Как поют пески

Кавех слушал тишину. Дурацкую и крайне натянутую. Тишина в постоянном общении с аль-Хайтамом была явлением привычным, и Кавех перестал находить её обременительной на второй… или третий? год их знакомства. Аль-Хайтам не любил говорить не по делу. И сейчас предпочитал помалкивать. В квартире они остались одни. Сайно с Тигнари уехали претворять свой суицидальный план в жизнь, Дэхья снялась к Кандакии ввести её в курс дела и забрать посох. Час назад бросила на выходе, не особо рассчитывая на ответ: — Ты же с ним справишься, если что? — и только дверью хлопнула. Кавех и правда не ответил. Не то чтобы подбирались слова. Справится ли он? Со своим человеком, который ни разу в жизни не поднял на него руку, а теперь у Кавеха на любом мимическом усилии горела скула? Конечно, Дэхья, раз плюнуть. Разбирать вещи после того, как Кавех старательно прыгал на сумке, не моглось. Спать не хотелось. Болтать, усиленно притворяясь, что всё в порядке… безнадёжный ноль с минусом. Кавех ждал. Пока у аль-Хайтама зачешется нос, пока ему захочется воды, пока он сообразит, что в туалет связанным ходить неудобно — что-нибудь, что угодно. Любую фразу Кавех превратил бы в повод для разговора и постарался бы на этот раз обойтись без обид и криков. Их вечные ссоры команде успели приесться, это правда; они случались вспышками и уже на следующий день сходили на нет. Но тут ведь было другое. Тут выше. Серьёзнее. Тут скула всё ещё горела. Извиниться можно было… да просто ради галочки. Кавеху не стало бы легче, но и про тяжелее речи бы не шло. И Кавех — всегда, так было каждый чёртов раз до задолбавшей закономерности — не выдержал первым. Распаковал пакетик сока, который аль-Хайтам исправно брал в долгие перелёты, и с ним, как с подношением, вернулся в комнату. Он много чего повидал, включая сцены из ужастиков и триллеров. Но эти четыре стены, которые были в шаге от свидетельства того, насколько у аль-Хайтама на самом деле светлые мозги, официально будут запротоколированы в сознании Кавеха как худший ночной кошмар. — Пить не хочешь? — поинтересовался он покашливанием с порога. — Раз мы никуда не летим… я проткнул его трубочкой. Аль-Хайтам как будто дремал — свешенная голова, закрытые глаза, — и только напряжённая линия губ давала понять, что в этой голове не происходило ничего хорошего. На звук шагов затрещала изолента, аль-Хайтам дёрнулся в явной попытке разогнать кровь по затёкшим ладоням. По сидениям привязанным к стулу Кавех в своё время тоже успел побывать большим специалистом (весёлая ночь в филиппинском джаз-клубе, долгая история). Ко второму часу становилось совсем невыносимо. — Дай я хотя бы руку освобожу. Какая у тебя любимая, правая или левая? Жалкого призрака, но реакции Кавех добился: у аль-Хайтама сверкнул взгляд. — Я амбидекстр, — напомнил аль-Хайтам, — и я могу придумать примерно шесть способов избавиться от этой изоленты даже без свободных рук. Не трогай. Кавех поморщился, пакетик сока хрустнул в сжатом кулаке. Вот, значит, ради чего он всю жизнь учился нравиться людям в общем и аль-Хайтаму в частности — чтобы потом ему на благородные порывы говорили: «Не трогай». Славно. Хороший из него помощник. — Тогда возьми сок, — попросил Кавех, шагая в комнату. — Ну же, он морковный, кроме тебя это извращение никто не выпьет. Долю секунды аль-Хайтам смотрел на трубочку с мучительной переоценкой мировоззрения по нахмуренным бровям. Конечно, это ведь ему полагалось заботиться о Кавехе. Это он бессонными ночами, когда мысли зудели в голове, силком укладывал