You're on Your Own, Kid

Хлопает дверь в офис на складе Синдиката, Билли оборачивается, держа в зубах незажженную сигарету, а в руках кружку остывшего кофе. Боб стоит у системного блока с маленькой тряпочкой в руках, его лицо озаряет улыбка, плечи счастливо дергаются. — Макс! — здоровается Боб, вытирая руки о рабочие джинсы, обходит стол, и заключает рыжую мелкую в свои крепкие медвежьи объятья. Макс чуть устало хихикает ему в плечо. — Наконец-то. Билли щелкает зажигалкой, закуривает, источая пассивно-агрессивные волны каждым своим движением — сложенные на груди руки, выставляющие напоказ литые мышцы, обтянутые грязной футболкой, уверенный выдох дыма, полураздраженный хмык. — Неужто. Боб бросает на него предупредительный, но всё же мягко-сочувственный взгляд, в полуобороте, кивком указывая на младшую сестру, будто ждёт, когда двое его детей разберутся со своим дерьмом, и они смогут спокойно поехать в супермаркет за продуктами к ужину — «Вы же хотите получить своё мороженое?». Вкрадчиво, всезнающе. — Билли, — Макс чуть дергает бровями, будто и не ожидала его тут застать, на ней какая-то новая кофта с неаккуратно пришитыми ушами, а ногти накрашены ярко-розовым, который она раньше терпеть не могла. И он немного удивлен, что она вообще заявилась. — Максин, — вдыхает он с новой затяжкой, а внутри клокочет детская соревновательность, пусть у них и больше десятка лет разницы. Нэнси назвала бы его большим ребёнком, впрочем, Боб тоже. — Так, ребятки, — мирно говорит Ньюби, подняв с пола ящик с инструментами. — Мне нужно доделать свои дела, — уже на выходе добавляет, негромко, — не разнесите здесь ничего, пожалуйста. Билли и Макс синхронно закатывают глаза, так же синхронно переглядываются, поймав друг друга на неловком сходстве. Макс мнётся, дергая свои кулоны дружбы, торчащие поверх футболки. Билли спокойно курит, но внутренне в нём зарождается нечто большее, чем злость и псевдородительская строгость. …он вспоминает о маленьких девочках в мотеле Глория, которых в итоге спас кто-то другой, не он. Вспоминает рассказ Нэнси о младшем брате, все те гадости о похищенных детях, об опытах, а в голове — маленькая Макс, с визгом раскачивающаяся на качелях, которые он повесил для неё во дворе… И его тошнит, потому что, будь она среди тех детей — он самолично бы заявился в лабораторию, отыскав её с помощью последних канализационных крыс, и всех бы там к чертям собачим расстрелял, не заботясь ни о принципах, ни об уголовном сроке. Это не игра в героя, это банальная, старая, как мир, забота. Если ей будет угрожать опасность — он кинется на рожон, не задумываясь. Вот только бы она, блять, поменьше лезла, куда не надо. — Как поживаешь? — спрашивает он, стараясь звучать безразлично, а сигарета летит в кружку с кофе, затухая. — Я пришла за деньгами, — Макс обходит офис, словно она тут хозяйка, на него не бросает и взгляда. — Вспомнила, что ты мне задолжал. Нахалка чёртова. — Это интересно за что? — Билли насмешливо дергает уголком губ. Макс разворачивается на пятках, ловко принимая уверенную, непоколебимую позу, но он-то знает её сто лет и видит, как в глазах дрожит детская обида. Она не за деньгами пришла, нет, просто кто-то или что-то вставил ей мозги на место. — Последний раз, когда я притащила тебе ту хрень, — она жмёт плечами, отводит взгляд, как самая настоящая соплячка, которая все ещё стесняется заявлять о своих правах. — Углерод… Ты понял, та штука с алмазами. Для напыления. Ты так и не заплатил мне за неё. Повисает молчание, прерываемое лишь тиком настенных часов, её шарканьем ногой по полу, и его шкрябаньем пальцем по трёхдневной щетине. — Деньги нужны, — резюмирует Билли. — Нужны, — вздыхает Макс. И он улыбается, потому что оказался прав: малявке не удается выживать в дикой среде без него, в том лишь плане, что он дает ей ту работу, которую она выполняет с блеском. Так-то без претензий, он уверен, будь Макс в более устойчивом эмоциональном и финансовом, а главное — независимом, состоянии, она бы легко подыскала вариант без криминала. Но, кажется, это у них в крови: идти против закона. И он был прав. Он всегда оказывается прав, пора бы ей уже выучить это. Билли подходит к сейфу, вводит кодовый замок, секретный, потому что там с недавних пор цифры чужого дня рождения, а значит — никто и никогда не смог бы догадаться о пароле, разве что особо умный Боб. И, пока Макс мнется у него за спиной, мельтеша, как гиперактивный котёнок, его вдруг простреливает тонкой нитью вины… Потому что эта ситуация до ужаса напоминает ему нечто, произошедшее в прошлом. Оставившее раны — как на душе, так и на теле, но ни те, ни другие, он никогда бы не позволил увидеть. Она видела, и никогда не лезла, потому что была слишком мелкой. Но, сейчас, поняла бы она его решение?.. Билли вываливает на стол пачку денег, как раз ту сумму, которую она заслужила. Макс благодарно, но больше настороженно кивает, безответственно сунув купюры прямо в карман кофты. — Ну, я… — она указывает на дверь. И, блять, он будет ещё большим придурком, если наконец не поговорит с ней. — Макс, — больше не Максин, потому что он тоже человек, ради всего святого, ему тридцатник, иногда приходится переступать через гордость и вести себя, как взрослый. — Погоди. Он идёт на неё широким шагом, Макс нелепо замирает, оглядываясь по сторонам и не понимая, что вообще происходит. Билли нехотя кладёт ладонь ей на плечо и чуть-чуть похлопывает, кивая словам внутри своей головы. — Ты, — он старается перебороть желание ударить себя по лицу. — Молодец. Всё. Сказал, справился. Макс смотрит на него широко раскрытыми глазами, испуганно приоткрыв рот. — Ну, — она издает странное задумчивое мычание. — Спасибо? Ты тоже… Тоже молодец. Билли удивленно смотрит в ответ, не ожидая от младшей сестры чего либо, кроме оскорблений и претензий в этой жизни. — Тебе тоже, — он откашливается, чуть убрав её растрепанные волосы с лица, жестом похожим на Сьюзен с её: «Макс, не прячь личико, ты такая хорошенькая!», а затем одергивает руку. — Спасибо? И они снова стоят в неловком молчании, Билли почти слёзно ждёт, что сейчас сюда зайдёт Боб и разрядит обстановку какой-нибудь своей дедовской шуткой. Макс сопит, растрепывая свои волосы обратно, потому что, видимо, беспорядок — её фишка, такой же атрибут, как и котячьи ушки, и абордажный крюк. — Слушай, — она вздыхает, а он вдруг понимает, как сильно она выросла, как вообще, блять, быстро растут дети. Она уверенно и по-взрослому мягко смотрит на него. — Я думаю, что мы оба были не правы. Билли затапливает чувством вины, нахлынувшим лавиной и вдарившим по щекам ебучим жаром стыда, потому что — какого чёрта, его младшая сестра оказалась разумнее, чем он сам? Отходчивее? Может, это всё детская гибкость, в нём, в отличие от неё, застыли многолетние бетонные слои обиды, ошибок прошлого, груз предательства. Но он ведь… Он ведь может попытаться быть таким же смелым, как она? В конце концов, это всего лишь мелкая рыжая Макс. Ну, что она ему сделает? Укусит? — Я не должен был выгонять тебя из дома, — цедит Билли сквозь зубы, упорно уставившись в одну точку на её лбу, чтобы не пересекаться со взглядом, кричащим скептицизмом. — Я сделал это, потому что… …потому что так однажды поступили со мной. Но он не договаривает, потому что рана до сих пор не затянулась, потому что во снах он все ещё может ругаться с собственным отцом, орать на него во всё горло, доказывать чужую неправоту, но каждый раз слова, нужные и правильные, теряются в потоке горьких горячих слёз, которые он не умеет контролировать, а в ответ прилетает — слабак, тряпка, неудачник, размазня и множество множества других слов, острее, чем лезвие гравировального ножа с алмазным напылением. Все ещё фантомным отпечатком на щеке — красное пятно в форме мужской грубой ладони, все ещё где-то на животе, рёбрах — синяки, которые никогда не были заслужены им по-настоящему, ни за один из крупных проёбов… — Ты теперь сам по себе, паршивец. И Макс как будто бы читает это на его лице, пока Билли не может вымолвить и слова, словно он все ещё малыш, маленький кудрявый и голубоглазый, метр с кепкой, в рваных кедах и футбольных носках по колено. Макс, наверное, плевать на то, что он такой слабак. Она кидается на него с объятиями, мягкими и неуклюжими, обнимает за широкие плечи, с трудом, сопит теперь уже куда-то в грязную футболку. А он только и может, что застыть, робко касаясь рукой её спутанных рыжих волос, уже не таких ярких, как в детстве, но все ещё как будто пахнущих шампунем-никаких-слёз и банановым пюре от трёх лёт. — Я знаю, — невнятно бормочет она, елозя чуть мокрым носом по футболке. — Всё хорошо. Она касается его спины тонкими теплыми пальцами, а Билли жмурится, приходя в себя, ощущая маленькую