Сила памяти

…Его била дрожь, горячие слезы струились по щекам и капали на воротник рубашки. Все, что получалось понять, — сквозь мокрые ресницы дробится оранжевый свет, висков касаются прохладные пальцы, а он полулежит на полу, опираясь на что-то затылком. Или на кого-то? — Я… Ч-что… П-поч-чему? — нижняя челюсть колотилась, он не мог внятно выговорить ни слова, ни слога — и ужасался этому… — Ш-ш-ш, хороший мой, не нужно. Я терапевт, я медик. Побудем так, пока не пройдет, ладно? — тихий ласковый голос обволакивал, в макушку упирался подбородок. Она сидела позади на полу, поджав ноги, и чуть-чуть покачивалась с ним, будто держала младенца. Кусая губы, он судорожно вздохнул, принял происходящее как есть и вновь сомкнул веки, из-под которых продолжали сбегать слезы. Его трясло, грудь сжималась, сжималось сердце — непонятно, как оно билось вообще. Адская головная боль отодвигалась, превратившись в редкую острую пульсацию, но он, морально растерзанный, потерялся окончательно, не говоря уже о том, чтобы иметь силы быть собой всегдашним. Наверное, не зазорно побыть какой-то другой версией себя, пока реальность не сделается устойчивей… За окном шелестел ливень, иногда рассеянно ударяя по подоконнику. Снова тикали на запястье часы. А под опущенными веками хаотично вспыхивали образы — дрожь усиливалась, переходила на пике в оцепенение, ненадолго отпускала, и тогда тоска расползалась по телу, подкатывая к глазам, чтобы возродить дрожь… Образы были похожи на сны. Что это такое, он знал в теории, множество раз контролировал съемки и внедрение, но сам не видел ни одного — как не видел никто в небесном мире. И не потому, что некому было снять и внедрить, раз не существовало третьего мира над ними. Они и земные-то сны создавали не все, лишь имитировали, когда это было нужно, а в остальном людское подсознание оперировало образами само. Нет, это был еще один непостижимый закон их действительности, такой же, как законы, которые уравновешивали продолжительность двух жизней и их наполнение, давали новую внешность, но оставляли характер и предписывали носить свое первое имя… И потому он не знал, каково это — быть заброшенным в почти настоящую ситуацию и чувствовать ее, а затем вынырнуть, задыхаясь, и терпеть, терпеть, пока занозы испуга, радости и боли несочетаемо саднят глубоко внутри. — Вы… видели? — зачем-то просипел он. На щеке замерла слеза. — Нет. Нет… Но вы можете рассказать, если захотите. Хотя это необязательно, — она говорила очень тихо, будто опасалась разбудить кого-то. — Почему так тяжело… — Потому что малый коэффициент. А стена мощная. Я… ожидала… Но совсем не так скоро. — Что, если это не пройдет?.. — Откуда мрачные мысли? Конечно пройдет. Правда, алкоголь тут не помощник, но его было немного. Ваше сознание мы убережем, это точно. — И я не могу сделать вообще ничего?.. — в надломленном голосе сквозила безысходность. — Помните, как дышали? Сумеете опять? Это сильно поможет. Отлично, вот так… — ворковала она успокаивающим тоном, каким говорят с очень маленькими детьми. Он дышал, растворяясь в холодке на висках, и наконец обмякал — благостно расслаблялась мышца за мышцей, в грудной клетке освобождалось место для воздуха. Он с трудом верил, что не распался. Быть может, распалась стена, которую он посчитал целым собою, фрагменты же сознания вполне стыковались. Хоть и неплотно, как стыкуются на поверхности моря льдины — могут схватиться прочно, а могут разойтись. Но льдины по крайней мере не черные… — Увы, при мне ни единой салфетки, — призналась она с заговорщицкой ноткой, как у человека, который проштрафился и предлагает посмеяться вместе с ним. — Вот позор, да? Он помедлил, обозревая захламленное хранилище памяти в поисках мыслей, рассыпавшихся от землетрясения. После чего сделал нечеткое движение по направлению к внутреннему карману, забыв, что на нем нет пиджака. — Там? Она дотянулась сама, отыскала носовой платок. Вложила в неуверенные пальцы. Он прижал его весь к лицу, промакивая влагу, и ощутил себя