***
852 год, начало осени.
Рут помнила, как они в первый раз подрались с Аккерманом — в рукопашную, на кулаках, честно и справедливо. Помнила, как он назвал воинов бесчестными и безвольными ублюдками и как она зарядила ему добротный апперкот, даже не успев подумать, за что конкретно. Темы прежних конфликтов предельно четко старались обходить стороной, но получалось далеко не всегда. Их тогда едва растянули в разные стороны — брыкающихся и плюющихся ядом. Было в них что-то схожее, надломленное. Сожженное когда-то давно — так давно, что оба уже и запамятовали. Они прекрасно и самозабвенно понимали мотивы врага. Понимали точку зрения тех, против кого сражались. Понимали, за что ненавидели друг друга. Но личные цели и защита своих — родного выводка — неизменно были в приоритете. И если бы кто-то из них выхватил клинок и засадил его в солнечное сплетение другому — это было бы почти что справедливо. У них были все поводы ненавидеть друг друга. Ханджи была права, когда сравнила их сложные чувства к собственным подчиненным. Они их презирали, кололи лютой ненавистью, и так же горячо сражались за них — яростнее, чем за самих себя. — Хочешь сказать, что «почетные» элдийцы заслуживают понимания больше, чем мой отряд? Чем дети, которых война накрыла слишком рано? — с презрением сплюнул кровь Леви. — Воины тоже были детьми, — сжав зубы, процедила Рут. — Им было по восемь, когда родители кинули их в мясорубку под названием «Промой себе мозги или сдохни»! В двенадцать они выжгли несколько городов, а потом месяц задыхались во снах, корчились с влажными веками и размазанными соплями, потому что помнили крики умирающих стариков, женщин и младенцев! — Вот только дети здесь, на острове, никогда не приходили в их дом, чтобы сравнять с землей. Они сражались, потому что у них не было выбора, а у воинов выбор был. — Воины не знали, против кого идут воевать! Все, что им был дано, все крупицы информации — ложь! Они думали, что сражаются против дьяволов, а повстречали людей, неужто не видишь ничего общего? Нет? Тогда разуй свои глаза пошире, коротышка! Вы тоже убивали людей, не так ли? Тех несчастных, которым не повезло стать тупым куском мяса в виде громадного титана. Что, не так приятно об этом вспоминать теперь? Скажешь, что не знали? Да каждый второй смутно понимал, что перед ними люди, много ума не надо, чтобы увидеть потрясающую схожесть, верно? Вы всегда знали, что сражались против людей, просто не понимали, почему, — она тяжело задышала, облизывая пересохшие губы. — Мои люди тоже не понимали, почему. Почему им приходится убивать. Почему они должны смотреть, как их новоприобретенные друзья погибают от их рук. Но никто, блядский ты черт, никогда не спрашивал о том, каково им! — Да что ты? — лицо Леви, как всегда, не выдавало должных эмоций, зато едкий голос покрывал это с лихвой. — Несчастная малышка Энни, раздавившая половину разведывательного отряда. Хрупкий Райнер, косвенно перебивший всю Шиганшину. Думаешь, если бы мы приняли их с распростертыми объятиями, ничего бы этого не было? — Ничего бы этого не было бы, если бы вы — элдийцы — просто не рождались! — выплюнула Рут, со злостью смотря в глаза Аккермана. Кажется, помещение сплюснулось на этих словах, сдавило находившихся четырьмя стенами до глубокого удушья, заставило тишину затопить комнату. Задеть в Рут тот самый особый нерв, срывающий тормоза, теперь было очень легко. Достаточно было упомянуть Брауна. — Не обязательно испытывать к вам всепоглощающую ненависть, чтобы включить мозги и понять: само ваше существование не дает миру укорениться в стабильности. Всегда будут войны, споры за территории, ненависть от рождения. Пока правят марлийцы, будут ущемлять элдийцев, если элдийцы устроят переворот, то ненависть к марлийцам продлится столетиями — это замкнутый круг! Вот только если перебить марлийцев, то вы все равно найдете, с кем воевать. Вы иначе не можете, просто не умеете, потому что так уж сложилась история — вот, почему Марлия держит воинов на цепи, потому что живые и свободные вы всегда приносите проблемы. После этого их уже никто не сдерживал. И они с Леви подрались снова. И Рут проиграла. Сидела потом на крыльце столичной казармы с сигаретой в зубах и разочарованным взглядом. Смотрела на закат над величественными стенами и отмахивалась от предложений Ханджи остановить текущую по зубам кровь. — Сама нарвалась, Зое. Не маленькая, как-нибудь справлюсь с разбитым носом. Рут знала, что была не склонна к импульсивным словам и поступкам, и такая несдержанность была для нее редкостью — крайней стадией бессилия. Потому о таком она, бывало, жалела в десятки раз дольше, чем следовало, досадно прикусывая щеки изнутри. Сильнее, чем обычные промахи, Рут ненавидела только такие — сделанные сгоряча, когда сдержать эмоций позорным, совершенно несолдатским образом не получалось. Внезапные откровенные мысли об элдийцах перед разведчиками относились как раз к таким импульсивным поступкам. Еще одни слова, подходящие под эту категорию, были о ненависти к отцу. Конечно, Рут о них не жалела. И, пожалуй, вернись она в тот день, в то состояние, и вспомни то, что он сделал, она бы сказала так вновь. И все же оставалось в памяти кривой маской странное выражение лица отца в тот вечер. Искаженное от горечи и боли. Дикой выжигающей злости. — Я делаю это для тебя, солдат! — гаркнул он тогда ей в лицо, перехватывая ее замахивающийся кулак. — Как ты не понимаешь?! Рут не понимала. Думала, быть может, вырастет и поймет: с месяцами, днями, опытом. Но ничего так и не и изменилось, обида лишь притупилась, но злость и непонимание «почему» так и остались висеть и по сей день. Она ведь тогда говорила не то, о чем думала. Говорила ему о матери. О том, что она умерла от болезни по его вине, да и в целом, что предпочла умереть, чем оставаться с таким ублюдком, как он. О том, что лучше бы и сама Рут подохла при рождении, чем была его дочерью и носила его фамилию. О том, что он ей больше не отец. И много о чем другом. Грозилась сжечь его дом — вместе со всеми вещами, со всеми памятными мелочами, оставшимися от матери. Рут никогда не жалела о сказанных отцу словах. Но иногда, просыпаясь среди ночи, она вспоминала дом. Редкие вечера с отцом за партией шахмат. Его грубый военный юмор. Рассказы о том, как они познакомились с матерью. То, что было каплей в море искусной дрессировки, отдавалось в памяти колющими осколками, прокрадываясь липкой тенью в сомнениях: что, если на самом деле она все еще скучала по таким вечерам? Скучала по ощущению дома — не узкой захудалой квартирки, в которой жила по несколько скупых часов и приходила только для того, чтобы упасть лицом в кровать после усталого дня и наспех смыть с себя дорожную пыль или тренировочный пот. Ей не хватало тех времен, когда можно было вернуться домой, чтобы там горел свет. Ждала приготовленная горячая еда. И не было одиночества. Ей не хватало того, чтобы