победу, мысленно показывая средний палец Нилу Харгроуву, говорит, нет, снова орёт — это то, чего ты никогда бы не добился. Не Синдикат, не пачки баксов в сейфе, связи, оружие, престиж или репутация. Нет. Ты никогда бы не смог в итоге получить объятия от ребёнка, который тебя любит, уважает, а не боится, доверяет, а не трясется в страхе. — Я не должен был, — говорит Билли, сухо, сглатывая ком из нелепости и неуверенности. — Я накричал на тебя, потому что, блять, я хотел, чтобы ты была в безопасности. Чтобы лишний раз подумала. Макс кивает, но… — Я всё равно буду делать по-своему, — отстраняется и смотрит на него со смешинками во взгляде. — Но обещаю оглядываться в темных переулках. — Придурошная, — он вздыхает, глубоко и безнадежно, снова треплет её по волосам, раз уж ей так нравится ходить лохматой ведьмой — пусть ею и будет. И она остается, чтобы пообедать вместе с ним и Бобом. И Билли чувствует, как очень важный осколок в его душевном равновесии встаёт на место, потому что отступает тревога, взращенная в нём годами, тревога из-за того, что время летит, люди и вещи меняются, и нет ничего надежного, устойчивого, что осталось бы с ним до конца. — К слову, — говорит Макс, уже сидя на диване и прижимая к себе коробку китайской лапши. — Вы же там, ну, работали с адамантием? Боб активно кивает, улыбаясь и пытаясь подхватить неудобными палочками кусочек курицы терияки. Билли хмуро смотрит на младшую сестру, как обычно пытаясь счесть по её лицу ход мыслей и мотивы. — А вы знаете, как его восстановить? — Макс вытирает испачканный соусом рот. — Только переплавить заново, — говорит Боб, мягко и вдумчиво, как старый-добрый профессор из какой-нибудь сериальной школы, которому реально не плевать на своих учеников. — Под очень большой температурой, в специальных условиях… — Вот как, — Макс разочарованно утыкается взглядом в коробку. — Тогда, выходит, адамантий должен быть… Как бы… — Говори прямо, — раздраженно цедит Билли, тут же посылая ей извиняющийся взгляд. — Хорошо, — Макс неуважительно закатывает глаза, опять. — Допустим, этот адамантий неотрывно связан с кое-чем, от чего его отделить нельзя, но вместе с этим кое-чем его переплавить не получится, иначе кое-что пострадает. Как тогда поступить? Боб складывает свою коробку от лапши, к ней сует палочки и аккуратно выкидывает в мусорку, задумчиво встает посреди офиса, почесывая подбородок. — Если я правильно понимаю, — говорит он. — Адамантий был… Вживлен в это кое-что, и они в крепком таком симбиозе. В неразрывной связи? — Да, — Макс воодушевленно кивает. Билли напрягается, уловив нечто подозрительно знакомое. — Следуя логике, — Боб миролюбиво разводит руками. — Так же, как этот адамантий вживили в это кое-что, так же его и могут восстановить… Повторным вживлением. Макс незаметно напрягается, бегая взглядом по столу, заваленному закусками, банками с газировкой и холодным пивом. — Понятно, — она натянуто улыбается. Билли садится к ней на диван, чуть наклоняясь. — Поправь, если я ошибаюсь, — начинает он негромко. — Это кое-что на самом деле кое-кто. Она не пугается, скорее устало кивает, смирившись. Похоже, сегодня она совсем не настроена на споры. — Этот кое-кто, — Билли настораживается. — Имеет при себе парочку когтей?.. Макс резко поворачивается к нему, и у неё из кармана кофты выпадает пачка сигарет. Его сигарет. Билли усмехается, едва не начиная смеяться, но держит себя в руках, чтобы показаться строгим. — Предлагаю обмен, — говорит он. — Ценой в пару утерянных блоков Мальборо, видимо. Макс обреченно откидывается на спинку дивана, смотря на лапшу уже без всякого аппетита.                      Нейт должен встретить их за углом от станции метро, Флашинг, где вниз по улице выстроены отели, а вверх — вся инфраструктура, от кинотеатров до магазинов. Майк сжимает руку Уилла, оглядываясь по сторонам, а Уилл только сильнее напрягается, улавливая чутьем каждое стороннее действие. Он чувствует ярче обычного, как снежинки щекочут уши, касаясь их там, где сползает шапка, слышит, как работает мотор внутри проезжающих мимо автомобилей, а ещё ощущает каждое микродвижение Майка — от очевидных поглаживаний пальцами ладони, до незаметных прохожим нервных тиков. Сегодня Майк спал и ворочался больше обычного, так что на утро на полу валялись не только простыни и одеяло, но и он сам, а Уилл испуганно искал его вслепую рукой по матрасу. Он отмалчивается, но Уилл-то знает — это всё из-за разговора с Эдди. — Ему можно доверять? — спрашивает Майк, заглядываясь на сползшую с ушей Уилла шапку. — Нейту. — Я склоняюсь к тому, что да, — неоднозначно отвечает Уилл, стараясь ободряюще улыбнуться. Майк устало приваливается к его плечу, водрузив на него свою голову, прикрытую капюшоном. Иногда Уиллу кажется, что он так пытается спрятаться, потому что — да, мир вокруг чертовски утомляет, особенно в последнее время. В голове до сих пор крутятся слова о некой охоте, начавшейся на Майка, подробности о которой узнать так и не удалось. Но это очевидно, что Шао благополучно сбежал из плавильни в тот день, и помимо него явно есть другие. Кто знает — сильнее ли, опаснее ли. Как их много? Скольких из них Уилл сможет взять на себя, чтобы защитить Майка? — Уилл, — тихим шепотом зовёт Майк, зная, что его услышат. — Перестань загоняться. Уилл вспыхивает маленькой улыбкой и румянцем на щеках, а ещё красным от мороза кончиком носа, потому что Майк, кажется, ощущает все эти микроизменения тоже. Странно. В последний раз Уилл испытывал что-то похожее рядом с Джейн — она всегда знала, когда нужно было вовремя остановить его нескончаемый поток тревожных мыслей… Уилл улавливает знакомые шаги ещё до того, как парень подает голос. — Я вам не мешаю? Майк отрывается от Уилла, сильнее сжав его руку, и с любопытством разглядывает Нейта. Стройный парень в огромной куртке, с детским лицом и взрослым взглядом. — Привет, — Уилл кивает, с опаской готовясь услышать чужой голос в своей голове, ведь каким-то образом Нейт сделал это в прошлый раз. Парень откашливается. — Натаниэль Грей, — он представляется Майку, даже протягивает руку, чтобы пожать её. Майк приосанивается, вытягивает правую и отвечает. Смелее, чем обычно, с решительностью и упорством, не прячась за кем-либо, в том числе за Уиллом. И это первый звоночек монетки в копилку, обмотанной красной предупредительной лентой с яркой надписью «Тревога!». Безосновательная, бессмысленная, но зияющая пропастью, нарисованной внутри головы Уилла. — Пойдёмте, — Нейт хмурится, встречаясь взглядом с Уиллом, как-то пренебрежительно дергает бровью. — Холодно. Они идут за ним следом, и Майк не отпускает руки Уилла. Почему-то хочется, чтобы Нейт снова залез в голову, прямо сейчас, чтобы Уилл перенаправил сигнальные огни на их сцепленные руки, показывая — видишь, что мы вместе? тебе точно видно? Боже. Уилл ошеломленно набирает побольше воздуха в легкие, но даже мороз не способен привести его в чувства. Это первый раз в жизни, когда он кого-то ревнует. И чётко это осознает. — Далеко идти? — спрашивает Майк. Уилл рассматривает собственные следы от ботинок, которые остаются на асфальте, укрытом тонким слоем снега. Он прислушивается к окружающим звукам, отмечает мысленно каждую знакомую улицу, которую они минуют. — Нет, — Нейт звучно хмыкает, его голос, как всегда, спокойный. — Я покажу. И они действительно проходят не так много, но у Уилла начинает болеть голова от собственных мыслей, от того, как нервно потеют ладони и беспричинно сжимается сердце, и он прекрасно понимает, что с ним происходит какая-то нездоровая херня, но он так сильно боится дать ей название. Джонатан бы смог найти ответ, он бы легко определил его состояние. — Хэй, — Майк поддевает его плечом, а Нейт чуть отдаляется, идя впереди. Уилл поднимает виноватый взгляд, боясь, что его мысли раскрыли… Но Майк не злится. Может, он, блин, понятия не имеет. Он лишь тянется к Уиллу руками, поддевает края его шапки и натягивает поглубже, чтобы та закрывала уши от колючего позднего ноябрьского мороза. — Так-то лучше. Ты весь трясешься. Уилл стискивает его горячую руку своими ледяными пальцами. Майк улыбается ему немного взволнованно, но так тепло и доверительно, что хочется взорваться на месте маленьким солнышком, лишь бы эта улыбка навечно приклеилась теплым бликом на чужом лице. — Спасибо, — Уилл улыбается и так сильно хочет его поцеловать. Но они подходят к заветному месту. Уилл видит перед собой обыкновенный пятиэтажный дом, каких полно в Куинсе — красный старый кирпич, деревянные продуваемые окна и дверь в подъезд со сломанной ручкой. Он бы не удивился, узнай, что Нейт и Питер живут здесь, в таких небогатых условиях. Это нормально. — Ближе, — просит Нейт. Майк делает шаг вперёд синхронно с Уиллом, наравне. Нейт касается