его в собственной палатке. Это он первым встречал его раздражение, когда дверь в чёртовой марокканской пустыне смеялась в лицо всем его взрывчаткам. Это он в джунглях оттащил его от воронки собственной гранаты, это он загородил его собой в тибетских горах, это он примчался спасать его на Филиппинах. Это он всегда помогал Кавеху. Не наоборот. Принять от него жалкий пакетик сока равно растоптать свою гордость. — Давай, — утомлённо пробормотал аль-Хайтам наконец. — Но сам держись от меня подальше. Кавех немного повеселел. Ночь выдалась не самая хорошая — бывали лучше, бывали хуже, — но хотя бы неспособность аль-Хайтама устоять перед морковным соком осталась неизменной. — Чтобы ты знал, — сообщил Кавех, протягивая ему пакетик, — я тебя не боюсь. Я бы тебе навалял. — М, — невыразительно послышалось сквозь глотки. — Да, точно! Я бы сделал тебя в два счёта. Я просто… ты застал меня врасплох. Эффект неожиданности, я растерялся. Кавех понимал, в чём проблема этого странного взгляда поверх пакетика: аль-Хайтам слишком хорошо его знал, чтобы поверить. Кавех и сам себе не верил, вселенским открытием это не стало, но по-другому поднять тему, на которую им совершенно точно стоило бы поболтать, он не мог. Вряд ли с их бешеной жизнью ещё представится момент. Когда сок закончился и по пакету тоскливо забулькали пузырьки воздуха, аль-Хайтам ещё долго ничего не говорил. Кавех знал: скажет. Просто «с твоей тонкой душевной организацией требуется прилагать усилия, чтобы подбирать слова, на которые ты не взъешься». Просто «я предпочитаю доносить правду правдой, а ты выбираешь самые мягкие её куски». Просто в этот конкретный момент, измученный и виноватый, аль-Хайтам не хотел новой ссоры. Они оба не хотели. — Я не помню, — вдруг признал он, — как ударил тебя. — Само собой. Я бы тоже хотел не помнить. Кавех не обижался. Обидеться на аль-Хайтама было легко, а на то, что сидело у него в голове в ту секунду, уже не получалось. Но ситуация отпечаталась не только синяком на скуле, но и картинкой в голове, а Кавех обожал нырять в такие картинки бомбочкой. Чем больнее — тем лучше. — Честно, — продолжил Кавех тоном подозрительно легче положенного, — я думал, что наша первая ссора, где в ход пошли кулаки, стала последней. Дальше ты ставил мне синяки исключительно мозгами, это тоже не лучшая стратегия, но хотя бы без видимых… — Кави. Изолента напряглась, но аль-Хайтам не сдвинулся с места. О своём тесном пространстве под рёбрами Кавех не мог бы сказать того же: там внезапно стало пусто, а сердце принялось стучать в кадыке. — Нельзя, — отметил он смешком, — делать так постоянно и думать, что прокатит. И об этом аль-Хайтам тоже знал. Но его глаза смотрели чисто, без подоплёки, которая могла бы значить, что Кавех снова не замечал под носом чего-то очевидного. — Мне жаль, — сообщил аль-Хайтам этим чистым взглядом. — Жаль, что я это сделал. Для того, кто тратил куда больше времени на анализ чужих косяков, такие слова можно было приписать к подвигу. У Кавеха дёрнулась ладонь, и если бы ещё аль-Хайтам на этом остановился. — Но ты должен был ответить. Защититься. Кавех затравленно усмехнулся в сторону. На корточках перед аль-Хайтамом становилось неудобно, и он перекатился назад, скрестив ноги. Теперь во взгляде аль-Хайтама чудилась надменность, но это было естественное для него выражение лица: Кавех вот по одним морщинкам у глаз видел, что говорить стоило скорее о боли. — Вау, — доложил Кавех этим морщинкам. — С ума сойти. Ты и правда думаешь, что я в состоянии тебя ударить. — Не