беспредельно, смертельно изнуренным. Рука упала на грудь, шевельнулась на рубашке, как что-то постороннее и отдельное. Воротник расстегнут, галстук ослаблен. А лежит он, оказывается, на пальто — ворс узнаваемый на ощупь. Нет, не могло случиться, чтобы он сполз по стене так удачно… И здесь же мягкие нитяные кисти — вот что она подстелила под себя. — Но белое… на полу… — Пустяки, уборщицы наводят тут стерильность как в операционной. Кроме того, это мой рабочий платок, так что для работы я могу использовать его как угодно. Она заметила, что его взгляд, ставший более осмысленным, блуждает по потолку между спящими светильниками, и спросила: — Уже получше? Сейчас потренируемся еще. Чуть-чуть. Цвета радуги назвать сможете? Запинаясь, он начал перечислять, запутался в голубом и зеленом, но она не поправила. И ему почудилось вдруг (он отрешенно удивился этой прозорливости), что ей важнее было не что он ответит, а как. Ее руки не вернулись к вискам, теперь они лежали пониже плеч. А он с опозданием вспомнил, что пальцы у нее прежде не были холодными. Ни за столом, ни… после. — Вы здорово испугались… — Еще как! Перетрусила не на шутку, — она негромко рассмеялась. Он и услышал это, и почувствовал затылком. — Аукнулось мне рассуждение, кто из нас жив и насколько. Вы перестали дышать, совсем! И на какие-нибудь две минуты остановилось сердце. А реанимирую я очень, очень неумело… Но все-таки ваша история мне известна, и это моя область. А вот специалисту другого профиля пришлось бы туго. Она говорила об этом непринужденно, ровным голосом, и его не пугало, что он почти умер. Наверное, эта стабильность была ему нужна. — Если что, я в порядке, — утешила она вдогонку. — И мне приятно, что о моем состоянии вы тоже беспокоитесь. Он достаточно пришел в себя, чтобы уловить в ее интонации некую нейтральность, как раньше. Да, отзывчивость, да, сочувствие, но… нейтральность. А из завалов памяти он выгребал все больше подробностей нахождения в этом кабинете, и из-за них головная боль делалась ощутимее. Способность мыслить возвращалась и усложняла все. Причем произошедшее не было предсмертными иллюзиями: его стандартизированное воображение ничего подобного просто не выдумало бы. — Вы знали, что так будет… — Откуда? Ведь я понятия не имею, чем вы жили и как ушли. Запустить процесс может что угодно, и отправная точка известна только вам. У него не получилось поверить. И опять сделалось что-то с дыханием. И совсем расхотелось в этом разбираться. — Тот мальчик за столом… который ел напротив. Он мне напомнил… не знаю… Было непонятно, — он сглотнул. — И еще… спина. Я дотронулся… и почему-то вылетел. Прямо говорить об этом было невыносимо, тем более чувствуя сквозь рубашку ее ладони. Он гнал мысль, что она специально задумала ту провокацию. Экспериментальный метод сбросить напряжение… Он был бы рад не помнить ее слова. Он слишком устал, чтобы снова искать подвох. Угодить в объятия своего терапевта, потому что она капельку перебрала с алкоголем или потому что в здравом уме и твердой памяти посчитала это вариантом лечения… Неизмеримо разные вещи. А как спросить, он не знал. Не способен был выстроить ни единой нестыдной фразы. — Похоже на то, что сегодня напор на ваше сознание вышел приличный. Память цеплялась, цеплялась за мелочи, пока ее не выдернуло всю. Но вообще-то риск был немалый. Не сторонница я вламываться в монолитную стену. Только начали вынимать кирпичики… — вроде бы она сокрушенно качала головой. — Хорошо, что вы успели так славно разобраться, где напряжение, а где спокойствие. И точно увеличили этим шансы. Уж не знаю, сколько раз вы рождались, но уходили из жизни дважды… Ему в голову забрела неприятная своей рациональностью мысль: не так значительна цена их общих усилий, раз окончить вторую жизнь ему предстоит ох как нескоро. Умри он сейчас, каким образом мироздание уладит этот казус? Но где-то за поверхностной неуступчивостью зрело объяснение: ему тяжело было воспринимать участливые слова без твердого понимания, что за ними стоит. — Я