сломанной ручки пальцами, а вторую руку прикладывает к своему виску, с силой зажмурив глаза, его выражение лица мигом превращается в болезненную гримасу, такую, что даже на лбу вздуваются вены. Уилл в легкой панике смотрит на парня, а Майк вдруг заинтересованно переводит взгляд на здание. Легкая волна невидимого тепла проходится по всему телу, как вечерний летний ветерок… Уилл застывает. Они стоят совершенно точно не напротив пятиэтажки. Гребаный торговый центр, которого здесь не было мгновение назад: широкая дорожка вперед, с фонарями по обе стороны, раздвижные стеклянные двери, куча уровней с гигантскими окнами, обрамленными подсветкой, вывесками, всё такое яркое, даже вырвиглазное… — Как?.. — не понимает Уилл. Нейт молча идёт вперед, Майк тянет Уилла за руку, словно мотылек, летящий на завораживающий огонёк света. Двери раздвигаются перед ними, и взору предстает сразу всё — типичный торговый центр, вот только почти безлюдный: по крайней мере, здесь нет ни одного покупателя. Есть эскалаторы, работающие, поднимающиеся и спускающиеся, и на них катаются какие-то ребята, возрастом чуть младше Нейта, причем у одного торчит черный тонкий хвост, не кошачий, а какой-то мультяшный-демонический, с острым краем в форме наконечника стрелы. Уилл засматривается с приоткрытым ртом на дикий водопад, шумящий бурным потоком, текущий с верхних этажей вниз, он впадает прямо в круглый фонтан, сияющий переливом огоньков — голубых, розовых, фиолетовых, с крошечными разбрызгивателями, бьющими струйками вверх. Незнакомая девушка пробегает вокруг фонтана, ловя ладонью капли воды, кружась среди них, и её цветастое платье легко намокает по краям юбки, но она продолжает беззаботно смеяться, а Уилл вдруг замечает… Что её ноги отрываются от земли, позволяя парить в воздухе. — Это так, — Майк широко-широко улыбается, а его глаза загораются теми же цветными огоньками, что фонтан. — Так красиво, но… Но что здесь происходит? Нейт тихо смеется, прикрыв рот ладонью, а Уилл впервые видит его настолько расслабленным и… Счастливым? То, как он смотрит на всех этих ребят, на тех, что помладше, на тех, что даже постарше, столпившихся кучкой у игровых автоматов с остатками плюшевых игрушек на дне — это напоминает Уиллу тот самый взгляд, с которым Нейт смотрит на своего младшего брата. Любовь, привязанность, бесконечная теплота и свет, исходящий откуда-то изнутри. И под шум водопада, и под тихую приятную музыку, которая играет из настенных колонок, под свет множества огоньков, веселый смех, Уилл вдруг понимает, что у него разбегаются глаза. И он цепляется за лианы, свисающие с потолков, за которые хватаются тоже какие-то подростки, качаясь, катаясь и делая в воздухе сальто, цепляется за фигуру гигантского синего зверя, бегущего мимо них… И понимает. — Это вы, — Уилл дергает Майка за руку ближе к себе, смотря Нейту в глаза, твёрдо, упрямо. — Изгои. «Я рассчитывал, что ты поймёшь раньше» — насмешливо раздаётся внутри головы. — Что? — Майк мечется между Уиллом и Нейтом, не понимая, почему они ведут молчаливую борьбу. «Как я должен был понять?!» — злостно вторит ему Уилл, но он плохо контролирует свои мысли, поэтому наверняка Нейт видит то, что ему было не предназначено — отрывки из последней битвы в плавильне, разбитый и почти что морально уничтоженный Майк, Макс со слезами на глазах в скейт-парке, Уилл затопленный со всех сторон одним единственным чувством. Виной. И Нейт жалостливо смягчается. — Ты встретил двух мутантов сразу, — спокойно объясняет он. — И узнал о нашем существовании от своей рыженькой подружки. Простое уравнение. Майк выходит вперёд, расцепляя их ладони, но Уилл чувствует себя защищенным за его угловатым плечом. — Какого рода ты мутант?.. — Я телепат, — Нейт чуть гордо вздергивает подбородок, а Уилл вдруг вспоминает, что, черт возьми, парнишке всего семнадцать. — И здесь таких ещё парочка, так что привыкайте… Уилл смотрит на лицо Майка, а там загорается надпись на лбу: «Мутант», и много-много таких же надписей кружатся бегущей строкой вокруг его головы, как будто ему приходится свыкнуться с этой информацией, что вот они — прямо перед ним. Целая куча мутантов, таких же, как он, но, возможно, не таких же, как Уилл. Ведь он стал Человеком-Пауком в подростковые годы, а Майк такой с самого рождения. — Мистер Уилл! — раздается радостный детский крик, и ему навстречу бежит малыш Питер в своих огромных очках, с испачканными пластилином пальцами. Он обнимает Уилла, и этот самый пластилин прилипает к его куртке, но это — пустяк. — Вы пришли! Вместе с другом… Питер робеет, сложив руки за спиной, и украдкой разглядывает Майка. Нейт треплет младшего брата по волосам, взъерошив ему затылок. — Ты убрал за собой пластилин? — строго спрашивает он. — Да, — твердо отвечает Питер, подняв голову на высокого старшего брата, большого для него, словно скала. — Врёшь, — Нейт вздыхает и улыбается. — Кто потом будет отмывать обогреватель?.. — Он просто так не лепится, — бурчит Питер. — Если его не согреть. Майк весело переглядывается с Уиллом, а затем, совершенно порывисто, садится перед Питером на корточки и протягивает ему свою большую теплую ладонь. — Привет, — говорит он. — Меня зовут Майк, а тебя? Питер отряхивает руки о собственную футболку, прежде чем энергично пожать руку Майка своей маленькой детской ладошкой. — Питер Бенджамин Паркер! — заявляет он. Майк фыркает, его щеки наливаются здоровым румянцем, потому что внутри торгового центра очень тепло. — И какой у тебя талант? — Я покажу тебе, — хитро щурится Питер. — Если ты покажешь в ответ. Уилл замирает, наблюдая с особым счастьем и спокойствием, как аккуратно Майк выпускает свои когти на здоровой руке, без всякой опаски, без затапливающего его гнева, но наоборот — с неким хвастовством, тем более, когда Питер смотрит на них с таким восхищением. Нейт ловит его взгляд. «Ты так сильно в него влюблен». И Уилл вспыхивает, растерянно топчась на месте. — Марсупилами! — радостно кричит Питер. — У меня есть такая игрушка… Пойдем покажу?                      Они проходят в комнату, скрытую водопадом, широкое помещение, которое когда-то было магазинчиком, но его переоборудовали. Здесь куча диванов, цветастых-лоскутных тахт, пуфиков и кресел, на стене висят мониторы, и одновременно по каждому идёт прямая трансляция с камер наблюдения, установленных на улицах Куинса. — Это законно? — спрашивает Уилл. Майк падает на мягкий диван, развалившись на нём довольным ленивым котом, но на его лице мелькает тень грусти, стоит кучке подростков пробежать сквозь эту комнату, прижимая к себе коробку с пиццей. Уилл догадывается, почему. Питер быстро оккупирует Майка, завладевая его вниманием с помощью своей коллекции игрушек, среди которых и фигурки роботов-трансформеров, и тот самый Марсупилами — желтый зверь, покрытый пятнами, с огромными добрыми глазами и длиннющим хвостом. Когтей у него, впрочем, нет. Уилл садится рядом с Нейтом, только потому что его вынудили. Он все ещё мучается вопросами — как? почему? Рядом с ним сидит человек, причастный к теракту, к тому дню, который разделил жизнь Уилла на до и после, к тому дню, который отобрал у него любимого человека, частичку его души. Но был ли это Нейт на самом деле?.. Ведь он так спокойно смотрит Уиллу в глаза, наверняка читает его мысли. Майк бросает на них косые взгляды, но упорно слушает увлекательный рассказ Питера о том, почему Бамблби его любимый автобот. — Прежде, чем я отвечу на твои вопросы, — говорит Нейт. — Или на ваши общие… Мне нужно, чтобы вы меня поняли. «Каждая история имеет своё начало» — устало, эхом внутри головы. И Майк тоже это слышит, судя по его взгляду. «И, давайте быть честными, мы все здесь неидеальны». Питер, тем не менее, этого не слышит, продолжая энергично болтать, он уже между делом обещает принести любимые комиксы, лимитированные издания. — Всё началось с моей мамы, — Нейт закидывает руку на спинку дивана, расслабленно постукивая пальцами. — И ты, Майк, был с ней знаком. Майк задумчиво смотрит на него, прокручивая что-то в своей голове. — Точно? — недоверчиво хмурится он, тут же получив по лицу мягким хвостом игрушечного зверька, а Питер вслед за этим ойкает, извиняясь. Майк, как ни в чем не бывало, продолжает. — Я знаю не так много людей… — Её звали Джин Грей, — объясняет Нейт. И паззл картинки собирается. Совсем чуть-чуть. Джин Грей — Феникс — прошлое поколение мутантов, вместе с Росомахой, Магнето, Чарльзом Ксавьером и прочими, настоящие герои, которых народ запомнил лишь по скандалам, митингам и покушениям на политиков. Джин Грей — мутант-телепат. — Рыжая леди, — догадывается Майк. — Та, что работала в лаборатории… И потом мы сбежали… Нейт улыбается с толикой печали, прикрыв глаза. — Это была моя мама, — говорит он. — А