думаю. Говорю, что должен был. — А если я не хочу? — Кавех с вызовом вздёрнул подбородок. — Вот так вот, Хайтам. Хоть пистолет на меня наставь, я не кинусь на тебя в ответ, потому что, вот это да, люблю тебя. Пальцы аль-Хайтама под десятком слоёв изоленты дрогнули по подлокотникам. Кавех не смутился: ему эти девять букв давались легко, куда легче, чем человеку, который сказал их один раз в жизни и добавил потом: «Если что-то изменится, я сообщу», — официально испортив им весь момент. Аль-Хайтам был в курсе, но как будто каждый раз открывал для себя любовь Кавеха заново. — Это нелогично, — мягко указал аль-Хайтам. Кавех лишь глаза закатил: конечно, к чему ещё ему апеллировать в зыбкой теме, кроме трижды клятой логики. — Приехали. Что нелогично — тебя любить? Сюрприз, но эта штука с логикой в принципе имеет мало общего. — Я не об этом. Аль-Хайтам точно сложил бы руки на груди, если бы мог. Вести диалог вот так, будто защищаясь не пойми от чего (не от фырканий Кавеха же?), ему всегда было в разы проще, но сейчас обстоятельства связали его по рукам и ногам. Буквально. И всё, что ему оставалось, — это не самая выразительная мимика и тон голоса, которым аль-Хайтам пробовал бить новые рекорды по вдалбливанию прописных истин. — Ты, — продолжил он, — должен считаться с обстановкой, а не со мной. Если обстановка говорит, что я опасен — куда логичнее прислушаться к этому, а не кидаться на Сайно и топить себя вместе со мной. Тебе не кажется? Грудь закололо невесёлым смешком. — Если ты не заметил, я именно этим и занимаюсь. Считаюсь с обстановкой. Или ты думаешь, что мне нравится на тебя такого смотреть? — кивок на поскрипывающий стул. — Думаешь, мне нравится, что мы можем не найти способ это исправить? Думаешь, мне нравится, что ты опасен? Вот это, по-твоему, логично? Аль-Хайтам молчал, а Кавеху надоело смотреть на него сверху вниз. Теперь, когда он распрямился на ногах, к горлу за смешком подобралась обида: они были знакомы пять лет, три из которых Кавех прожил со знанием, что аль-Хайтам не закрывает глаза на поцелуях. Они пережили кучу всякого дерьма — и от жизни, и друг от друга, — чтобы временами в аль-Хайтаме всё равно просыпалось вот это вот… чувство единственного взрослого на детсадовской вечеринке. «Я знаю лучше, и сейчас я объясню тебе, как правильно». Кавех в объяснениях не нуждался и мало что мог сделать. Даже не ограниченный в передвижениях. Он уложил пальцы на изоленту, нащупал под ней запястья аль-Хайтама. Сжал, склонился к его лбу. Успел услышать предостерегающее: — Я всё ещё за себя не отвечаю, — а потом собрал одним долгим поцелуем все морщинки с его лба. — Вот что я тебе скажу, аль-Хайтам, — заговорил Кавех тихо и не в меру серьёзно. — Я знаю, что ты знаешь, и всё же. В любое наше завтра мы можем не проснуться. Я, ты, кто угодно из команды. Я и так потратил пару лишних лет на то, чтобы злиться на тебя по мелочам, ты правда хочешь с такими сроками усугублять? Аль-Хайтам под его весом словно превратился в мраморную статую. Взгляд, стеклянный и далёкий от ясных мыслей, смотрел Кавеху куда-то в уголок ласковой улыбки. — Ты мне врезал — да, паршиво, и я никогда не смогу врезать тебе в ответ. Но, знаешь, — Кавех выдохнул аль-Хайтаму в макушку, лёгкая дрожь прокатилась по ним обоим. — По сравнению с тем, что я думал о тебе в тот момент… из всего на свете дерьма приятно знать, что ты — настоящий ты, который вот здесь, с умными мозгами и по праздникам большим сердцем, — ни в чём не виноват. Ладонь под его хваткой снова сместилась. Кавех едва