упоминала, что со мной было что-то похожее. И могла бы рассказать. — Наверное, — он закрыл глаза. — Если вы готовы услышать, как умерла я. Услышать сейчас, я имею в виду… — У меня хорошая память на детали. Хоть и плохая на имена. — Как, вы совсем не забыли эту мою строчку в базе?.. При таком голосе у нее обязаны были лукаво приподняться уголки губ. Отметив его отчужденность, она мягко, но настойчиво стремилась вернуть доверие. И он очнулся. В своем ли он уме — отгораживаться от нее, когда она сидит с ним на полу, устроив на себе его голову? Пускай ему хотелось бы прояснить больше… Но какое-то время назад он едва мог не то что говорить с ней — даже находиться рядом. И верх недальновидности — отказываться брать от этой ситуации всю близость, что в ней есть. Пока есть… — В общем-то, я думала начать не с этого. А с того, что аж до четвертого курса не представляла себе предыдущую жизнь. Идет последний семестр, пора писать диплом… Воспоминаний нет. А без них меня не допустят к практике. Шутка ли: собираюсь возвращать кому-то память, хотя сама ее не имею! Но к тому году учебы накопилось достаточно знаний, чтобы понять, с какой стороны подойти. Я взяла для диплома свой же случай. Перерыла литературу. Сопоставила материалы, в том числе противоречивые… С моей памятью не было глухо: кое-что разрозненное иногда всплывало, тревожило. Но дальше не шло. А я была бестолковая: обращаться в этот самый НИИ казалось мне чем-то нечестным. Как будто то, что я хотела сюда распределиться, обязывало меня решать все в одиночку! Это «в одиночку» внезапно ранило его, плечи окаменели. К счастью, если она и отследила это, то продолжала обыкновенным тоном, не переключая внимание на него. — Так что же я сделала? Я выбрала самое теплое и радостное воспоминание, где мне было лучше всего. Лес. Он мелькал среди образов часто, был подробным до мелочей — я буквально видела хвою на тропинках и белок у корней сосен. И потому пошла в лес, который его напоминал. Пробовала прислушаться к себе, повторить там что-то из увиденного… Хорошая была попытка. Но сработало не это. Я просто-напросто споткнулась обо что-то, упала, рассекла коленку о шишку — ничего особенного! И в этот-то момент меня выключило. Уж не буду перечислять все, что мне тогда привиделось… Главное, среди этого была моя смерть. Пневмония в двенадцать — это тоже не впечатляет. Причем та самая минута даже не отложилась в памяти, разве что вот это — страшно жарит в лицо, не поднимается голова и неоткуда взять воздух… Проблема была в том, что задыхалась я и тогда, когда пришла в себя. Она говорила и легонько поглаживала его плечи вверх-вниз. Для того ли, чтобы рассказанное его не втягивало? Или чтобы удержать себя? — Кроме меня там не оказалось никого. Лес! Некому было успокоить, объяснить. Помочь. И я помогла себе сама. Я примерно помнила, как надо, меня учили. Плюс что-то вроде приступов уже случалось, но… не таких. После бега отдышаться было труднее, чем другим, вот и все. А благодаря увиденному я вывела это в дипломе как симптом, хоть сначала и не посчитала симптомом… Вы теперь тоже знаете, как это работает. Да, он знал. Он как наяву ощущал тот толчок в грудь и траву под пальцами. Сколько он себя помнил, его покусывала женская непредсказуемость, когда могут принять, могут отвергнуть, а могут напасть — и все это с равной вероятностью и в произвольном порядке. Наверное, тогда он напарывался на это много раз. И слишком хорошо усвоил урок. И неосознанно боялся. Больше не выглядело совпадением, что его дыхание стремительно перешло в паническое, стоило ей надолго к нему прикоснуться. Перешло не потому лишь, что она безнадежно ему нравилась, — нет, еще он помнил ее гнев, давний открытый гнев. И на инстинктах продолжал подозревать опасность, от которой нужно было успеть защититься. За рабочим столом и в броне служебных обязанностей проще. — А в лесу мы гуляли с папой — был у нас маленький лес, сразу за городом. Забредали в самую чащу, пусть она и не была такой уж дремучей, а там узнавали