мой отец — Скотт Саммерс, циклоп. Его родители, этого семнадцатилетнего тонкокостного парня, супергерои, настоящие Люди Икс, которым даже посвятили чёртовы комиксы. Герои, вместе с которыми Уилл рос, вдохновляясь их приключениями, с которых брал пример для подражания. Неоправданно осужденные мутанты… Но какой дорогой в итоге пошёл сам Нейт? Даже Питер затихает, прислушиваясь к рассказу. — Это были восьмидесятые годы, меня тогда ещё не было, но красивая история всегда остается в памяти людей, — начинает Нейт. — Что-то мне рассказала мама, что-то другие… Когда мутанты решили залечь на дно, ну, вы знаете, у каждого появилась своя семья, уже хотелось спокойной жизни, все основные участники собрались, чтобы создать группу наблюдения… …группа наблюдения существовала для того, чтобы в нужный момент появиться рядом и спасти мутантов, которые нуждаются в помощи. Существовала ли школа Чарльза Ксавьера на самом деле? Об этом Нейт не говорит. Но всё же мутанты никогда не бросают своих в беде. Однажды они вышли на след некого фонда Траска, который ещё в далеких шестидесятых годах выдвинул проект о создании роботов-охотников на мутантов, и, хотя все думали, что фонд упразднили, оказалось, что одно из его ответвлений — а именно создание мутантов-охотников, все ещё жило, все ещё кипело, работа шла. Так Джин Грей оказалась в Центре Изучения Генетики при Корнелле, где проводили опыты над похищенными детьми с ДНК Росомахи. Охотниками. Вот кем должны были стать дети, и, видимо, стали. Если судить по Рану и Шао… — Мама и её друзья попытались спасти детей, — объясняет Нейт. — Но спасли не всех, кого-то в итоге поймали заново, но таким, как ты, Майк, посчастливилось сбежать. Реально посчастливилось, поверь мне. Парень невесело хмыкает, Питер прижимает к себе игрушку, а Майк залезает на диван с ногами. Уилл скидывает с себя наконец куртку, перегревшись, а под ней у него ярко-красный свитер, который уже почти стал родным. — Но тот проект, — не понимает он. — Его уничтожили, так? — Это, словно вирус, — Нейт медленно мотает головой. — Его нельзя убить, останется хотя бы один росток и из него вымахает целое дерево. Но Люди-Икс упустили этот момент… Боже, так странно называть их этими именами, — он посмеивается, — для меня это всегда будут мама, папа, дядя Эрик. Не знаю… В общем, ничего не кончилось. Но подросший сын Джин Грей — Нейт — решил воссоздать организацию, пусть по-началу это и была лишь нелепая подростковая пародия, что-то типа субкультуры со своей идеологией — братство, равенство, взаимопомощь. Правильные мысли, правильные принципы. Нейт и другие занимались этим в тайне от своих родителей, конечно, ведь никто не одобрил бы их методы. Они разбирались с угнетателями, теми, кто эксплуатировал мутантов, кто как-либо принижал их или использовал в своих целях, по-жесткому, никого не прощая. — Вы бы видели, — Нейт убирает волосы с лица, напрягается, но заталкивает злобу поглубже. — Кого-то с детства отлавливали и заставляли участвовать в тотализаторах, в подпольных боях, и на них ставили ставки, как на каких-то животных… Таким, как я, как Питер, как ты, Майк, приходилось идти и зарабатывать в Цирке Уродов, потому что казалось, что это единственное место, где можно быть собой. И он говорит это всё, имея в виду не пустые примеры, а реальных детей, которые прямо сейчас здесь, в логове Изгоев, тех, что носятся и слоняются покругу, едят пиццу, развлекаются и громко смеются. Уилла режет острым чувством несправедливости, потому что это неправильно, нет, нельзя так обращаться с живыми людьми, а мутанты — никто иные, как люди. Пусть они и отличаются, они — не уроды, не цирковые зверушки, и уж точно не монстры, способные лишь на убийства… И он не эгоист, или как ещё назвать то чувство, когда весь твой фокус внимания сводится к одному единственному человеку, пусть не к себе — к Майку. Нейт смотрит на Майка загадочным и пространным взглядом, будто зарывается в глубины его сознания без всякого разрешения. «Люди сделали из него фрика», — звучит в голове Уилла, только в его. — «Они же превратили его в оружие, а потом заклеймили монстром». Уилла пробивает дрожь, и ему становится интересно — чувствует ли Нейт себя так же, чувствуют ли то же самое его братья и сёстры, и, если это так, насколько это их оправдывает? — Ты хочешь узнать про теракт, — вздыхает Нейт. — Питер, сходи пока за комиксами… Питер дуется, нехотя вскакивает с дивана и мчится в сторону своей комнаты. …когда Изгои ещё были неокрепшей системой, которой приходилось сражаться не только со злодеями, но и, на удивление, со своими родителями, выступавшими радикально против, они вдруг узнали об очередном возрождении проекта фонда Траска. И на этот раз фонд должен был заключить контракт с Оскорпом, сразу же после того, как права на компанию перешли бы в руки Гарри Осборна, ныне покойного. — Это не должно было произойти так, как произошло, — Нейт сжимается, опустив голову. Уилл чувствует на себя изучающий взгляд Майка, но не может найти силы ответить. Ему становится дико больно. — Мы хотели подорвать лишь один этаж, но Джош, он… Ему было тогда всего четырнадцать, понимаете? Он плохо себя контролировал, но он не один виноват… Я, Китти, мы должны были сдержать его, когда взрыв начался, но что-то пошло не так, и он распространился по всем этажам: сначала тут вспышка, потом там, а потом я и моргнуть не успел, как начала падать вторая башня, но, честно, мне было дело только до моих ребят, я хотел, чтобы все выбрались живыми. Уилл сжимает руки в кулаки, его щеки от злости наливаются красным, короткие волоски-невидимки встают на затылке, кажется, что даже капилляры лопаются в глазницах, потому что… Потому что он тоже хотел, чтобы все выбрались живыми. Потому что он хотел, чтобы Джейн выбралась живой. И почему, спрашивается, одним повезло, а другим нет? Нейт прижимает к себе колени, отчего Уилл на мгновение шарахается, не ожидая такого, и парень уже закрывает лицо руками, безмолвно, но его плечи дрожат. Майк шумно вздыхает, прикрыв глаза. Уилл возводит взор к потолку, не зная, как ему реагировать. Кто виноват? Есть ли здесь виноватые вовсе? — Мы просто хотели, чтобы это закончилось, — приглушенно выдает Нейт, ломаясь, запинаясь между словами. — Чтобы… Чтобы мы больше не жили так, никогда не жили так, как наши родители, чтобы никто из детей больше не попадал в лаборатории, чтобы… Я просто хотел, чтобы мы были на равных с людьми. Вы понимаете?.. Годы угнетений, жестокого обращения… Гонения, оскорбления, протесты и законопроекты об ограничении прав мутантов. Мутантов, которые тоже люди. Ничем не хуже, ничем не лучше. — Во время теракта погибла тётя Питера, — едва слышно, горько, словно сажа на языке. — И с тех самых пор он — мой младший брат. Моя ответственность. Уилл обнимает себя руками, не в силах совладать с гневом, разрываясь тоской и глубокой печалью, потому что — да, он потерял в тот день многое, одиннадцатого сентября погибли ни в чем неповинные люди… Но Нейт, его Изгои — всего лишь кучка детей, которая хотела жить в безоблачном мире, не прячась, не залегая на дно, как их родители, они хотели всего лишь быть собой, без страха, без вины за то, что они просто существуют. Просто такими родились, стали — без разницы. — И я… — Нейт хватает себя за волосы, подняв красное лицо с опухшими глазами и носом. — Я хочу кричать. Я хочу быть таким громким, чтобы меня услышал весь мир. И я, и мои ребята, мы больше не будем прятаться в тени, поэтому я могу извиниться лишь за то, что был недостаточно готов в тот день, чтобы обезопасить простых людей. Но я никогда не буду извиняться за желание отомстить каждому, кто сделал меня таким злым. «Я мутант. И я этим горжусь» — твердо, четко, раскаленной сталью. Уилл смотрит на Майка. Майк всем своим видом воплощает желание быть этой фразой. Жить ею.                      