возвращаться к кому-то. Рут кинула взгляд на Брауна, закрывающего кабинет на ключ. За окном стояла глубокая ночь. Из света — тлеющий кончик ее сигареты. Она смотрела на его силуэт и совершенно не присуще ей, обезоруживающе искренне размышляла о том, каково было бы пойти с ним неспешным шагом по ночным улицам, разговаривая о чем-то, не имеющем значения. Каково это — дать ему толкнуть дверь в собственную квартиру, включить свет. Разрешить, даже не задумываясь, скинуть с себя пальто, заварить мятный чай. Позволить ему смотреть своим преданно-учтивым взором. Браун бы подошел на эту роль — Рут была уверена. Будь у нее возможность понежиться в этой маске подольше, будь у нее возможность побыть той Рут Магато, которая не собирается предавать воинов и разведчиков одним махом — она могла бы позволить себе забыть. Забыть о том, кто она. Что она. Почему она. Побыть хоть каплю человечной. Перестать убеждать себя, что размеренный добродушный Браун со своими теплыми широкими ладонями и бесконечным теплом во взгляде, будто она стоит этого хоть на каплю, — совершенно отвратителен ей. Но обычно они покидали здание, коротко прощались и расходились в разные стороны. Рут дошаркивала до угла, приваливалась к стене и оборачивалась. Глядела в спину медленно бредущего Райнера. Как он останавливался ровно через каждые четыре шага, сжимал кулаки. Опускал голову и боролся с собой, чтобы не развернуться и не нагнать ее — попросить очередное задание, да хотя бы молча пристроиться рядом, даже не спрашивая ее разрешения, и продолжить идти по левое плечо с ней. Было изломанно-забавным, что, если бы Браун повернулся хоть раз — один-единственный раз, — он бы наверняка удивился, увидев, что она стоит позади с примерно такими же мыслями. С такой же растерянностью на лице и злостью на саму себя. Но он не оборачивался. И Рут, проводив мужскую фигуру глазами до того момента, как его спина скрывалась за поворотом, уходила с ощутимым облегчением и благодарностью. Хорошо, что он не повернулся. Хорошо, что она, побитая за последний год войной и внезапным незаслуженным теплом, не поддалась этому и не совершила глупостей. Хорошо, что с утра ей не придется вставать, судорожно давая себе пощечины и ища возможности вернуть все обратно. Рут была благодарна, что скомканность и неуверенность Брауна ограждали ее саму от тех поступков, на которые она бы согласилась почти с легкостью. Наверняка даже не задумываясь. Игнорируя, что эти поступки придется расхлебывать очень и очень долго. Но сегодня что-то пошло не так. То ли Райнер был слишком настойчивым, то ли ее запас сил на споры с ним иссяк еще к обеду. Браун напросился к ней на ночное дежурство. Рут бесцеремонно тыкнула ему прямо в лоб тлеющей сигаретой, заставив его отшатнуться и зашипеть от боли. — Ты же завтра мне скулить будешь, шкет, что не выспался. — Я хоть раз скулил, сержант Магато? — резонно уточнил он, и Рут словила себя за непониманием: когда Браун научился спорить с ней так, что ответить ей было нечего? Когда она стала позволять перечить ей? Когда они стали общаться, будто они братья по оружию? Рут рассматривала его растрепанные пряди, поднеся сигарету к глазам. Сквозь дым глядела на хмурое серьезное лицо, будто он был готов стоять до последнего в этом незначимом споре. За последний год Браун стал на удивление упрямым: палец в рот не клади — откусит. А у Рут желания с ним бодаться не было. Какой же он шкет? Залегшие тени под глазами, дурацкая щетина, чтобы казаться старше. Он быстро менялся, и Рут не нравилось, что она замечала эти изменения. Прослеживала новые царапины. Отчетливо запоминала каждую ямочку на лице. Она тяжело вздохнула, и Райнер даже сжал кулаки, готовясь отвечать на любой ее отказ. Оттого ее дозволительное движение рукой ударило на опережение. — Черт с тобой, Браун, делай, что хочешь, — ее усталость можно было прощупать кончиками пальцев. Она пропитала собой воздух, покалывала у губ, и Райнер неосознанно коснулся их — иногда ее близость была ощутимой почти физически. Они побрели в сторону порта: Рут с руками в карманах, сигаретой в зубах и угрюмостью на лице, и Райнер с подрагивающими пальцами. Сегодня все было как-то странно. Как-то не так. Магато купила холодную бутылку сладющей газировки в редком полуночном магазинчике. Пригрозила продавцу за то, что тот торгует после комендантского часа. Пристроилась у низкого бортика на причале и снисходительно хмыкнула, когда Браун, сморенный длинным рабочим днем, умостился прямо на него. Теперь хоть голову задирать не надо было, разговаривая с воином. Можно было смотреть сверху вниз — так было комфортнее. Привычнее. Она отпила пару глотков, наспех вытирая губы, и протянула бутылку Брауну. Тот непонимающе захлопал глазами. По перекошенным плечам Рут можно было догадаться о внутреннем напряжении. Раздраженности. Обычно в такое время у него было всего три попытки на ошибку, прежде чем она сказала бы, чтобы он не мозолил ей глаза своей «бесполезной мордой». Сейчас ему нельзя было ошибиться ни разу. Он знал это — видел плескающиеся в ее глазах непонятные ему последние рубежи. — Я что, ядом плююсь? Так противно брать что-то из моих рук? — с неприязнью искривила она губы. Браун растерялся окончательно — почему она все выворачивала наоборот? Стал бы он таскаться за ней каждый раз, если бы было противно? Ее эмоции никогда нельзя было прочесть, но сейчас его воображение рисовало обиду. Обиду? — Сержант, я… — Сержант то, сержант это, — раздраженно перекривляла Рут. — Я в тебя засуну эту газировку вместе с бутылкой, если откажешься. Браун сделал очередную пометку: никогда не отказываться от ее предложений. Даже тогда, когда это больше смахивало на приказ. Тем более когда смахивало. Этого она определенно не любила. — Много ты в меня совать грозишься, — недовольно пробормотал он. — Сил не хватит… Рут одним резким движением перехватила его за подбородок, с солдатской резвостью вскидывая чужое лицо на себя — совсем грубо, по-свойски — так, что Райнер рот от неожиданности приоткрыл. Усмехнулась недобро — не так, будто собиралась ногу ему от злости простреливать. Как-то иначе. Что у него зубы от боли внезапной свело, да слюна сбилась где-то на середине глотка. — Не дерзи мне, Браун, — коротко предупредила она, и у Райнера на руках волосы дыбом встали. Что-то тягучее было в ее глазах — в том, как она лениво разглядывала его, будто кусок вяленого мяса в добычу после утомительной охоты. Словно награду — лакомый приз, который она заслуживала, но позволять себе не хотела. — А иначе? — это было почти по-солдатски правильно — спрашивать о последствиях своих ошибок, но они оба понимали, что тут дело было не в кадетских привычках. — А ты уверен, что хочешь знать? — ее голос плавно понизился до воркующей насмешки. У Рут имелось несколько лиц, которые он наблюдал попеременно: раздражение, ярость и перманентная отрешенность. Искренняя улыбка, которую удалось