отстранился, уверенный, что давит на затёкшие конечности, но вместо этого непослушные пальцы легли сверху на его. И аль-Хайтам кисловато, но как уж позволяла нелюбовь к физическому контакту, улыбнулся: — Рад, что тебе от этого легче. Но бросаться на Сайно всё ещё было глупо. Кавех пожал плечами. У него была куча времени привыкнуть, что в лексиконе аль-Хайтама «глупо» — это первое слово после пробуждения. Чем его переубеждать — дипломами о высшем образовании? У Кавеха не было даже среднего. Поэтому вместо всего, что могло бы привести к скандалу, Кавех мелко, сдавленно усмехнулся: — Зануда. Ну вот… что я должен был делать, когда ты на моих глазах подобрался настолько близко к смерти? Когда я в первый раз по-настоящему за тебя испугался? Телу нужно было двигаться, мышцам нужно было куда-то деть лишнюю энергию. Но Кавех не позволил себе — уселся вместо этого на продавленный диван и в растерянности постучал пальцами по коленям. Пытаясь хотя бы в голове определить, были ли у него пусть скудные, но альтернативы. Правда была вот в чём — как бы выразить словами… за аль-Хайтама априори переживалось меньше всех. Он неплохо стрелял, и Кавех до сих пор не знал, на каком полигоне он втайне от всех тренируется, но на этом польза аль-Хайтама как боевика не то что заканчивалась — даже не начиналась. Переплюнуть его мог кто угодно, кроме, наверное, Тигнари — и то от недостатка опыта. Аль-Хайтам был королём перекрёстного поиска в интернете, пыльных архивов и музейных складов, а в интернете, архивах и складах редко наткнёшься на смертельную угрозу. Кавех находил это очаровательным: его интересы с интересами аль-Хайтама практически не пересекались, соревноваться было без надобности, и волноваться за него — банальным трезвым расчётом — приходилось меньше. Вопрос всегда стоял не как: «Что будет со мной после того, как ты умрёшь». Наоборот: «Что будет с тобой после того, как умру я». И сегодня Кавех подошёл слишком близко к осознанию, что все эти пять лет думал не о том. Другой вариант всё же стоило брать в расчёт. Но не хотелось. До аль-Хайтама, видно, только-только дошло, что с Кавехом что-то не так: снова натужно зашуршала изолента, скрипнул стул. Кавех вскинулся было, но аль-Хайтам с безопасного метра между ними всего лишь покачал головой: — Ничего. Ничего ты не должен был делать. Кавех горько усмехнулся, сообщил изломом по губам: — Нет, тут я сам решаю. Мне ведь… мне жизни без тебя не будет. В смысле, буквально. И замолчал. Единственный сценарий, к которому он пришёл, глядя Сайно в глаза, в пересказе звучал как-то нелепо и отчаянно, но менее правдивым от этого не становился. Кавех всю жизнь учился искать причины эту жизнь вообще проживать — наполовину полный стакан, другие люди, нерастраченный потенциал и куча вещей, без которых, будем честны, Кавех не перебрался бы даже через двадцатый день рождения. Но с появлением аль-Хайтама пришлось немного… перераспределить ресурсы. Позволить ему после всего исчезнуть так просто — всё равно что скомкать и поджечь готовую формулу взрывчатки. Все усилия на ветер, вся красота в топку. Возможно, сам Кавех и не стал бы, но отчаянное желание наплевать на последствия и отправиться за ним… проклятье, Кавех вот не знал, что будет с этим делать, если удача повернётся к нему такой стороной. Аль-Хайтам стал тем, кто наполнил его стакан до верхушки. Он исчезнет — и станет пусто. А пустых стаканов Кавех боялся так, как ничего другого. — Наверное, именно поэтому, — пояснил он рассеянно, — я всегда думал, что буду первым. Ну. Так