Клаудия Хендерсон держит в руках сито, пока Макс сыпет сверху муку. — Вот так, — с улыбкой приговаривает женщина. — По чуть-чуть, да. Макс старается держать пакет так, чтобы он случайно не перевернулся, иначе тогда мука обрушится целой горкой в миску. — Я совсем не умею готовить, — она смущенно смеется. — Ничего, — заявляет Клаудия. — Этому очень легко научиться. Любимые кексы Макс, знакомые с детства, готовятся по самому банальному и простому рецепту. Никаких излишек, лишь база — рыхлое песочное тесто, немного изюма, ванилин для запаха и остроты вкуса… — И самое главное, — приговаривает мисс Хендерсон. — Побольше масла. Макс улыбается с красными от жара духовки щеками, пока женщина добродушно смеется, ухая, как сова. Мама редко готовила, когда они жили вместе, а если и делала это, то не любила, чтобы кто-то лез ей под руку. Нил мог вставить свои пять копеек, прокомментировав слишком пресный или наоборот чересчур соленый вкус, жаловался, что на кухне пахнет гарью, а ещё что раковина завалена тарелками. Он всегда оставлял посуду на Макс или маму, когда Билли ещё жил с ними — он мыл всё сам, также сам убирался на кухне, во всём доме, всегда. Макс только в радость теперь отмывать тесто от миски, пока Клаудия убирает кексы по формочкам в духовку. Ей нравится слушать рассказы, наполненные светлыми воспоминания о прошлом, о том, как женщину учила готовить её мама, очень и очень давно, о том, какая у них была безбедная жизнь, беззаботная. До одного определенного момента, о котором она упоминать не любит, но если уж заходит речь, то даже к нему относится с какой-то покорностью, благодарностью. Трудные времена сделали её такой, какая она есть сейчас. — Не знаю даже, чем занять себя, когда Дастин съедет, — говорит Клаудия, перекинув кухонное полотенце через плечо. — А как же ателье? — Макс соскребает муку с пальцев, держа руки под напором теплой воды. За окном крошечными хлопьями падают мягкие снежинки, они кружатся в воздухе и застывают на стекле толстой мозаикой. — Работа — это, конечно, хорошо, — она снимает с себя фартук, в завязках путается цепочка от аккуратного золотого кулона, который она носит столько, сколько Макс её помнит. — Но видеться бы с детьми почаще… — А подруги? Вы со Сью не общаетесь? — Макс вытирает руки о штаны, затягивая волосы в хвост потуже. Клаудия смотрит на неё с хитрым лисьим прищуром. — Конечно, общаемся, — говорит она. — Ой, ты знаешь, как она любит сплетни… Макс смеется, впитывая в себя каждую крупицу тепла, которую в ней пробуждает и это место, где полно странной модернизированной мебели из прошлого, и этот запах ванилина и топленого масла — точно из детства. Она и сама любит сплетни. Но Клаудия, кажется, любит производить хорошее впечатление, она не такая уж и простая. — В жизни наступает момент, — женщина усаживается за стол, разглядывая свежий букет в вазе — голубые гиацинты, цветом напоминающие её светлые глаза. — Когда у тебя, кажется, уже есть всё… И вот думаешь, а что дальше-то? Надо куда-то двигаться, расти. Чем-то себя занять. Не буду же я до старости куковать в одиночку. Макс опирается на тумбочку, призадумавшись. А чем бы она хотела заняться, когда всё это закончится? Когда жизнь вокруг устаканится, когда они с Майком и Уиллом разберутся со всеми странностями в Нью-Йорке, с опасностью. Она день ото дня укрепляется в своей вере в том, что ей никогда не нужна была эта месть, весь этот негатив, что по-настоящему счастливой её делают близкие люди рядом, которые помогают ровно стоять на ногах, улыбаться завтрашнему дню без страха… И всё же, в сердце вырезана дыра. Дыра в форме человека, которого она никогда не сможет вернуть. Она хотела бы заполнить эту дыру чем-нибудь, потому что затягивается рана мучительно долго. — Найдите себе бойфренда, — игриво подсказывает Макс. Клаудия смешно фыркает. — Как сказала однажды Глория Стайнем, — вспоминает она. — Женщине нужен мужчина, как рыбе велосипед. Макс согласно кивает, дергая уголком губ. У неё перед глазами так много примеров сильных и независимых женщин, которые знают, чего они хотят от жизни, но… В двери раздается щелчок, кто-то поворачивает ключи. — А вот и Дасти, — улыбается Клаудия, вставая, чтобы включить кофеварку. — Надеюсь, он в шапке. …рядом с ней есть и парни, на которых нестрашно положиться. Макс весело, чуть ли не вприпрыжку бежит к двери, чтобы встретить друга, которого, кажется, занесло морозом. У Дастина из-под шапки торчат мокрые кудри, нос красный, а с ботинок капает на коврик. — Погодка класс? — шутит Макс. — Я бы выругался, — негромко объясняет он. — Но мама дома. И всё же, стоит снегопаду немного утихнуть, а небу проясниться так, что становится видно розовое закатное солнце, Макс, запарившаяся на кухне возле духовки, тянет сопротивляющегося Дастина на пожарную лестницу, чтобы подышать. И поесть кексов. — Все ещё холодно, — ворчит Дастин, усаживаясь на ступеньку снаружи. Здесь громкий шум дорог, проезжающих машин, снующих людей, спешащих с работы домой, жизнь бьёт ключом, да и до Рождества осталось совсем немного. Макс садится с ним рядом, укутанная в теплую кофту, держит на коленках тарелку с кексами, и они едят их, выдыхая горячий пар облаками. Тесто тает во рту, а масло растекается по языку вместе с сахаром, ваниль бьет в нос резким приторным ароматом, и изюм скрипит на зубах. Но это — вкус детства. — Так ты решила что-нибудь? — спрашивает Дастин, пережевывая кекс. — С колледжем. В следующем году может получиться, выберешь направление, которое тебе нравится. Макс чуть сдувается, сбрасывая с плеч налипшие снежинки. — Я не хочу пока идти учиться, — говорит она. — Не знаю, кем хочу стать. Он понимающе кивает. — Найти себя — это проклятье, — объясняет Дастин. — Как только ты понимаешь, кем хочешь быть, дорога вперед сразу становится скучной, а будущее предельно ясным. А когда не знаешь… Тогда можешь быть кем угодно. — Философ, — хмыкает Макс, поддевая его плечом, они сидят близко, как воробушки, пытающиеся согреться на морозе. — Говоришь так, будто наука — это твое проклятье. Дастин задумчиво хлопает глазами. — Ну, да, — говорит. — Я понятия не имею, чем ещё могу заниматься… Кажется, я хорош только в науке. Макс вдруг расцветает гиацинтовой улыбкой. — А помнишь, кем ты хотел быть в детстве? — Макс. — О, да… — Это было очень давно, — предупреждает Дастин. — Пожалуйста, забудь это раз и навсегда. Макс отряхивает руки от крошек, загадочно-волшебно разводя ими по сторонам. — Учеником чародея, — глубоким мультяшным голосом произносит она. — Спасибо, — Дастин краснеет. — С тобой-то проще, мотогонщик. Макс ухмыляется, засмотревшись за горизонт. — И где мы сейчас? Девятнадцать лет — ещё не взрослые, но уже не дети, неуверенные, но уже обязаны определиться с будущим, как твердят все вокруг. Должны нести ответственность за свои поступки, должны справляться с тем, что происходит вокруг, с гордо поднятой головой. Потому что общество не любит, когда ты плачешь. А плакать хочется очень часто, разрыдаться, как маленькому. Или маленькой. Ещё лучше — где-то спрятаться, а надежнее всего — в воспоминаниях. — Помнишь, — говорит Дастин. — Как за день перед выпускным, мы сломали машину Хоппера. Это была странная история. На самом деле, они слегка напились и хотели погонять вокруг, по улицам, а в какой-то момент обнаружили, что машина дальше не едет. Они увязли в болоте, рядом с водохранилищем. Это было даже не болото, просто гигантская лужа из грязи. — И Лукас запаниковал, потому что он был за рулем, — сквозь смех напоминает Макс. — А потом… — Дастин качает головой, будто поверить не может, что они попали в такую ситуацию. — Уилл вывалился через заднюю дверь… Справедливости ради, это был первый раз, когда Байерс напился. — Боже, и прямо в грязь, — Дастин утыкается в ладонь, испытывая испанский стыд. — И Джейн… — И Джейн пытается достать его, — имя на губах шелестит прямо, как конфетти, как рассыпанные по полу блестки. — Но падает тоже… Они толкали машину полтора часа, потом приехали домой к маме Уилла, наименее строгой из всех, чтобы отмыться. Посреди ночи, полупьяные, измазанные с ног до головы. И Макс до сих пор помнит, что Дастин смеялся точно так же, как сейчас, громко, как трель велосипедного звонка, а ещё помнит, что Джейн помогала ей вымыть грязь из волос и её лак на ногтях был сколотым, а пальцы очень мягкими, нежными, прямо как её улыбка. Лукас почти подрался с Уиллом, но всё закончилось тем, что Джойс усадила их напротив друг друга и заставила поговорить, как нормальные люди. Хоппер был в бешенстве, когда забирал утром свою машину. — Этот день был даже лучше, чем чёртов выпускной, — признается Макс. И она удивляется — куда это всё ушло? И почему закончилось так быстро? Но Дастин — здесь и сейчас — всё тот же. Дастин, который забирал её по утрам в школу, ждал у дома, стоя на велосипеде, пока Макс выбиралась через окно собственной спальни, держа в руках скейт, потому что оставаться на завтрак и выслушивать очередные нотации Нилла по отношению к маме было нереально. Скучный понедельник, светло-голубой вторник и их походы по магазинам за старыми картриджами для нинтендо, среды из взрывных красок в художественном классе, пока они ждали Уилла после уроков, четверги, когда Джейн ходила на танцы, а Макс присоединялась, чтобы робко посидеть в конце класса и просто посмотреть, а затем пятницы: самые весёлые на свете, когда можно было скопом завалиться в кинотеатр или пойти есть мороженое в теплые дни. Одинаково хорошие лишь потому, что начинались с хорошего солнечного утра. Со звона велосипедного звонка, с принесенных в качестве завтрака домашних кексов, с иногда беззубой улыбки. И