застать однажды, была отдельным видом непостижимого. Но сейчас все было иначе. Будто кожа слезла с костей, оголяя опасные, как непрорезиненный провод, помыслы. — Будут последствия, Браун, — она двинула большим пальцем, чуть царапая его кожу на подбородке. Как заклятие, как ритуал, который заставлял его мозги плавиться в однородную кашу, легкие — спрессовываться. Рут едва задела краешек нижней губы — исключительно на пробу, по-хорошему желая конкретно оттянуть ее вниз — и сама не заметила, как засмотрелась. Красивый вид. Податливый. Можно было делать с ним все, что заблагорассудится, заигрываться не мнимой властью. Райнер так откровенно втянул носом воздух, будто это было самое интимное, что происходило с ним за всю недолгую жизнь, и Рут, очнувшись, отпустила его. — Которые тебе не понравятся. Может, в чем-то Робертсон все же был прав. Может, отсутствие плотских утех действительно подкашивало ее, заставляя смотреть так на элдийца. Признаваться себе, что дело было исключительно в факте того, что это был Браун, Рут не планировала. — Я, вообще-то, и не собирался отказываться, — нервно выдохнул Райнер. От хищного взгляда было не по себе. Он угрюмо выхватил все еще протянутую бутылку, чувствуя, как жар оседает пыльцой на щеках, вскипает по венам горючим стыдом. Она делала что-то непередаваемо странное с ним и его состоянием. — Я даже сказать ничего не успел, что на тебя нашло… — Шел бы ты домой, Браун, — перебила вдруг она. — Сегодня не лучший день, чтобы мотать мои нервы, поверь. Останешься — получишь отработку или еще чего похуже, я сегодня за себя не ручаюсь. Что-то в ее «я за себя не ручаюсь» горячо кольнуло в груди. Заискрилось цветными пятнами от кончика носа и до поджатых пальцев на ногах. Райнер одернул галстук и встретился с ней упрямым взглядом. Они молчали пару долгих мгновений, прежде чем Рут, закатив глаза, отвернулась. На лице у Брауна даже мелькнул отголосок улыбки — сдалась. Странный резонирующий воздух между ними вспыхнул яркой вспышкой и растворился в ночи. Вместо натянутого на скулы тугого напряжения вернулась усталость. Незаинтересованность. Темная вязь в глазах сменилась серостью. — Это твое угощение выпивкой? — уточнил он, перекатывая напиток в бутылке, но когда Рут кинула на него непонимающий взгляд, тут же стушевался. Действительно, с чего бы ей помнить. — Ты обещала угостить меня. — А ты сказал, что не пьешь, — приподняла бровь она, окидывая его беглым взглядом. — И что же ты, все ждешь, когда угощу? — Все жду, — они встретились взглядами. Рут видела, как подрагивают в свете фонарей зрачки Брауна. Он не умел быть настойчивым или уверенным в таких недвузначных словах. Пока не умел. Оттого это выглядело забавно, почти умилительно — как неловко он пытался напроситься на это. Было бы намного проще, если бы Рут это просто веселило. Но помимо прочего, это еще и интриговало. Уголок ее губ дрогнул, и Браун опустил взгляд, не выдержав насмешки. У него не получалось тягаться с ней. Райнер сделал короткий глоток. Горлышко приветливо зашипело, и он облизнул пересохшие губы, ощущая странную дрожь. Привкус Магато. От этого стало почти неуютно, жарко, несмотря на то, что на дворе была ночь. — Я вроде день рождения твой пропустила, — скосила она глаза после недолго молчания. Покопалась в сумке под замерший взгляд Брауна и кинула ему что-то в руки. — Держи, в одном из прифронтовых городков взяла, в Ребелио таких безделушек не видела. Он пару мгновений глупо смотрел на сверток, прежде чем аккуратно потянуть за края и достать содержимое. Его взгляд медленно посерел, и Райнер нервно сглотнул, неотрывно глядя на упаковку. К моменту, как его глаз нервно дернулся, Рут вопросительно хмыкнула, пытаясь понять, что не так с его реакцией. — Мне же… — он проговорил это внезапно сиплым голосом, и Магато всерьез забеспокоилась, не перепутала ли она чего. — Мне же не обязательно это надевать, верно? С десяток бесконечно долгих секунд они смотрели друг на друга округлившимися глазами, каждый переваривая свою информацию, какие-то личные догадки, прежде чем Рут взорвалась громким хохотом, наваливаясь всем телом на бортик. Райнер совсем разомлел — нутро дало категоричный сбой. Сегодня Магато то трогала его так, будто ей не было противно к нему прикасаться, то смеялась, словно они наконец стали приятелями. Приятелями. Это слово одновременно грело и неприятно покалывало изнутри, будто этого стало более недостаточно. — А тебе бы пошло, что скажешь, Браун? — она приложила ладонь тыльной стороной ко лбу, пытаясь прийти в себя. Так ее давно никто не смешил. — По колокольчику можно будет щелкать каждый раз, когда ты чертовщину всякую несешь, — она приподняла бровь, насмешливо окидывая взглядом его растерянность. — Ты вроде кота драного подобрал зимой? Это вообще-то для твоей когтистой твари, но если так сильно хочется, можно и на тебя нацепить. — Не хочется, — он перевел суровый взгляд на небольшой ошейник. Что за глупость. Как он мог не догадаться? Райнер продолжил наполнять пространство своим угрюмым молчанием и мять сверток. Думать о том, каким несуразным был это вечер. Ему хотелось понять причину, докопаться до сути. Он глянул на Магато из-под прикрытых век — вот бы залезть к ней в голову, узнать все, о чем думала, как видела его, понять, почему ее поведение двигалось по изломанной траектории. Он не сразу понял, что так и не поблагодарил ее. Спохватился только тогда, когда тишина уже утопила полузабытый диалог. Райнер неуверенно дернул колокольчик. Лукавый взгляд Рут потерялся между темных волн, она уже ушла глубоко в себя и о нем, кажется, забыла. — Спасибо, — тихо пробормотал Райнер, словив чуть размытый взгляд, будто он выдернул ее из своих мыслей. Громко смеющаяся Магато вновь сникла за отрешенностью командира, и Райнер ощутил себя не в своей тарелке. Хотелось разбавить неприятное напряжение, изрезающее его жгутами вдоль и поперек. — Я думал, воины не достойны получать подарки от марлийцев. Шутка вышла какой-то натянутой — Рут не засмеялась. И Райнеру захотелось вписаться носом в пыльную землю, лишь бы вернуть вылетевшие слова обратно. — Мне забрать? — напряженно уточнила она, и Браун спешно замотал головой. — Тогда на кой черт несешь это? У Райнера засосало под ложечкой, когда сержант нахмурилась. Казалось, сейчас можно было сказаться нечто важное. Еще немного — и он не сдержится. — Я просто хотел понять, — Браун неуверенно запнулся. Колокольчик в руках, который он не прекращал теребить, зазвенел еще явственнее. — Почему именно я удосужился? Рут уткнулась в него тусклым взглядом. Будто выискивала свои личные ответы в напряженной челюсти и поджатых губах. Совсем дурной, что ли? Затем устало вскинула брови, качнула головой и тихо вздохнула, так и оставив его вопрос без ответа. Рут не понимала, что он хотел от нее услышать. Что? Два и два сложить было нетрудно, но Райнер был либо совершенно слеп, либо крайне неопытен. Либо