легче. Если мы забудем, что я и так вечно подставляюсь под пули почём зря, мне не понравится жить без твоего бубнящего голоса совести. Аль-Хайтам не ужаснулся и не стал заламывать руки — хорошо, иначе Кавеху пришлось бы среди ночи искать в Гизе ещё один пакет морковного сока. Только отметил странно мягким голосом: — Для человека твоих талантов слишком радикальная мера. — В самый раз для человека, который радикальными мерами и живёт, — отбил Кавех, не задумываясь. — Я нашёл себе смысл. Давай не будем его сливать, потому что тебе резко захотелось на тот свет. И снова тишина. Аль-Хайтам оценивающе хмурился куда-то в колени, прядь с заправленной чёлки скользнула ему на лоб, и Кавех со вздохом встал, чтобы его не раздражала щекотка. От лёгкого прикосновения аль-Хайтам будто очнулся. Стряхнул напряжение с плеч, поднял взгляд. Кавех думал, что сейчас последует очередное: «Я себя не контролирую», — но получил вместо этого вымученное: — Тебе не стоило бы заключать весь смысл в одном человеке. Кавех невесело улыбнулся: — Смотри-ка, мне снова плевать. Он задержал кончики пальцев на острой скуле. Аль-Хайтама хотелось чувствовать, чувствовать постоянно — с того дня в кейптаунской библиотеке, с одного взгляда поверх экрана компьютера и с простого «Перед появлением в общественном месте потрудитесь привести в порядок хотя бы причёску» Кавех был твёрдо уверен, что кто-то шутки ради засунул в древнеримскую статую нейросеть. Аль-Хайтама в полном виде, со всеми его скупыми эмоциями, каменными принципами и ультимативными к Кавеху чувствами, не должно было существовать в природе. Но он определённо существовал. Дышал, ел, спал, иногда слушал Кавеха. Иногда говорил: — Кави, — и тот мгновенно обращался в слух, потому что… говорить вот так, а потом указывать, что Кавеху не стоит тратить на него смысл жизни — аль-Хайтам буквально сам, каждой буквой был в этом виноват. — Что? — О чём я постоянно вынужден тебе напоминать? Кавех хотел закатить глаза — смотрите-ка, он ещё и вынужден, — но вместо этого сощурился. — Не копаться во вчерашнем грязном белье? Или ты про то, что у меня вечно лицо в пыли?.. Если это вся твоя терапия для дурацких мыслей, верни чек за консультацию. — Я не хочу тебя консультировать, с тобой это всё равно никогда не работает. Просто… — аль-Хайтам помедлил. Сдался. — Мы оба всё понимаем, эта тема никогда не заканчивается ничем хорошим. Я не вижу в ней смысла, когда ты даже не знаешь, что случится завтра. — Почему? Я знаю. Сайно вывалится из очередного храма, по дороге закопает Радкани в песок, мы возьмём курс на Париж — всегда хотел в Париж, так что почему бы и нет, — и никто не умрёт, пока я не разрешу, понятно? Аль-Хайтама прошибло мелкой дрожью, и у Кавеха даже не сразу вышло понять, что это очередной тихий смех. — Конечно. Как скажешь. Вот здесь, отметил Кавех машинально, был момент для хорошей ссоры. У аль-Хайтама при близком рассмотрении характера оказался какой-то отдельный пункт на долгосрочное планирование. Отлично сочеталось с желанием Кавеха жить сегодняшним днём, но в избранные моменты, когда Кавех позволял себе замечтаться, как-то слишком резко дёргало с небес на землю. Аль-Хайтам любил напоминать: мы ничего не знаем, мы выбрали жить вот так, стратегия неидеальная, но любая другая всё равно неосуществима. Кавех в ответ говорил, что нечего рушить ему воздушные замки, и всё превращалось в скандал. Оглядываться на вчерашний день аль-Хайтам через такие скандалы его отучил. А вот за право подсмотреть в будущий с его непробиваемой стеной ещё