птиц по голосам, искали ежиков под кустами и все такое прочее… Но близки мы не были, наоборот. Папа ждал мальчика. И я с самого начала была не такой, как ему хотелось. Во всем. В играх, прическах, нарядах. В том, что любила растить на подоконнике цветы вместе с мамой, а не копаться в моторе «Волги». В том, что просила на день рождения пианино, а не велосипед… Не хочу ассоциировать с собой имя Слава. Этот мир не позволяет взять новое, а все-таки я нашла простой выход. И… мне понадобилось два года, чтобы разобрать воспоминания и стать собой. Вместо кого-то другого, кем я была в обеих жизнях, пытаясь сделаться симпатичней для папы. И выглядела, само собой, далеко не так, как сейчас. Но запомнила, что выручил меня именно он. Потому что лес… это было место, в котором мы оказывались заодно. Такого я не чувствовала нигде. И ни одно воспоминание о маме не могло этого перекрыть, хотя она ждала как раз девочку… Через него проходили тысячи похожих историй, но он слушал обостренно, как первую, и силился представить, как можно выглядеть, если заглушить эту выразительную женственность. Образ не складывался, нетренированная фантазия заходила в тупик. — После моей смерти они разошлись, я узнавала. Боюсь, по-другому быть не могло, — в ее спокойном голосе впервые обозначилась звенящая горечь, такая трудноуловимая, что ее можно было принять за утомление. — А я… я пролистала свою прошлую жизнь год за годом и поняла наконец, почему меня тянет к мужчинам, которые держатся закрыто и неприступно. В лучшем случае. В худшем — делают больно. И которым я как личность нисколько не интересна. Мурашки разбежались по его телу начиная от ее ладоней; он шевельнул было губами, собираясь сказать что-то, чего еще не сформулировал, но она опередила: — А что узнали о себе вы? Последовала долгая пауза, во время которой он напряженно отыскивал выводы, и в конце концов она с дружелюбным укором побарабанила пальцами по его рукам: — Вы пытаетесь думать. Не думайте сейчас, хорошо? — Я узнал… узнал, что похож на отца. Что дружил со мной только пес, большой, лохматый и дворовый. А девочки… смеялись. Что мы ездили к морю, а может, жили там. Что я не любил детсадовский борщ. Что падать из окна… это больно, — губы задрожали, горло стиснулось, и он побоялся продолжить. Она почувствовала и накрыла его углами своего платка, достаточно просторного, чтобы хватило обоим. Они помолчали. Он ощущал, как она мерно дышит, и его дыхание тоже замедлялось, становилось полнее, а дрожь проходила. Взгляд отстраненно скользил по расплывчатым столам, затаившимся в полумраке, по тускло отблескивающей пряжке портфеля, по высокому стулу в пятне оранжевого света… Так за время, проведенное в стоматологическом кресле, успеваешь изучить каждую щелочку на потолке и каждый сегмент на лампе, нависшей над тобой. Удивительно: он старше ее по-здешнему на… сколько? На семнадцать лет? Пусть даже земные годы слегка их равняют. Но именно она в этой странной роли — то ли сестра милосердия, то ли ближайший друг, которого у него никогда не будет, то ли мама. А он — человек в ладонях, как та скульптура у входа, и ему не нужно решать ничего. — Я бы себе не помог… Если б остался с этим наедине. — Так вы все-таки не верите, что телесно знаете больше, чем я могу вам рассказать? Ну правда: как бы я заставила ваши легкие дышать, будь они против? Я только подталкиваю в нужную сторону, чтобы вы нашли это в себе. И вы находите. Потому что в вас это есть. — Может быть… — бормотнул он, припоминая, что на ее губы среагировал определенно без влияния разума. — Помилуйте, я не гений ментальной терапии! Наше отделение и рядом не стояло с доской почета. Мои знания, мои руки, владение голосом — единственное, что у меня есть. И я всего лишь мать-одиночка, которая родила собственную маму и соскребает весь свой опыт терапевта, чтобы не двинуться от этого. А еще… вечно оттягивает возвращение домой. Потому что опять будет трудно. Даже зазывает дополнительных пациентов, можете вообразить? — она и шутила, и не