каждый раз Макс была так сильно благодарна ему, но никогда не находила в себе достаточно слов, чтобы сказать это вслух. И только со временем она начала ценить эти моменты по-настоящему, когда они уже закончились. — Дастин, — она поворачивается к нему, предельно серьёзная, и так уж выходит, что он поворачивается тоже, и их носы почти сталкиваются. — Я… Она ойкает, потому что снежинка падает на лоб, и горячей каплей стекает вниз, а Дастин смахивает её своим пальцем, улыбаясь. Может быть, Макс совершает большую ошибку, когда порывисто прижимается своими губами к его, и следующая крупица снежных хлопьев тает уже поверх их поцелуя. Сердце отстукивает громкий удар, щеки обдает холодным ветром и жаром, исходящим изнутри, теплом, которое в ней рождает родной вкус кексов, и его губы на вкус точно такие же… Но она быстро отстраняется, испуганно заглянув ему в глаза, открывает и закрывает рот, пытаясь придумать хоть какое-то оправдание. Дастин касается своих губ пальцами, испуганно, заторможенно, он хмурится, будто не может до конца осознать, что только что произошло. — Прости, — выпаливает Макс. И исчезает с пожарной лестницы внутри квартиры, убегая в спальню, чтобы отдышаться. А по щеке снова катится горячая капля…                      Лиз отстукивает каблуками ритм, идя ровной походкой к столу в своем офисе, она со всей силы шлепает по нему ладонями, заставляя вздрогнуть и лампу, и компьютер. Наклонив голову вниз, завесив красное от бешенства лицо волосами, она пытается отдышаться. Стив закрывает дверь, стараясь не подходить слишком близко. На нём мятая старая рубашка, волосы в полном беспорядке, а очки сидят на носу криво. И он чувствует себя просто отвратительно, не высыпаясь уже который день. — Ты понимаешь, — Лиз говорит ровно, с нажимом, но её голос вот-вот сорвется на крик. — В какой момент собираешься меня подставить. Понимаешь, что сейчас творится в компании? Стив поводит плечами, сбрасывая наваждение. Он не может поддаваться ей каждый чертов раз. — Это ничего не изменит… — Стив, — обрывает его Лиз, устало расстегивая верхнюю пуговицу на блузке, чтобы не задохнуться окончательно. — Лекарство подействовало. Лекарство Коннорса сработало, Норман скоро поправится и захочет вернуть себе компанию. — Он уже стар, — Стив пытается её успокоить. — И совет директоров не одобрит это. Лиз взрывается. — Они?! — кричит она. — Да они себе языки в жопу позасовывают, стоит ему только объявится на пороге! У Нормана семьдесят процентов акций! Что бы она ни сказала, он будет гнуть свою линию. Он должен, иначе никак. Стива разрывает на две части нелегкое решение — остаться со своими друзьями, с теми, с кем он поднялся, с кем шёл рука об руку все эти годы, или же… Остаться человеком. — Я не могу так больше, — он снимает очки, отчаянно зарываясь рукой в сальные волосы. — Лиз, пойми меня… Это ненормально. Я не хочу участвовать больше в этом проекте. Она одним махом сбрасывает со стола папки с документами, и те приземляются на пол с громкими грохочущими шлепками. Лиз подходит к нему, едва ли не падая на своих каблуках, и замирает в шаге. Она такая высокая сейчас, что с легкостью смотрит ему прямо в глаза. Стив вздрагивает, предвкушая, что сейчас ему неплохо так зарядят по лицу. — Когда ты стал таким? — обиженно стиснув зубы, шипит она. — Что изменилось, Стив? Неделю назад, месяц, чёртов год — всё было в порядке. Тебе было плевать, пока это приносит деньги, перспективы… Теперь что? Мы сворачиваем проект у самого финиша? Нет никакого финиша. Стив в этом уверен. На улицах происходит чёрте что, а она лишь гонится за своей неисполнимой целью, мечтой, которая ни к чему не приведет. Только к тотальному краху. Не только её, психическому, но и к краху компании. Лиз готова смести всё под чистую. — Я знаю, — тихо говорит он, сжимая её жесткие плечи. — Знаю, что подвожу тебя. И подвожу всех вокруг. И я должен был решиться намного раньше, но предпочитал закрывать глаза на очевидные вещи… — Вещи, — беззвучно, одними красными губами повторяет она. — Ты, — Стив жалостливо хмурится. — Слетела с катушек. Удар все же приходится на его несчастную щеку, раздражая кожу миллионом острых уколов тонкими иглами. И она чешется, ноет, горит. — Ты, — говорит она, почти робко, почти слабо. — Ты был моим лучшим другом. Ты и Зандер. Я думала, что так и останется, навсегда. Но теперь он запирается в своей лаборатории, а ты просто-напросто заявляешь, что уходишь от меня. Вы все от меня уходите. Она обнимает себя руками, отвернувшись, тонкие пальцы с идеальным маникюром стискивают полупрозрачную ткань блузки, впиваясь в неё острыми краями ногтей. Лиз опускает голову вниз, издавая первый, измученный, раненный всхлип, словно треск. Элизабет. Миссис Аллан-Осборн, мисс, госпожа директор. А когда-то всего лишь Лиз в длинной юбке и с круглыми хомячьими щеками, которая любила занудное кино с субтитрами и таскать его по выставкам, фестивалям. Лиз, у которой были принципы, у которой была непоколебимая мораль, а ещё склонность к моногамии. Любить одного человека до конца жизни — идеал, к которому она стремилась, и который в итоге встретила. И теперь ничего из этого не осталось. — Гарри, — Лиз беспомощно доходит до дивана, скинув по пути туфли, заваливается набок, не стесняясь того, что она в юбке, утыкается лицом в спинку, и её плечи дрожат, а голос превращается в завывания. — Что бы сказал Гарри? Как я должна… Как… Стив чертыхается, плюёт на всё и подбегает к ней, присаживаясь рядом, рушится камнем на пол, поглаживает подругу по волосам. Не может же он её бросить, как человека, компания — это другое. А друзья есть друзья. — Тише-тише, — успокаивающе шепчет Стив, испуганно, потому что Лиз за последний год пережила не один нервный срыв. — Стив, — она поворачивается к нему заплаканным красным лицом, тушь растекается по щекам, а помада смазывается об обивку дивана. — Стив, как я должна справляться без него? Я, мой малыш Норми, как мы должны дальше… Я уже ничего не знаю. Он прижимает подругу к себе, позволяя ей пачкать тушью свою рубашку на сгибе между плечом и шеей. Дверь тихо скрипит, и совсем скоро второй придурок падает напротив него, с абсолютно растерянным выражением лица. — Стив, — тихо зовёт Зандер. — Ну, что? — он уже готовится, что его и здесь отчитают. — Давай, я с ней поговорю, — Зандер даже не смотрит на него, но зато не отводит взгляда от Лиз, пропуская пряди её волос сквозь пальцы, позволяет подруге рыдать, пока наконец внутри ничего не останется. Как много раз они видели её такой? И видел ли кто-то, кроме них двоих? Разбитую, сломанную, ту, что скрывается за этой маской из холодной уверенности, похороненную под слоями ненависти, гнева на весь свет. Маленькая-маленькая Лиз, способная взмахом одного пальца навлечь катастрофу, беду. Стив аккуратно поднимается, поправляя промокшую рубашку, идёт к двери, но застывает в проходе, вглядываясь. Зандер рассказывает какую-то нелепую дурость, а Лиз, уткнувшись ему в грудь, истерически тихо смеётся, пытаясь ещё и ударить вместе с этим. Стив вздыхает, тоскливо улыбнувшись. Как бы он хотел, чтобы мир был чуточку проще…                      Суть любого преступления заключается в том, чтобы остаться безнаказанным. Неважно, ограбил ли ты магазин или украл чужое сердце. Но порой череда случайных неслучайностей приводит тебя к точке отсчета, где ты пугливо осознаешь, что все это время отрывал от себя по кусочку. От собственного сердца. И всё, что остается, это защищать себя и людей, которые тебе дороги. С сердцем, пустым, как расхищенная гробница, Эдди в итоге оказывается сидящим в офисе полицейского департамента Куинс, в кресле напротив капитана Хоппера — усатого огромного мужчины со смесью строгости и сочувствия во взгляде. И под этим прицельным взором Эдди чувствует себя нашкодившим котёнком, а не таким же взрослым мужиком, причем опасным, если верить заголовкам о недавних перестрелках. Хрипящий при резких движениях, с бинтами под одеждой, усталым поблекшим лицом… Что ему ещё остается? — Хочешь во всём сознаться, Мансон? — Хоппер закуривает очередную сигарету, облокотившись на стол, перебирает пальцами уже осточертевший ему отчет. Эдди благодарно принимает сигареты, хоть врач и запретил ему курить первое время: теперь вообще положено побольше спать, питаться всякими зелёными кашами и наслаждаться прогулками по свежему воздуху. Он займётся этим, как только так сразу, если не посадят за решётку, и если Аргайл согласится принять его обратно под свою крышу. Потому что, честно, находиться со своей семьей — со своими Псами — сейчас невыносимо больно. Он подставил их под огромный удар, связавшись сначала с Мигелем, затем с Марселем, и теперь они зализывают раны, попрятавшись снова по своим углам. Но, ничего, он