предстояло побороться. — Нет, Хайтам, сейчас ты правда меня послушаешь, — указал Кавех нежно, — и другого выбора у тебя не будет. Руки заняты. Я знаю, что тебе не этого хочется — не этого всего, не драться с историей, а лизать ей пятки… — Ты из всех выражений выбираешь худшее. — Тоже знаю, мне так проще. Но это… скучно, понимаешь? — аль-Хайтам закатил глаза: единственный выразительный жест, который оставил ему моток изоленты. — Мы же и правда гоняем это по кругу. Тебе нравится скука, мне — нет. Но я… хм. — Что — «хм»? Кавех сложил подрагивающие пальцы домиком. Может, в другой жизни, посетила нелепая мысль, он мог бы строить храмы, а не грабить их. Помотал головой. Какой же бред в неё лезет, когда пытаешься уцепить за хвост мысль действительно важную. — Сегодня, — сообщил Кавех домику, — я, наверное, в первый раз за всю жизнь подумал, что… чёрт, я был бы не против немного поскучать. Если это значит, что ты будешь в безопасности, не поймаешь на себя проклятие, не прибавишь седых волос… в смысле, это ведь хороший компромисс, да? Аль-Хайтам смотрел и не говорил ни слова. Привычное, даже полюбившееся выражение его лица — терпеливый преподаватель, который ждёт, пока студент распутает весь клубок ответа до конца. Чтобы потом сказать: «Ваши старания потянут максимум на С, не хотите ли взять другой билет?» — Не могу обещать, что не сорвусь за первой же гранатой, — усмехнулся Кавех, — но теперь я хотя бы понимаю, что вечно чувствуешь ты, когда я лезу на крышу музея, чтобы её подорвать. И мне это чувство не нравится. Аль-Хайтам кивнул. После пяти лет изучения языка его тела в этом кивке можно было прочитать полноценное: «Понимаю». — Что ты тогда, — спросил он куда-то Кавеху в переносицу, — предлагаешь сейчас? Кавех снова перебрал пальцами. Он много чего хотел, начиная от хорошей дозы адреналина и заканчивая улыбкой аль-Хайтама. Его основная беда на сегодняшний вечер, помимо в секунду рухнувшего сердца и готовности поймать в него пулю, заключалась в том, что два этих пункта никак между собой не стыковались. — Хочу тоже чем-то для тебя пожертвовать, — вздохнул Кавех наконец. — Мне не всё равно, понимаешь? Мне нужен ты. И нужна эта жизнь. И я правда подумаю над тем, как это всё смешать в такой коктейль, чтобы не отлететь, вот лови меня на слове! В теории, наверное, у меня получится. Но пока я просто… «…просто пытаюсь об этом сказать» повисло в голове, когда аль-Хайтам позвал: — Кави, — отвёл глаза. Усмехнулся. — Хватит на сегодня метафор, я понял. Мы подумаем. Ты успокоишься. И для начала хотя бы поцелуешь меня. По губам — как же легко его подкупить — побежала ласковая улыбка. Кавех склонился ниже, поддел пальцами за подбородок, заставил вернуть на себя взгляд. Аль-Хайтаму стоило каждый день напоминать, как выглядят люди, когда улыбаются, иначе он терял способность это делать. И всё, что Кавех здесь нагородил и накрутил, умерло и рассыпалось, когда он заглянул аль-Хайтаму в глаза. Вот эти самые глаза — небо иногда отражалось такими в мутной воде — Кавех хотел видеть перед собой каждое завтра. Любое завтра. Но сказал он вместо этого, как обычно, первое, что сорвалось с языка: — Нет, ты такой начинаешь мне нравиться. Даже сам меня не поцелуешь. Давай оставим тебя на этом стуле насовсем? Аль-Хайтам хотел было ответить, но слушать его Кавех всё равно не собирался. И возражения утонули в положенном поцелуе — долгом, с привкусом беспомощности, но в их ситуации редко получалось выбирать. На этот раз — Кавеху пришлось проверить — аль-Хайтам соизволил закрыть глаза.