шутила. — Иногда я думаю: лучше бы мне родить обычного постороннего человека, и шут с ними, с исследованиями. Проведут без меня! К слову, я все еще могу отказаться от этой родственной связи. Несмотря на все то, что сложилось ради нее, и то, что я способна из нее взять. Сообщу, будто не справляюсь, подпишу пару-тройку документов… Но все же, все же. — А я… всего лишь сухарь, зачерствевший в кресле чиновника. И не больше, — выговорил он устало. — Сухарь?.. Что ж, вам виднее! — по голосу слышно было, что она улыбается. И ему мучительно захотелось обнять ее, стиснуть опять изо всех сил, уютную и теплую, и уткнуться в шею, чтобы отсрочить одиночество. — Так вы хотели бы впускать к себе в душу все… восемьдесят примерно человек, проходящих через вас за день? Да, у меня тоже хорошая память на детали. А ведь эта черствость защищает вас. — Вот здесь вы неискренни… Я не верю. В тот раз вы говорили ровно обратное, — мрачно сказал он. Вышло почти прежним тоном, и на долю секунды ему стало жутко, что он опять впадет в это и больше не выберется. — Зато сейчас я объективна, — веско сказала она, сильнее запахивая на нем платок. — И пока вы в таком состоянии, нападать на вас не стану. При всем желании — моем или вашем. Если захотите, доспорим попозже… Тем более это чистая правда — насчет защиты. И тогда я об этом знала. Но слишком нервничала, чтобы вспомнить свои рабочие выкладки… Я тоже не могу совладать с напряжением, замечаете? Хотя сама врач. Она дала ему обдумать эту мысль. — А что вы видите в своей министерской работе? Вы же что-то в ней видите, иначе зачем выполняете ее? Просто хочу представить. Он ответил не сразу. Над всем, что касалось официально-строгого, теперь высилась требовательная фигура отца. И на первый взгляд разделить его и себя было нереально: тот успел загородить его личность, промелькнув в паре обрывочных воспоминаний. Но полное совпадение было кажущимся. Чем дольше он сравнивал, тем четче видел себя. — Для своей работы я подхожу, — заговорил он медленно. — В ней нужны точность, выверенность. Умение запоминать и сопоставлять, находить ошибки… В том числе в чужой сфере, которую знаешь неглубоко. Планировать, придерживаться плана и следить, чтобы придерживались другие. Отказывать, если это целесообразно. То есть… каждый день контролировать множество важных мелочей и за каждую отвечать. А доверить все это случайному работнику… Нонсенс. И еще сам я ошибаюсь редко: чтобы ошибаться, нужно позволять себе расслабление… Он осмыслил, что сказал, и у него вырвался тихий стон. — Пусть, пусть. Мы не об этом, — примирительно сказала она. — Мне тоже видится, что эта должность ваша. Я со своей памятью не вписалась бы: тут нужна «миллиметровка», а не цветочная поляна. — Но теперь… когда я вспомнил… Я не тот человек? Я не смогу там работать? — Если есть желание — вполне сможете, почему нет? Та жизнь не определяет, каким вам быть. Она лишь показывает, каким вы были тогда, — чтобы сделать выводы и измениться, если хочется. Не стоит ни замыкаться в ней, ни отталкивать ее… Хотя вашему руководству знать о вас такие подробности необязательно. Скорее всего, нам придется оставить вашу страницу в базе незаполненной… Если вы понимаете, о чем я, — добавила она осторожно. А он думал о том, что, может быть, отталкивать отцовское влияние и не понадобится. Если оставить его в своих рамках, а себя — в своих. Она же не оттолкнула, не закопала образ поглубже как проблемный и болезненный? Она впустила его в теперешнюю жизнь и держала на виду. Шишку с желудями, сережки-листья, узоры на блузке… Наверное, это давало ей что-то. А если давало, не отнимая, то в этом была своя нелогичная правильность. Да, вывод пришел через логику, пришел механически, но все-таки сам. Чувствам еще нужно было учиться. Она шевельнулась позади него, втянув воздух как-то особенно, и он осознал, что совершенно не представляет, который час. В платке ему стало умиротворяюще-тепло, даже жарко, но, какими бы ни были его обстоятельства, он не имел права так долго