до такой степени не верил, что марлийка могла питать к нему снисхождение. Что было такого в этом чертовом дурацком подарке? Браун — замкомандира воинов, они работали рука об руку почти полгода — неужели этой причины было недостаточно? Почему он задавал вопросы, на которые у Рут не было ответа? Густой рой мыслей направил настроение прямиком ко дну. Для искореженной ложью Рут такая прямолинейность была в новинку. Она почти слышала в словах Брауна: «Имею ли я хоть малейший шанс понравиться Вам, сержант?» Из всего, что он имел, была только непробиваемая наглость, с которой он упорно притирался к ее существованию — настолько, что, завидев чертов магазин с побрякушками для животных, она неизменно побрела туда, думая о том, понравится ли Брауну эта безделушка. Безмозглая идиотка. Она бы ему еще букет притащила на потеху командованию. Вот генерал обрадовался бы. Годы шли, на этот раз Рут было не семнадцать, а мозги отбивались примерно так же, если не хуже. Неприятное, липкое состояние, сравнимое разве что с удушьем. Больше Райнер ничего не спрашивал — молчал, как партизан, впервые здраво рассудив не трепать языком, когда у командира было паршивое настроение. Тишина накрыла их на долгие десятки минут. Рут изредка видела маячившего среди соседних улочек отца. Между кварталов, выше в городе. Иногда и офицерам вроде него приходилось патрулировать, когда молодняк был слишком занят ротациями. Это злило. Она раздраженно кинула сигарету на землю, туша сапогом, вскинула тоскливый взгляд на небо и раздосадовано пнула какой-то камень в воду. Браун, почти задремавший у края, едва не пропустил, как она направилась к выходу с пристани, на ходу расстегивая липнущие пуговицы пиджака. — Осточертело мне все, — бормотала она под нос. — Жара эта дрянная целыми днями, дежурства, война. Райнер послушно подорвался за ней следом, с трудом размыкая сонные глаза. — А как же пост? Ты куда? — Отлынивать от работы, — Рут недовольно покосилась, когда воин пристроился рядом. — Тебя с собой не приглашаю. — Но и не прогоняешь, — для чего-то уточнил он, тут же прикусывая язык. Хотелось услышать, что она не против его компании. Хотелось, чтобы она попросила остаться, но Магато лишь равнодушно пожала плечами на ходу, даже не останавливаясь. — Делай что хочешь, я тебе не нянька. Они свернули за черту города, минуя заброшенный пропускной пункт. Обогнули скалистый берег, ощущая, как в городской запах впутывается можжевеловый аромат. У Брауна пульсировали виски: он шел, глядя себе под ноги, даже не думая, куда и зачем тащится посреди ночи. — Ты за мной зачем увязался? — Рут резко затормозила — так, что Райнер едва подбородок не расшиб о ее затылок. — Чтобы своим молчанием меня совсем из себя выводить? Магато обернулась, нахмурив пожженные брови. Все было как-то игрушечно. Будто они оба играли в салки — все выдумывали слова на ходу. — Ты всегда говоришь мне заткнуться, когда я много болтаю, — попытался сказать в свою защиту Райнер, но Рут уже обернулась, продолжая дорогу. — А сейчас наоборот, я не понимаю, я не… — он вдруг осекся. У командира Магато никогда не бывало странностей просто так. Всему были причины. — Что-то стряслось на фронте? Магато замерла. Зацепилась ладонью за низкую ветку, бегло мазнув по нему взглядом, и неопределенно мотнула головой. — Откуда узнал? — коротко спросила она. — Йегер разболтал? — Догадался, — сухо просипел Райнер. Он и вправду ляпнул первое, что пришло в голову. Что могло случиться? Они проигрывали? Воинов ведь пока держали в тылу, значит, все еще было вполне неплохо. — Мы теряем западный фланг. Точнее, так пишут в газетах: что мы героически его удерживаем, а на деле все наши люди там уже не первый день в ловушке. Вызволять их из котла нерационально — ресурсов уйдет больше, чем просто оставить их там. Да, пишут, что мы сражаемся за тот фронт, но на самом деле мы его уже потеряли. Мы проигрываем эту войну, Браун. — Сколько? — растерянно уточнил он. Рут помолчала, и на ее лице растянулся отголосок горькой усмешки. — Почти девять тысяч. Браун громко втянул носом воздух, пытаясь подобрать слова. Так много? Уму непостижимо. — Но это же значит, что воинов скоро отправят на линию фронта, — он попытался найти хоть что-то хорошее в ее риторике, озвучить огонек надежды — титаны наверняка справятся, уж тут-то она должна была обрадоваться. Но Рут не обрадовалась. Повернулась к нему со озлобленным лицом, сжатой челюстью — так, будто собиралась в бой с ним идти. Схватила за края рубашки в попытке хорошенько встряхнуть. — Вот именно! — она дернула его так, что он, как безвольная кукла, замотылялся из стороны в сторону, и тут же отпустила, испугавшись горечи в своем голосе. Откинула волосы с лица, искривила губы и добавила уже спокойнее: — Вот именно, Браун. Она обреченно мотнула головой, будто мысли пыталась выкинуть, и побрела дальше, не дожидаясь, пока Райнер поспеет за ней. Он не понимал. Совсем ничего больше не понимал. Что могло так сильно огорчить ее в таком незаурядном факте, как отправка ненавистных элдийцев в мясорубку? Они прошли рубежи острых скал. Царапающиеся кустарники. Браун успел несколько раз вспотеть, не поспевая за юркой Магато. Может, она хотела завести его куда подальше и скормить кому-то втайне ото всех? Он бы уже ничему не удивился. Райнер молчал, когда они в первый раз свернули на незаметную тропу, только тяжело засопел, протискиваясь между узких скал. — Ты сказала как-то, что я хороший человек, — проговорил он вдруг, когда спустя полчаса витиеватого маршрута Магато соизволила остановиться. — Тебе все неймется язык проветрить, Браун? — недовольно скосила она глаза — недовольно, но слишком устало, чтобы спорить. Будто у подопечного дыхалка не сбилась, карабкаясь по утесу. Ему хоть бы что, выдержкой Браун мог хвастаться не впустую. — Нечем рот занять? — Я все думаю, что сейчас сорвусь где-то здесь со скал, а спросить так и не успею, — Рут постаралась просчитать, насколько велики ее шансы уйти от выслушивания проблем воина. Но она сама сбивала его с толку, не в силах определиться: ей хотелось, чтобы он молчал или разбавлял тишину болтовней. — Почему хороший? — А почему плохой? — пожала плечами она. — Потому что в конечном счете я в какой-то мере предал обе стороны, разве нет? Рут откинула влажные волосы со лба, жадно глотнула воздуха — легкие перманентно першили пеплом, такие рывки давались ей не по щелчку пальцев. Она дала себе пару минут отдышаться, откинувшись на какой-то кривой камень и осматривая Брауна. Ситуация выглядела крайне комично: она потащила своего подчиненного посреди ночи в горы, и он даже примерно не догадывался, куда они идут. Все, что видел Браун, — густые кустарники. — Я сильно похожа на того, с кем можно внезапно начинать такие задушевные разговоры? — Рут помолчала, но когда игнорировать сквозящий в воздухе вопрос не вышло, вздохнула. — А имеет ли это значение, если ты борешься за