знает, что взрослые все эти годы грезили о покое в узком семейном кругу с детьми и любимыми, а молодняк справится и без него. У них есть Рикки, у Рикки теперь есть его Луна, а значит и смысл двигаться дальше. — Я расскажу всё, что вы захотите услышать, — обещает Эдди, неаккуратно подпалив кончик сигареты, волосы непослушными прядями лезут ему на лицо, липнут к, осунувшимся от стресса и больничных изматывающих процедур, скулам. Он глядит глазами-бусинками, торчащими из впалых темных прогалин. — Только, пожалуйста, пообещайте, что моя семья будет в порядке. И Хоппер тяжело вздыхает, качая головой, как когда-то делал родной дядя, оставшись далеко в детских воспоминаниях, в другом штате, где вырос сам Эдди, где бесконечные заросли высоких сосен сменялись густыми елями, воздух пах толченной мятой и, абсолютно всегда, барбекю — открытым костром, мясом для бургеров. Всегда в пути, всегда в дороге на скромном трейлере. Он не забыл свои корни. Может, поэтому они со Стивом такие разные. — Я и сам семейный человек, — по-доброму объясняет Хоппер, аккуратно подталкивая к нему высокий бумажный стакан с ещё теплым кофе, а в пакете из кафетерия — небольшой кусок местного яблочного пирога. Хоть бери да плачь от такой щедрости. — Но ты пойми, придётся составить немало протоколов — показания, чистосердечные признания… — И отсидеть, — невесело хмыкает Эдди. — Да? Хоппер усмехается, грохочет, как старая стиральная машина. — Нет, ребёнок, — говорит, хотя сколько у них разницы? Лет двадцать? — Если бы не ты, мы бы никогда не нашли тех девочек, которых Гевара держал в заложницах… Ты хорошо справился. Человека, в конечном итоге, определяют именно вот такие поступки. Эдди не уверен, что он хороший человек. Всё хорошее он давно в себе похоронил, и только начал чувствовать, как оно ещё шевелится внутри, как теплится огонёк, тянущий его к миру нормальных людей — и тот померк. Что Майк, что Стив. Одному он больше не нужен, а второго больше не хочет видеть сам. Слишком уж больно. Наверное, хватит?.. И он приходит к тяжелому решению, ради которого приходится не просто взять яйца в кулак, но ещё и до крови закусить губу и затолкнуть все «А если» и «А может» со вкусом солёной воды на берегу и песка между пальцами поглубже, туда где им и место. Обратно в кучу неисполнимых желаний. — Я хочу рассказать свою теорию, если позволите, — Эдди тушит сигарету в пепельнице, смотрит Хопперу глаза в глаза, замечая в них ещё бодрый блеск, удивляясь, как капитану удается держаться на плаву. — Доказательств у меня мало, лишь твердые слухи и рассуждения. — И о чём же? — Хоппер наклоняется ближе, снова толкая несчастный стакан и еду, и Эдди наконец сдается, отпивая большой теплый глоток, отчего сразу внутри становится спокойнее, волны затихают. Часы отстукивают. Тик-так. Тик-так. Он готов перешагнуть через себя, чтобы спасти последнего человека, который ему дорог. Своего мелкого паршивца. — О причастности Оскорп Индастриз к похищению детей, к опытам, а ещё к незаконной покупке оружия, наркотиков и всего прилагающегося. Хоппер закуривает снова, радио тихо перебивается помехами, за окном кружат снежинки, намереваясь превратиться в снежную бурю. Вечер падает на город и перестает быть томным.                      Тут наверху, не на небе, конечно, но вполне близко — на крышах — всё иначе. Здесь свежий воздух, бьющий по лицу морозными хлыстами, пробирающий сладкой дрожью свободы вплоть до кончиков пальцев. Здесь ночь, готовая укрыть от всего мирского, людского и дальше по списку… Звезды? Звезды. А вместе со звездами снег, летящие в потоке кудри, когда обнимаешь спину любимого человека, который несет тебя между многоэтажками на паутине, катает. А потом ноги касаются краев парапета, самые носочки, и ты прыгаешь, несешься — неважно куда, самое главное, что просто можешь это сделать. И никто, даже ветер, тебе не хозяин. Майк хватает Уилла за руку, они стоят на двадцатиэтажном здании посреди Бруклина, с лучшим видом на статую Свободы, на пролив и границу с Нью-Джерси, где гудят корабли, а на улицах люди встречают вечер в компании близких, веселясь, гуляя, сталкиваясь… И сам Майк хочет раствориться в мгновении, замереть перед лицом неизвестности, не хочет гадать, что будет дальше, но он все же взволнован перед перспективами. Мутанты. Люди, что борются за право просто быть собой, ходить по улицам, не оглядываясь, жить полной жизнью. Гордиться своей природой. Он смотрит по кругу: на сотни огоньков, на зажженный в чужих окнах свет, а затем в любимые глаза напротив — они сияют ещё ярче. Так красиво, что хочется моргнуть и сфотографировать. Оставить себе на память, пришить заплаткой на сердце. — Почему ты такой грустный? — Майк сталкивается с Уиллом лбом, прижимаясь своим кончиком носа к его, нежно улыбается, как только может и умеет, греет своими ладонями чужие, спрятанные за красными перчатками из спандекса. Уилл выдыхает горячий воздух ему в лицо, мотая головой. Его маска покоится в кармане куртки Майка, чтобы они могли вот так стоять — лицом к лицу. Рядом. Он бы хотел быть рядом постоянно. — Никак не могу уложить в голове этот день, — признается Уилл, светло, ободряюще, я-в-порядке, но с голубым налетом грусти. — Как… Как на карусели, сначала одно, потом другое. — Вот она, — Майк весело дергает бровями, прижимает его ладони к своей груди, в которой беспокойно-громко бьётся сердце, горячее, бордово-алое. — Супергеройская жизнь. И Уилл смотрит в его глаза своими, глубокими, зрачки мечутся бегая по лицу Майка, будто запоминают каждую чёрточку, и он делает это в ответ, чтобы ощутить то же самое. Он гадает, что думает Уилл, и смотрит на ресницы — тонкий русый веер, на щеки — Майк касается их пальцами, очерчивая по контуру, пока не достает до кончика носа, ласково тыкая в него, заставляя Уилла весело фыркнуть… На губы — он хотел бы целовать их столько, сколько сможет, пока не закончится воздух в лёгких. — Уилл, — тихо произносит Майк, горячо выдыхая ему в рот, касаясь губ губами. — Уилл… Уилл улыбается чуть растерянно, краснеет щеками, но в его глазах горит адское пламя, которое порой пугает Майка: он боится обжечься до тех пор, пока не понимает, что это огонь предназначен для того, чтобы защитить его самого. Уилл смотрит на него с поволокой искрящегося безумия, с глубиной бурлящих на дне эмоций, чувств, открытых, таких доступных — ты только коснись, затянет и больше не отпустит. И Майк доверчиво ныряет… — Майк, — Уилл прикасается к его губам своими, чуть обветренными, но мягкими, сладкими, как зефир в кружке с горячим шоколадом, на вкус всегда — как любимые хлопья на завтрак, как безмятежное утро в одной кровати на двоих, желание нырнуть под одеяло и остаться там навсегда, прижимаясь к чужому телу. — Знаешь, если ты хочешь… Если ты хочешь уйти к ним, я пойму. Майк выплывает из своих сладких грез, сталкиваясь со вспышкой боли, успевая заметить её в глазах Уилла до того, как тот прикроет глаза. — К кому? — непонимающе, взволнованно. Что он опять себе надумал?.. — К Изгоям, к Нейту, — Уилл жмет плечами, отстраняясь, но Майк упорно продолжает держать его лицо в своих руках, вглядываясь сверху-вниз. — Если ты чувствуешь, что там твоё место… — Уилл. — Потому что я не могу просто привязать тебя к себе, — хмыкает. — Как бы ни хотел… В хорошем смысле, конечно. Я бы не стал. Так что, если ты хочешь найти свой собственный путь, чувствуешь, что уже готов, то, пожалуйста, скажи мне честно и я пойму... — Уилл! — Майк не кричит, он загорается улыбкой-огоньком, и в следующий же миг прижимается к чужим губам, затыкая разошедшегося тирадой Паучка поцелуем. Крепким, шумным, таким мокрым, чтобы Уилл встряхнулся, а не тонул и дальше в своем личном болоте. — Послушай, — чмокает в губы снова, не давая опомниться, — я не хочу никуда идти, — ещё один маленький чмок в уголок губ, — может, когда-нибудь, да, я думаю, что это круто — быть частью движения, мне нравится эта идея, — потом один в щеку, один в скулу, в кончик носа, — но не сейчас, ладно? Всё, чего я хочу сейчас, это идти рядом с тобой. В одну сторону, как говорят... В одном направлении. Уилл фыркает, отводит взгляд и долго не решает, что же ему ответить, только бурчит что-то, да краснеет, дергается, трогает свой затылок в привычной нервной манере. И всё же возвращается, глядит Майку в глаза — недоверчиво, с опаской, с синей тоской. — Ты уверен? — напряженно спрашивает Уилл, схватив Майка за ладони. Они пятятся назад, к стене, в которой дверь, ведущая вниз — на выход с крыши. Вокруг ни одной живой души, только шум города, улиц, дорог, и мягкий снег, падающий клочьями за шиворот куртки, оседающий на волосах Уилла и превращающий их в белую застывшую крохотными вихрями фигуру. Уилл пригвождает его к стене, уперев ладони в