти, и около четырех миллионов обвинительных приговоров разных видов. Лагеря, ссылки, тюрьма… Женщины, дети… Лена сидела напуганная и взволнованная, в груди щемило неприятное чувство безысходности от осознания масштаба произошедшего и невозможности что-то исправить. Никто не мог помочь им. Какой ужас. Что она и Виктор напротив значат для мира, если верхушка власти может просто создать машину смерти, против которой ни один человек не волен ничего решить? Хорошее утро в миг превратилось в какое-то самобичевание и ощущение ничтожности бытия… — Виктор Михайлович, а чем вообще все кончилось? — взволнованно спросила Лена, как будто это что-то может изменить. — А это тебе Игорь Ильич расскажет! Он потому и Рассказов. — Ладно, Виктор Михайлович, спасибо, что популярно объяснили! Было очень интересно, — Лена шмыгнула носом, — и грустно… — Ленок, ну ты чего? Что такое? — Люди умирали… Чего-чего… — Но мы живы и должны быть довольны хотя бы этим. Пойдем на пробежку? Грусть как рукой снимет. — приободряюще произнес учитель. Лена никак не отреагировала. В глазах пустота, лицо серьезнее некуда, язык тела говорит только о печали. — Ленка, как бы цинично это не звучало, пойдем исправлять твою тоску трудом. Все будет хорошо, не переживай, — Виктор Михайлович встал с кресла и подошел к дивану. Протянул руку, чтобы поднять ученицу. Та спорить не стала, но грусть с лица никуда уходить не собиралась, — тебя обнять? — Лена кивнула. Он прижал ее к себе, положил руку на голову, и начал гладить. Как побитого мальчишку, который сам полез в драку за пятак, или как нашкодившего песика, которого уже поздно ругать, но он так жалобно смотрит на хозяина, будто сейчас его выгонят на улицу. Гладить, поправляя несуществующие складки и убирая уже убранные пылинки. Послышался всхлип, тихий, одинокий и более не повторившийся. Одна-однехонька слеза скатилась по Лениной щеке. — Я почему-то вспомнила, как родители в плен попали… — Не почему-то, — Виктор поцеловал ее в макушку, и последний раз прижав к себе посильнее, отодвинулся, — но все уже хорошо, родители на свободе, дед дома, жив-здоров, а мы идем на пробежку. Идем? *** И они действительно пошли. Лена периодически до самого вечера натыкалась на разъедающее чувство грусти, пока они бегали вокруг дома, пока кидали мяч во дворе, но думала, что, наверное, это праведное чувство. Не помешает каждому хорошему человеку переосмыслить свое существование, никому еще не мешало. Ну так — без депрессий и лишней рефлексии, но отдать дань тому, чего стоит человеческая жизнь. Правда ведь? — Ты знаешь, в нашей жизни радость и грусть идут бок о бок. Кто-то рождается, в этот момент кто-то умирает. Кто-то встречается, кто-то в это время ревнует и сгорает от зависти. Кто-то выиграл в соревновании, и кто-то соответственно проиграл. И если бы так не было, мы бы не радовались так искренне хорошему, если бы все и так было все время хорошо. Веришь? — и образ не одаренного умом и манерами узколобого спортсмена с отбитыми мозгами в очередной раз покидает физрука, разбиваясь о реальность. В реальности это замечательный учитель и друг, Виктор Михайлович Степнов, с которым Лене так повезло. — Верю! Спасибо, что рассказали мне тему по истории так, что она останется в моей памяти, в отличии от Екатерины Второй. Думаю, Рассказов будет рад моим знаниям, — и Лена наконец искренне улыбнулась. *** — 11 «Б», встаем! Кто расскажет нам о Сталинских репрессиях? — В класс заходит Игорь Ильич Рассказов, преподаватель истории и обществознания. Среди готовых рук виднеется и рука Кулеминой.