выживание, Браун? С его уст внезапно донесся тихий смешок: он вновь вспоминал о чем-то своем. Было странным играть в эту игру — притворяться, будто она не знала тех людей, о которых Райнер размышлял. — Был у меня приятель, который с тобой не согласился бы, — неопределенно мотнул головой он, и Рут сцепила зубы. Знала она этого приятеля, и брата его ненормального знала, который втянул ее в свои нездоровые идеи. — Разве верность и помощь остальным не важнее эгоистичных помыслов? Рут на пару мгновений задумалась. Неужто он считал ее мнение таким авторитетным, что задавал подобные вопросы, тревожащие его, именно ей? — Мы все растем с этой мыслью, — пожала плечами она. — Стараемся быть правильными. Праведными. Но в конечном счете, когда нас ставят перед выбором, мы выбираем свое личное благо. Мы осуждаем других, когда они поступают цинично, а потом сами поступаем так же, потому что каждому есть, что терять. Это нормально, Браун. — Но что, если бы другие не поступили бы так же на моем месте? — Знаешь, что я думаю? — перебила она его и махнула рукой, призывая продолжать маршрут дальше — вниз, к уступу. — Что люди на острове не дьяволы. Что они обычные люди, но для нас они — монстры. А мы — для них. Кто из нас прав? Никто. И там и там есть говнюки, помыкающие всеми, старающиеся получить личную выгоду. И там и там есть мирные жители, не заслуживающие ненависти. Мир одинаковый. Но идет война. В войне выигрывают не те, кто поступают праведно. А те, кто остались в конце концов живы за счет поганых поступков. Хочешь выжить, Браун? Выиграть в своей войне? Прими для себя, что ты плохой человек, предавший своих друзей на острове, и никто больше не сможет тебя этим задеть. Прими, что ты мог сбежать из Марлии вместе с Бертольдом и Энни, рассказать разведчикам правду и объединиться против империи. Но ты этого не сделал, потому что думал о личном благе и о семье. Хочешь знать, как поступила бы я? Идентично. Хочешь знать, как поступили бы твои друзья на острове? Да точно так же думали бы только о своих. Мы не вправе их порицать, а они не в праве порицать нас. Выживает только тот, кто ставит на кон все. — Почему ты никому не доверяешь? — в контексте общей темы вопрос застал ее почти врасплох. У Брауна было какое-то редкое умение вводить ее в ступор своими словами раз за разом. — После отряда элдийцев? На них ведь жизнь не закончилась, у тебя новые люди, новые взводы, но, кажется, тебе нет дела до их существования. Рут несдержанно фыркнула, будто Райнер сказал несусветную глупость. — Потому что предать могу только те, кому ты доверяешь. Солгать — те, кому веришь. Это простая истина, Браун. Не хочешь, чтобы кто-то сделал тебе плохо? Будь на шаг впереди — не верь ни единому слову или обещанию, и тогда эта паскудая боль здесь, — она вдруг развернулась и тыкнула его посреди грудной клетки. — Сотрется насовсем. Это закаляет, солдат. Россыпь звезд мигала в такт колким словам. Браун поежился — выходит, в ее жизни все было настолько безвкусно? Выверено подобными правилами? Магато приблизилась к низкому уступу, и Райнер нахмурился. В детстве он облазил эти окрестности вдоль и поперек, по линии моря — обрыв да подводные гроты. Подойдешь ближе — сорвешься. Но Рут ловко перепрыгивала с камня на камень, пока вовсе не нырнула в одну из расщелин. Точно вела его на смерть. Браун почти застрял между камней — не мудрено. Едва протиснулся, выдавливая из груди весь воздух, выкатился кубарем по острой гальке и откинулся на коленях, сплевывая пожеванную землю. Застыл, глядя перед собой. Они оказались в крохотной бухте — такой маленькой, что на пляже можно было едва разместиться с отрядом воинов. Уступы нависали сверху опасным козырьком, луна светила прямо над ними, как в полуразрушенном колодце. Место было, как с подарочной открытки, а он и не знал о его существовании в такой близи от города. Райнер очнулся от созерцания полуночной красоты, только когда услышал звук молнии на одежде. Резко отвернулся, заливаясь неуместным румянцем. Задышал часто, загнанно. — Сержант… — неуверенно пробормотал он, с чрезвычайным интересом разглядывая низкие кустарники у скал. — Ну чего тебе еще? — закатив глаза, обернулась Рут и тут же многозначительно вскинула брови. — Шкет, ты, может, на солнце перегрелся? Думаешь, я голой задницей перед тобой светить буду? Его реакция раздражала. И забавляла — Рут ничего не могла с собой поделать. Райнер опустил взгляд: и впрямь. Магато скинула брюки и пиджак — многослойная форма была обязательной хоть в прифронтовых городах, хоть в мирных. Под верхней одеждой — рубашка и узкие шорты, обтягивающие сухие бедра. Сколько она тренировалась? Как часто? Ее мышцы были расслаблены хоть иногда? Сержант походила на хищную дикую кошку, когда двигалась — мышцы подбирались, перекатывались, как кусок вязкой карамели на языке. К моменту, как она шаркающим уставшим шагом забрела в воду по щиколотки, Райнер уже забыл, кто он и где находился. Магато наклонилась, зачерпнула горсть воды и вылила себе на волосы. Раздраженно встряхнулась, как попавший под дождь пес, что-то пробормотала про неудобную форму и бессмысленные дежурства. Но Райнер уже не слышал — Райнер считал звезды, мигающие перед ним сплошным маревом, и пытался отделаться от гула в ушах, будто кровь ломанулась потоками прямо к вискам. В горле совершенно не к месту пересохло — так, что даже вслух ничего сказать не вышло бы. Раньше он переживал, что Магато не подпускала его близко, а сейчас, когда до прежних размышлений было рукой подать, он вдруг растерялся. Еще и добротно так, с размахом. Было ли дозволено Зику или Порко спускаться с ней в это место? Райнер сомневался. Он никогда не задумывался, что у Магато был набор из всех существующих причин не подпускать его к себе: начиная от катастрофично разного положения в обществе и заканчивая его поганой кровью. И, конечно же, была еще одна, самая очевидная и досадно режущая глотку: такой, как он, был ей просто неинтересен. Прозрачен. Элдиец, впадающий в транс при упоминании Парадиза, чьи годы были почти сочтены, — его положение было не шибко обнадеживающим. И все же он был здесь. И все же она держала его сегодня за подбородок так, что у Райнера органы сворачивались в послушный хоровод. И он закрывал глаза. Закрывал и думал: считала ли Магато его своим приятелем, как Зика? Значило ли, что раз она его подпускала на расстояние вытянутой руки, то он мог бы… Мог бы что? Райнер очертил взглядом намокающий низ рубашки, плотно облепляющий ее тело. Что он мог сделать? Как далеко ему было дозволено зайти? Дальше касания руки тем вечером в кабинете? — Ты так и будешь стоять? — ее недовольный голос растворил вспышки перед глазами. Райнер замер, глупо уставившись перед собой. Не могла же приглашать его с собой? — Ну и черт с тобой, стой там, значит. А я не могу уже которые сутки подряд даже в душ не успевать забежать. Как на фронте, чтоб его. Она сделала два