быть ребенком, раз ее ждал настоящий. Формальным поводом могло считаться то, что у него начинала ныть шея. — Я… хочу встать. Она встрепенулась: — Хотите? Или можете? — Смогу, если надо… — он запутался, пытаясь угадать, какой ответ удачнее. Но она не стремилась анализировать. — Как скажете. По-моему, для сознания и правда чересчур на сегодня. Она развела концы платка и аккуратно уперлась ему в плечи, помогая сесть. Он сел и застыл, пригвожденный скакнувшим кровяным давлением, а пока в глазах мелькали мушки, она с неловким смехом разогнула одну свою ногу, затем вторую. Руками. — Уф-ф… Честно говоря, не встану я сразу. Ужасно засиделась! Вы мне дадите еще пару минут? — кротко спросила она. Он, крайне озадаченный, только и сумел, что кивнуть. Да ведь у нее давным-давно нечеловечески затекли ноги, но она и голосом это не выдала. Потому что так было нужно. Теперь же как ни в чем не бывало пригладила волосы, совсем растрепанные, откинулась на стену и вытянула ноги, накрыв колени юбкой. — Хо-ро-шо! — сказала она, улыбаясь, и прикрыла глаза. Туфель на ней не было, они стояли рядом. А халату, судя по всему, было не привыкать к чудовищным складкам. Он близоруко прищурился и озадачился еще больше, когда высмотрел на ее щеках серые дорожки от потекшей туши. Моргнув, по наитию склонил голову — чтобы обнаружить кое-где на своей рубашке пятна похожего происхождения. Кажется, он что-то пропустил, когда потерял сознание. Его смутно потянуло сесть так же, и он придвинулся к стене, беспричинно разрешив дополнительные минуты себе самому. Спина получила опору, и он облегченно вздохнул, уговаривая себя, что к слабости можно приспосабливаться постепенно. — Так удобней, да?.. Боже, я такая дурочка! Вы ведь плохо видите! — спохватилась она и оглянулась на стол. — Может, подать очки? — Не надо, нет! — сказал он торопливо, опасаясь, что наденет с ними прежний свой образ. Да и зачем ей срываться с места, если у них появилось еще немного совместной тишины под стук дождевых капель? — Я думал… я задержал. Она усмехнулась чему-то своему. — Хотела сейчас сказать: ну и пускай. Но ведь как будто не должна… Я научусь. Со временем. И, сидя вот так на пуховом платке, в мятом халате, с размазавшейся тушью, она без перехода заговорила с неожиданной врачебной твердостью: — Теперь давайте о вас! Послушайте, пожалуйста, это важно. Завтра вам нельзя работать. В идеале не только завтра, но тут уж как карта ляжет. Посмотрим, получится ли это как-то оформить… Потому что среда — ваш приемный день, а такой поток чужих жизней будет губителен. Сохранившихся воспоминаний обычно больше, чем сознание показывает в первый раз, и до них очень даже можно докопаться. Но учтите: если отнесетесь к запрету легкомысленно, все наши усилия пойдут насмарку. Вплоть до того, что начнет разламываться «миллиметровка»… Да, я собралась хорошенько вас напугать, чтоб вы не подумали, что отделались клинической смертью, а дальше хоть трава не расти. Помните о своей нагрузке в следующем году? А о моих научных изысканиях? То-то! Работу над собой и над памятью нужно продолжать. И потому сообщаю, что завтра прием и у меня — в первой половине дня, в процедурной. В общем, это приглашение посидеть в очереди ко мне… Увы, тоже немаленькой. Могу пообещать, что не последую вашему пагубному примеру и уделю больше трех минут. — А… взять что-нибудь нужно? — опыт, которого он предпочел бы не иметь, утверждал, что медучреждения так же непредсказуемы, как и женщины. Она непринужденно сбросила воинственно-деловую интонацию, как тогда сбросила платок, и знакомо сложила ковшиком ладони. — Возьмите с собой себя, — сказала она просто. Он зачем-то повторил этот жест, неумело и скованно. И если раньше эмблема НИИ была для него о пациенте, который спит в руках медика, то теперь он сам держал того, кем был когда-то. Кого потерял, а затем нашел. И собирался с духом, чтобы помочь ему, а через него — себе. — Разве такое бывает? Разве можно вспомнить… когда даже не помнишь, зачем делаешь то, что делаешь? — Бывает