грудь. Майк сглатывает. — Иногда мне кажется, — продолжает Уилл. — Что всё, к чему я прикасаюсь, в конечном итоге… Что я разрушаю всё. Что я продолжаю всех подводить, и… — Уилл, — Майк вздрагивает, набирая в легкие побольше воздуха, уже готовится опровергнуть каждое слово. — Стой, — Уилл сжимает его кофту на груди пальцами, опускает взгляд на губы, улыбается, кусая собственные. — Нет, я имею в виду, что, знаешь, я думал так всё это время. После того дня… После того, как я потерял Джейн, я начал думать, что тупо не справляюсь с этой ролью. Что супергеройский костюм — это слишком большая ответственность, а я к ней не готов. Но я продолжал прятаться за маской, потому что у меня… У меня больше ничего не было. Я так думал. Я думал, что всё потерял, что я всех подвёл, что все вокруг ненавидят меня и, возможно, что было бы лучше, если бы в тот самый день я… Я тоже… У Майка до боли сжимается сердце, поток крови приливает к лицу, заставляя щеки гореть, а глаза вспыхнуть нездоровым желтым от злости, что Уилл вообще мог такое о себе подумать. Потому что… Как? Только не он. Майк стряхивает снег с его волос, прочесывая чуть намокшие пряди. — Но потом я просто встретил тебя, — его улыбка сменяется выражением, наполненным болью, как будто это действительно страшно, настоящая катастрофа — какой была бы жизнь этих двоих, не встреть они друг друга. — И по-началу я подумал, что это какой-то ужас. Кошмар. Но вдруг сложилось так, что это не я тебя спас. Это ты спас меня, Майк. Уилл падает на него, уткнувшись носом в шею, сопит, тихонько смеётся. Майк обнимает его, прижимая крепче, гладит беспокойно трясущиеся плечи, напряженную спину. — И я увидел, где-то внутри себя, — тихо говорит Уилл, касаясь губами голой кожи на шее Майка, вызывая волну щекотных мурашек. — Что, может быть, я всё же чего-то стою. Что, может быть, я ещё могу всё исправить, и знаешь… Майк поднимает его лицо, аккуратно, чтобы столкнуться взглядами. Смотрит так, будто в глазах Уилла отражается весь свет, вся тьма, луна и звезды. — Да? — Знаешь, — усмехается Уилл. — Я всё думал, что должен справляться сам. И мне никто больше не нужен, но… — Да не тяни же ты! — Майк треплет его щеки, вызывая у обоих широкие нелепые улыбки. — Стать твоим напарником, — зачарованно говорит Уилл. — Было лучшим решением в моей жизни, Тигр. Майк врезается в его губы поцелуем, запечатывая эти слова, наполненные счастьем, выливающимся через край, словно обещание. Он не спрашивает — правда или неправда, не просит повторить. Всё, чего он сейчас хочет, чтобы Уилл почувствовал, как сильно Майк дорожит им. Как сильно он хочет и дальше, каждый день, возможно, до конца жизни гулять с ним по крышам. Быть его напарником. Быть его… Кем-то большим. Кем-то ещё. Всем. Майк меняет их местами, заставляя Уилла врезаться в стену спиной, рывком оттягивает ворот его костюма и прижимается горячими губами к шее, к беспокойно бьющейся жилке, кусая её и зализывая сверху. Холодный ветер бьёт по щекам, но Уилл выпускает изо рта теплое облако пара вместе с приглушенным стоном, его ноги едва ли не разъезжаются по земле, но Майк надежно держит его в своих руках. — Уилл, — он шепчет ему на ухо, руками скользя по талии, обтянутой спандексом, пропихивает колено между чужих бёдер, чувствуя, как у парня подкашиваются коленки. — Ты делаешь так много… Он не знает, за что хвататься первым делом. С ним такого ещё не случалось, никогда, и это заставляет сознания взорваться бурными яркими красками — красными, синими, ядерными и кислотными, пачкающими его с ног до головы. Он сжимает чужие мягкие бока, вырывая из уст парня очередной вздох, коленом движется выше, чувствуя, как Уилл беспокойно, будто в припадке, трётся о него. Майк поднимается, нарочно вглядываясь ему в глаза, игнорируя любое смущение, он чувствует безграничную власть и одновременно с этим желание отдаться до последней капли. Уилл краснеет, но упорно смотрит в ответ, его тёмные глаза утягивают на дно, красные опухшие губы хватают крупицы морозного воздуха. — Тебя достаточно, — говорит Майк, строго, беспрекословно. — Тебя всегда будет достаточно. И Уилл кусает губы, едва не начиная плакать, но Майк снова целует его и не даёт пролиться ни одной слезе. Уилл стаскивает с себя перчатки швыряя их на землю, Майк скидывает куртку, и уже в следующее мгновение его голой кожи под кофтой касаются настырные твердые пальцы с крошечными ногтями. Майк вовремя вспоминает о собственных когтях, одергивая руку, когда появляется желание забраться под кофту из спандекса от костюма… Уилл хватает его за запястье, настойчиво поймав взгляд. — Я уже говорил тебе, — сорвано, с придыханием. — Что мне не больно. Майк ломается где-то внутри, визжа, как маленький ребёнок. От счастья, радости, от того, что его не просто не боятся, его принимают, его хотят таким, какой он есть. И он с нетерпением, будто перед ним большой подарок в обертке, едва ли не рвет костюм, но всё же аккуратно заползает под тугую ткань кофты, поднимая её наверх, чтобы провести аккуратные дорожки горячими пальцами по горячей коже, покрытой мурашками, его когти на левой руке задевают ребра, пересчитывая их, как молоточек по ксилофону, оставляют мелкие розовые борозды, а с каждым острым касанием — Уилл издает умопомрачительные звуки, рассыпаясь. — Ты такой… — Майк впивается в его губы, затем переходит на шею вместе с укусами, касается линии челюсти, у него срывает тормоза и, блять, бедра бесконтрольно врезаются в чужие, выбивая из обоих громкий хнык. — Ты такой нежный. Как огромный кусок сладкой ваты. — Что? — Уилл фыркает, но комплимент явно оценивает. Их бедра сталкиваются, и стояк Майка сквозь штаны прижимается к хорошо различимому из-за костюма возбуждению Уилла. И они, как есть, два неумелых неуклюжих подростка, делают это прямо на крыше, не дожидаясь возвращения домой, потому что имеют право. Потому что чувств так много, а выплеснуть их наружу никак иначе не удается. Уилл хватает его за спину под задранной кофтой, прижимая к себе ближе, буквально повисает на нем, имея лишь точку опоры в виде стены, обнимает пояс Майка ногами, позволяя толкаться между ними, тереться, пока они оба не превратятся в космическую пыль. Он что-то беспорядочно шепчет ему на ухо, а может это Майк, уже слетевший с катушек, ведь не бывает в жизни так хорошо, так горячо, как в каких-то мокрых снах, которые снятся ему в полудреме. Тяжелое пыхтящее дыхание, звуки, обрывками летящие с губ. Уилл впивается ногтями в голую спину Майка, и тому совсем плевать на мороз. Майк контролирует себя, Майк держит себя в руках, он… Он… Он врезается в бедра Уилла снова, теперь не оставляя между ними и миллиметра, возбуждение пульсирует в штанах, заставляя глаза натурально закатываться, но он приходит в себя в последний момент. Когти, те, что на здоровой, правой руке, со свистом рассекают воздух, выдвигаются на полную длину, встречаясь со стеной возле головы Уилла. Уилл громко стонет, испуганно и растерянно прижавшись к стене затылком, перехватывая такой же взволнованный взгляд Майка. — Прости, — лепечет Майк, подхватывая его бедра другой рукой, прикасаясь к уху с крошечным поцелуем. — Я напугал тебя, да? У меня это впервые… — Нет, — Уилл настойчиво мотает головой, прижимая его своими сильными бедрами только ближе. — Всё хорошо, ты только… Со второй рукой аккуратнее. Майк взрывается быстрым смехом, целуя Уилла в губы, языком собирая его улыбку по каждой черточке. Он толкается один раз — чужие ногти оставляют на спине глубокие шипящие борозды, толкается второй — Уилл не может заткнуться, мыча что-то сквозь поцелуй, третий — Майк в полном ауте, он улетает в стратосферу, начиная скулить щеночком, а когти скребут по стене, заставляя известняковую крошку осыпаться. Уилл самостоятельно продолжает использовать его бедра, Майк утыкается носом в чужую шею, пытаясь отдышаться. Уилл кусает его куда-то за мочку уха, а потом за кожу на линии челюсти, и наконец вздрагивает, всхлипывает и оседает, чуть ли не падая. Майк все ещё крепко его держит. — Надо одеться, — задыхаясь, произносит Уилл, зацеловывая чужую шею, пальцами оглаживая новые ранки, заживающие в ту же секунду. — Я не хочу, чтобы ты заболел… Майк цыкает, рукой с короткими когтями сжимая его бедро и щипая кожу пальцами. — Расслабься, — и хлопает по заднице, заставляя Уилла возмущенно вздохнуть. Уилл пахнет, как мыло — чистотой, чем-то совсем невинным, как апельсиновый гель для душа, кофе с двумя ложками сахара, как одеяло после стирки… И его волосы такие мягкие, что Майк с удовольствием зарывается в них лицом, мечтая остаться так до конца жизни, слушая чужое мерное и тяжелое дыхание, смешанное с собственным. Вдруг появляется стойкое, глубокое ощущение, что он наконец не один. Нет, он уже давно не один.