коротких шага к глубине и умело нырнула щучкой, оставляя воина в растерянности. Ее не было секунду. Вторую. Третью. Когда время перевалило за тридцать, Райнер вдруг будто очнулся. Встрепенулся резко, начал спешно скидывать ботинки, выпутываться из жестких брюк. На мгновение дернул рубашку, но тревога прошлась резким разрядом между лопатками, и он полез в воду прямо в ней. Райнер уже был по пояс в воде, когда позади послышался всплеск, и его накрыла слабая волна. Он резко обернулся, нервно повышая голос: — Я думал, ты на дно пошла, черт бы тебя побрал… — он запнулся, боясь, что сболтнул лишнего, но на лице у Рут мелькнула забавная усмешка: кажется, сегодня можно было выражаться, как заблагорассудится. Она выглядела почти расслабленной — примерно так же, как в тот вечер в кабинете. Только тогда Магато была наполнена воспоминаниями о прежних добротных днях. Что было причиной сейчас? Приятная прохлада воды? Красивые звезды? Его компания? — Наивный доверчивый Райнер Браун, — насмешливо выделяя каждое слово, поддразнила она. — Бежит спасать ненавистного марлийского командира, думая, что тот не умеет задерживать дыхание. — Браун насупился, неловко разгребая руками воду. Какого, к черту, «ненавистного»? Он потерял счет времени, уже не помнил ни дня, ни даты, когда вдруг осознал, что от ненависти остались только приглушенные воспоминания. — А еще боится глубины. — Не боюсь, — хмуро пробормотал он, но дальше за ней не пошел, с недоверием рассматривая темную поверхность воды. — Бронированный титан, отстаивающий интересы Марлии, имеет кучу маленьких слабостей, кто бы мог подумать. — Я не боюсь! — вновь повысил он голос, но столкнувшись с очередной насмешкой в глазах, угрюмо отвел взгляд. Магато просто его дразнила. Издевалась, чтобы потешить самолюбие, а он раз за разом велся на это, как дитя. Она продолжала наматывать вокруг него круги кролем на спине, мелькая глазами, сливающимися с ночной гладью. Райнер демонстративно молчал и игнорировал ее негласные издевки, но глубже все равно не заходил. Рут пару раз нырнула, раскидывая капельки вкруг себя, и расслабленно откинула мокрые пряди волос с лица. Легла на спину, косо глядя на Брауна. Здесь он выглядел как-то иначе. Совершенно впервые в нем читалось наслаждение чем-то, что его окружало, а не скука от существования. Он с упоением втянул носом соленый воздух. Прикрыл глаза. По-мальчишески рвано, с порядком подзабытой свободой — словно сейчас ему больше совершенно ничего и не нужно было, чтобы не вспоминать о долге. Об империи. О Парадизе. Рут словила себя за досадным открытием: такой вид ей нравился — вид расслабленного Брауна, покачивающегося в такт волн, его разглаженного лица, будто тревоги медленно стекли вдоль его скул. Грел внутри что-то такое, о чем она и не вспоминала много лет. Мелькнула совершенно паршивая, почти огорчающая своим существованием мысль: ей хотелось продлить этот момент для него. Странное, горчащее под языком ощущение. Браун улыбался, а ей хотелось сделать все — хоть в лепешку расшибиться, — чтобы он улыбался чаще. Рут разглядывала небо и внезапно потухшую на нем одну из звезд, когда губы сами собой зашевелились: — Раньше любила сюда приходить — купаться на закате или среди ночи, а потом война — и как-то не до этого. Не до отдыха, — она сама толком не понимала, почему захотелось поделиться этим. Отголоском досады, что в ее жизни почти не осталось места таким крохотным радостям. Почти. Почему-то присутствие Брауна едва ли не насильно наталкивало ее на возвращение подобных мелочей. Они были бесполезными. Незначимыми. Но оттого не менее приятными. Короткими передышками в безостановочном марафоне выживания. — Что это за место? — он скосил на нее глаза — на пустой, непривычно растерянный взор, которым она вглядывалась наверх. — Как ты вообще его нашла? — Отец показал мне его однажды. Сказал, что… — Рут на мгновение запнулась, нахмурилась. Нервно мигнула взором. — Сказал, что часто водил сюда маму, и они ни разу никого тут не видели, будто это место существовало только для них. Было их маленькой тайной, одной на двоих, — на ее губах блеснул осколок улыбки. — Помню, как это было приятно — узнать, что я тоже стала частью этой тайны. Крохотным пазлом в чьем-то личном мирке. Райнер почти не дышал. Вслушивался, впитывал ее откровения, как нечто неприкосновенное. Значили ли ее слова, что он тоже стал частью этой тайны? Значило ли, что из сотен своих солдат, воинов и всех остальных, он был единственным, с кем она вдруг захотела разделить эту бухту? Голова кипела от захлестнувших мыслей. Он боялся об этом думать — так боялся, что судорога сворачивала позвонки изломом. Что, если он пойдет напролом и обожжется, порежется об острые прибережные рифы своего командира? Что, если позволит надежде проскользнуть внутрь? Райнер смутно догадывался, что если это случится, то он окончательно пропадет. Вернуть все на нулевую координату уже не выйдет. Это был последний — крохотный клочок его жизни, оставшийся до передачи титана кому-то из кандидатов. Другого больше не было. Всю веру и светлые осколки он оставил у единственных друзей — на Парадизе. И делиться этим клочком — едва живым, едва дышащим глубоко внутри — он не мог. Осталось на последний раз. На последний вздох. Мог ли он поделиться им с Магато? Мог ли доверить ей самого себя? Отдать на растерзание в надежде, что она склеит, соберет по частям, бережно залатает то, что самому починить не получалось? Райнер не ведал, почему, но был уверен, что она бы справилась с этой непосильной задачей. Справилась, если бы только захотела. И среди обилия масок и образов просматривался один-единственный — с лукавой теплой усмешкой, ладонью, трепавшей его волосы, и взглядом с легким укором, — к которому он мог бы обратиться за помощью. Он все рассматривал ее. Как Магато, совсем расслабившись, зависла на покачивающейся воде. Распласталась звездочкой по поверхности и прикрыла глаза, вслушиваясь в тихий прибой. Брауну даже подумалось, не задремала ли она, но затем она снова нырнула. Резко, без предупреждения, просто пожелав освежиться. И Браун вновь дернулся — неосознанно, почти неконтролируемо. Схватил за край рубашки, вытаскивая ее, растерянную, на поверхность. Рут на это не рассчитывала. Совсем не рассчитывала. Оттого и замерла ощетинившимся волком в его цепкой хватке. Это не тренировка, когда притираться ко вспотевшему телу Брауна было допустимо. Сейчас — нельзя. И от этого «нельзя» жгло под веками. Райнер то сжимал, то разжимал ладони, пока вовсе не замер каменными тисками от предчувствия нехорошего. Боялся убрать руки — боялся, что любое движение даст старт неминуемой буре. — Ты снова, сержант, — ему показалось, что если он ничего не скажет, то небо с морем поменяются местами. Пока неловкость медленно вплеталась в волны, слова рокотали чуть выше солнечного сплетения. — Снова, — Рут ответила примерно по той же причине — потому что