и не такое. Если, конечно, соблюдать три условия. Тепло, понимание. Забота, — последнее слово она прошептала. — А сейчас забота была… профессиональная? — с усилием спросил он. Она не ответила. Точнее, ответила на что-то другое, и горечь в ее голосе слышалась яснее. — Признаться, сама я нуждаюсь в заботе совсем непрофессионально. Ее не так-то просто все время отдавать, когда почти не получаешь. И я уже начинаю делать глупости… Опустив взгляд, она накручивала на палец светлую прядь. Ей стало заметно сложнее управляться со словами, она подбирала их долго и едва выталкивала из себя. Как будто им было спокойнее укрываться во внутренних сумерках, а яркий свет слишком уж бесхитростно высвечивал всю их неприглядность. — На самом деле я пойму… пойму, да, если вы выберете другого специалиста. Простите меня. За… то… что здесь было. Может, на сегодня вина и правда многовато, меня занесло. Сама не соображаю, как это сделала. Еще и в момент… когда мы вышли на состояние беззащитности… Думаю, вы догадываетесь, что такое запрещено категорически, и… и могла бы идти речь об отстранении меня от практики на какое-то время, не то что от работы с вами. Меня извиняет… или спасает… то, что самая тонкая, эмоциональная, часть наших взаимодействий успешно окончена — хотя многое я нащупывала чисто интуитивно. Если бы знала, что стена вскроется, не стала бы начинать сегодня, одна… Но вышло, кажется, неплохо для моего уровня подготовки. Первую помощь после потрясения я тоже оказала, а дальше мое дело — память. Само же сознание стабилизировать будет психолог. Вижу, и мне не помешало бы сходить к нему снова, раз до сих пор… что-то творится… Мне дико, дико стыдно. У него разом отлегло от сердца — отлегло настолько, что он лишь в этот момент по-настоящему ощутил, как стена холодит лопатки. Теперь, когда он мог сидеть, она перестала прятать чувства за терапевтической уравновешенностью, и его поразило, что эта женщина может в душе распадаться на куски, как распадался только что он, а выглядеть такой изумительной, какой он ее видит. — Спасибо. За то, что здесь было, — повторил он. И, поколебавшись на протяжении нескольких вдохов и выдохов, едва ощутимо тронул мизинцем ее мизинец. Прежние прикосновения отменились, и пришлось принудить себя сделать что-нибудь самостоятельно. А вообще-то он пожалел, что сел. — И… я приду. Конечно приду. Она посмотрела на их руки, затем на него — внимательные, непонятно-блестящие глаза. А он отвернулся, ему опять стало сложно. Пусть внутри у него что-то разжалось, вылившись слезами, пусть научился он по-новому строить фразы, не заметив, когда и как это произошло, все же одного вечера было недостаточно, чтобы научиться жить с тем, что он был жив. Равно как и чувствовать себя с ней свободно. Даже если бы не случилось той откровенной сцены, такая непривычно бережная работа с сознанием не могла не вызывать растерянной благодарности. Хотя он знал, прекрасно знал, что она делала это для всех. Им давно пора было занять места врача и пациента, а если и нет, то по крайней мере вновь обрести имена. Он чуть не переспросил, как ее зовут, привыкнув воспринимать на слух и через касания, а затем подумал вдруг, что ей больше подходит имя Света, просто Света — без полных форм и официальных обращений. — Будет правильно, если я тоже сделаю одно признание, — пробормотал Валерий Алексеевич не без смущения. — По правде говоря, я совсем не запомнил, сколько на вашем пальто пуговиц. Я… хм… всего лишь увидел его в шкафчике, когда вы доставали халат. Она уперлась недоумевающим взглядом в его лицо. Прыснула. И, трясясь от смеха, уронила голову ему на плечо. — Раз так, придется нам поработать как следует! При такой короткой памяти я не могу допустить вас к выполнению сверхважных министерских обязанностей… — Я уже не знаю, чьи обязанности сверхважные, — сказал он честно. Света быстро смахнула что-то со щеки и с недоверчивой усмешкой растерла по кончикам пальцев черное. — Все, благодаря которым человеку с человеком становится легче.