промолчать было бы более глупым, чем так невпопад ответить. Райнер все не отпускал, словно если она вдруг вновь удумает пойти на дно, то только вместе с ним. Рут чудился затаенный огонек страха в его глазах — неужели ему и впрямь было дело, не потонет ли она в темных водах? — Неужто нет соблазна окунуть меня под воду и продержать, пока воздух не кончится в легких подчистую? — А должен быть? — сейчас любой разговор смотрелся бы комично, но подобный — вдвойне. — Раньше тебе хотелось столкнуть меня с дозорной башни. — Хотелось, — Райнер отвечал на автомате. Согласился бы сейчас со всем, что бы она ни сказала по той простой причине, что собственные мысли двигались непозволительно туго. Соображать не выходило совсем. — А сейчас? — для чего-то спросила она. Быть может, потому, что отсутствие слов обычно подталкивало к действиям. Совершенно точно нежелательным действиям. И совершенно точно — желанным. — Чего мне хочется сейчас? — на мгновение уточнил он. Рут спрашивала не об этом. Совсем не об этом, но почему-то поправить его так и не решилась. Он прилип совершенно откровенным взглядом к нижней части ее лица, въелся под кожу и там замер, не шевелясь. И не дыша. Совсем не дыша. В глазах Брауна замелькали сцены и картинки, картинки и сцены — так много, что он и сам не мог решить, не мог остановиться на чем-то одном. Кажется, он задал этот вопрос сам себе, просто чтобы убедиться, что он верно себя понимает. Задания Рут, распорядок ее дня, простейшая рутина — все это было элементарным. Отправить Брауна домой после рабочего дня. Пойти на дежурство. Проспать два часа после рассвета. Встретиться с отрядом новобранцев на полигоне. Пойти науськивать Брауна к вечеру. И так по кругу. План был прост — так прост, что шансы провалить его были равны нулю. План был прост, и именно поэтому все пошло наперекосяк. Смотреть издалека и не трогать. Не трогать, а лучше вообще не смотреть. Желательно даже не думать — ей, как солдату, это казалось по плечу, не было ничего проще. Но Рут не справилась — не справилась, потому что не хотела. Потому что в последнее время она изнутри шла трещинами. Потому что, наверное, Рут слишком долго пыталась убедить себя и окружающих, что все человечное ей безразлично. Может, это было и правда так. Может, нечеловечный носитель титана в эти категории не вписывался. Может, она упустила момент, когда присутствие Брауна стало вырываться из серой массы остальной жизни приятными цветными пятнами. «Мне плевать, для каких целей ты будешь использовать элдийцев» — она ведь не делала ничего, что шло бы в разрез с интересами империи, верно? Ничего. Обычное удовлетворение своих человеческих слабостей. Попытка сбросить напряжение с помощью подвернувшегося под руку элдийца — разве не об этом говорил ей генерал? «Браун нам еще пригодится как союзник. Подружись с ним, Рут» — она поступала так, как велел ей Зик. Исключительно по его просьбе. Верно. Верно же? Рут всегда пыталась подстроиться под всех. Угодить каждому в командовании — каждому, к кому сама питала уважение. Но в последнее время сторон, которым следовало угождать, стало слишком много. И все бежали в разные стороны. Будучи верной кому-то одному, она не могла следовать идеалам другого. Это было неизбежным, но Рут отчаянно пыталась удержать все в узде, не понимая, что, когда держать станет невыносимо, поводья разъедутся в разные стороны, и она останется посреди поля одна. Ни с чем. Неуместная деталь для любой системы. Магато пыталась себя убедить, что находит небольшие лазейки, хитрости, с помощью которых можно будет оправдать себя при любом исходе, но чем дальше заходило перманентное вранье, тем тяжелее было держать все под контролем. В конечном счете она не могла быть исключительным парадоксом и служить преданно как империи, так и Зику, быть приятелями с воинами и разведчиками, потому что все они сражались по разные стороны баррикад. Но Рут любила убеждать себя в неправде. Так любила, что моментами не замечала, что ее мир рушится на глазах, и вместо того, чтобы предпринять хоть что-то, она закрывала ладонями глаза и притворялась, будто никаких проблем не существует. И посреди всего этого хаоса был Браун. Которому она ничего не должна была и ничего не обещала. Она была не обязана оставаться ему верной или вообще беспокоиться о его благосостоянии. Его требовалось держать на коротком поводке для Марлии, а когда придет время — тыкнуть носом в бывших друзей и дать новую команду: «Служить». То, что он смотрел мальчишески-влюбленным взглядом, было выгодным всем: от Зика до генерала. Всем, кроме самой Рут, которой бороться с этим, жить с этим оказалось практически невозможно. Невозможно, чтобы нутро не пошатнулось и не поддалось. Рут могла быть суровым солдатом сколько угодно. Кровавым сержантом. Диверсантом, добровольцем, перебежчиком. Все называли ее по-разному. И забывали, что она оставалась девчонкой, иногда поддающейся своим помыслам и слабостям. Рут и сама забывала. Осознанно прятала подальше, как что-то незаконное, порочное. Будто, думая о нужде кому-то, думая о том, как было хорошо возвращаться домой к кому-то, — она становилась грязной. И чем дольше Рут от этого отгораживалась, тем острее это выстреливало в неподходящие моменты. Тем сложнее было сделать с собой хоть что-то, когда разгоряченное юное тело — того, кто был ей особенно интересен — с жадно приоткрытыми губами находилось в опасной близости. Внутри у Рут настойчиво горланило: «Нельзя». Было уже откровенно плевать на полезность Райнера в их с Зиком делах. Магато смутно догадывалась, что паскудный план Йегера заходил слишком далеко для нее. Она всегда умела быть тем, кем нужно кому-то иному: командованию, отцу, Зику, — но сейчас она заигралась. Быть может, уже и не играла вовсе, но об этом предпочитала не думать. Пожалуй, еще с того момента, когда Браун с детским испугом в глазах позвал своего мертвого друга посреди полигона. Рут не хотела плясать на одних и тех же граблях, не хотела вновь подступаться к кому-то так близко, чтобы существование этого человека затмевало собою цель. Но все это были лишь жертвы. Она знала, на что шла, еще тогда, когда Йегер, мурлыча что-то о ее неповторимой преданности, попросил ее отправиться на Парадиз. Все, что ей оставалось, так это сцепить зубы и терпеть, что кто-то вновь медленной отравой западает в душу. Треклятые элдийцы. Почему на ее пути встречались именно они? С таким же хмурым взглядом, густыми ресницами, редкой светлой порослью на лице. Она бесконечно долго пыталась убедить себя, что это ради Зика. Только ради него. И она не наблюдала за Брауном который месяц подряд, пока он был занят своими делами. Не прогоняла его из кабинета, чтобы он тратил больше времени на отдых. И курила она в его присутствии немного меньше тоже просто так, а не для того, чтобы он ненароком не подхватил ее дурацкую привычку. Она пыталась убедить себя, что прямо сейчас стоит к нему вплотную и безустанно пялится на его губы исключительно потому, что Райнер нужен Зику. Но где-то на подкорке сознания тихо хохотало предательское понимание, которое хотелось запрятать куда подальше — так глубоко, чтобы оно больше никогда не появлялось. Не Зику. Ей. Может, потому, что она устала справляться со всем в одиночку. Потому, что ей не хватало искреннего восхищения, которое от Райнера исходило в необъятных количествах. Мурашки под тканью мокрой мужской рубашки слишком явственно просвечивались в лунном свете. Она едва ощутимо коснулась его груди кончиками пальцев, как нечто святого, сокровенного. Слишком светлого — слишком для того, что могло бы ей принадлежать. Он весь подрагивал: от макушки и до бедер. Соскальзывал взглядом ниже, на прилипшую к ее телу ткань, на изломанные изгибы ее тела. Обычное человеческое тепло было в ненормальной близости — так доступно, что даже руку тянуть не надо было. Для жизни Рут это было незаслуженным. Незаконным. Ошибкой системы, которой не должно было существовать, но Рут до поджатых пальцев на ногах хотелось, чтобы она существовала. Хоть раз в жизни. Райнер хрипло, едва слышно выдохнул в невесомое пространство между их губ, как последнюю баррикаду, почти мольбу о чем-то, чего сам пока не знал и не понимал: — Сержант Магато… Верно. Она — солдат. Бесцветный, безвкусный, безликий. Безымянный. Но на самом деле это было не так. Не так. — У меня есть имя, — Райнеру казалось неестественным, что в ее словах могла проскальзывать горечь. Внезапная злость на такую простую каждодневную фразу. Он перекатил короткое слово на языке, произнося его по буквам, тихо, в самые губы — так, что они едва касались ее при каждом движении. — Р-у-т. Почти обжегся об это звучание. Это казалось неправильным, он не смел называть ее по имени даже в тишине собственной квартиры, будто это было категоричным преступлением. Имя щекотало губы, втиралось в десна пеплом, горчило у неба, а потом вдруг растеклось горячей патокой по горлу. Ему захотелось словить вылетевшее слово и вернуть обратно, раздавить между пальцев, будто он сказал что-то не то. Но для Рут его сбитый голос разрезал пространство на «до» и «после». Почти все вне небольшого клочка волн перестало существовать. Ее медленно, но верно, утягивало на глубину этих темных вод. Ей дóлжно остановиться, сдержать себя в руках хотя бы в последнее мгновение. Но сейчас это была не Магато-преданная-гончая-генерала. Сейчас она Рут, которой было двадцать два года. Рут, которая застыла в чужих трепетных объятиях. Рут, которую война и империя сломили слишком рано. — Вольно, солдат. Она коснулась его губ первой, совершенно не чувствуя за это никаких угрызений совести. Метания, раскалывающие ее лихорадочный рассудок всего мгновения назад, стерлись от первого движения. Его уста подрагивали ночным холодом. Пришлось встать на носочки, подтянуться, опереться на его тело, как на единственный якорь в происходящем, чтобы достать до него. Несколько долгих молчаливых мгновений он застыл каменной статуей. Врос неподвижно в вязкий песок, и Рут ощутила, как вздыбились, напряглись его мышцы под руками. От страха, от непосильного неверия. Она слишком давно не ощущала тепла человеческого тела на губах. Потому коснулась снова, и снова, настойчиво раскрывая его плотно сомкнутые губы — ей было не до прелюдий. И в какой-то момент Райнер сдался. Сдался, соскользнул рукой ниже, сжал ее между ладоней так настойчиво, что Рут выдохнула весь воздух из легких одним рывком. Сдался, отвечая со внезапным, неизвестным ей раньше напором, будто что-то в нем завели на лишние бешенные обороты. Словно у него наконец появилось осознание происходящего — кто-то дал «добро». Ощущений было слишком много и сразу. Они разрывали легкие, вплетались в вены, растворялись между подушечек пальцев. По всему телу настойчиво носилось так много невнятных мыслей и касаний, что Рут подумалось, будто вот-вот — и она задохнется от преизбытка ощущений. Такого спектра она не испытывала много-много лет. Словно ее эмоции внезапно выкрутили на максимум. Плеснули керосином в костер, чтобы пламя вспыхнуло мгновенной искрой. Слишком много ощущений. Слишком. Слишком. Слишком. В который раз за вечер появилась неуместная мысль, выжигающая собой все остальные. Ей хотелось остаться здесь, раствориться в утекающих минутах и больше никогда не возвращаться в привычную жизнь. Она знала, что будет корить себя за эти мысли несколькими часами позже, но сейчас — именно сейчас — это не имело абсолютно никакого значения. Не тогда, когда она касалась густого песка на мелководье, не тогда, когда ощущала солоноватый привкус чужих потрескавшихся губ, не тогда, когда Райнер так несмело прижимал ее к себе, что контраст холодной воды и его разгоряченного тела ощущался взрывом звезды. У берега испуганно взметнулась потревоженная стая птиц. Рут, почти задыхаясь, не видела и не слышала совершенно ничего. Браун дрожал, неумело и в то же время совершенно несдержанно касался ее, неосознанно соскальзывал с ее губ на щеки, подбородок, проходился касаниями по линии челюсти. Вжимался все сильнее. Казалось, что он не был уверен в реальности происходящего, оттого не смел остановиться. Касался ее спешно, пока глаза затягивало мутной пеленой. Для Рут это должно было казаться пресным, изведанным клочком человеческой физиологии, не более, но почему-то все оказалось ровно наоборот. Вместо ожидаемой скуки — искрящееся тепло. Спешка Брауна заставляла сбиваться в глотках воздуха снова и снова: ни сказать, ни сдвинуться с места. Он хоть и действовал на ощупь, но исключительно настойчиво, будто знал, что второго такого шанса у него уже не будет, и сейчас нельзя было упустить ни секунды, ни миллиметра воздуха между ними. Там, где касались его руки — плечи, лопатки, копчик, — у Рут начинала настойчиво гореть кожа. Брауна на поле боя остановить было невозможно, видимо, происходящее здесь — все то же сражение на выживание. Каждое движение — рывок напролом: до последнего, до победного. Рут не успела уловить, когда дно исчезло из-под ног, а Браун незаметно подтянул ее к себе. Узнать в нем добродушного воина было сложно: он всегда боялся сделать что-то лишнее, а сейчас не было ни глотка воздуха, ни секунды, чтобы подумать или взвесить. Вода осталась где-то у щиколоток, завернутых вокруг его талии. — Браун, — она невнятно промычала, не в силах разлепить губ под его давлением. Он срывал с нее каждую непроизнесенную букву. Будто и не слышал. По бедрам прочесалась земля, поясница приложилась о затапливаемый едва ощутимыми волнами берег, между лопаток покалывали мелкие камни. Они выползли на берег, даже не отрываясь, не замечая ничего вокруг. Острая галька расцарапала спину, и Рут наконец зашипела, соскальзывая с Райнера, чтобы опереться на локти. Он сместился ниже — на шею, нависая над ней в мокрой насквозь одежде, втираясь движениями в грудь, плотно вжимаясь в ее тело так, что у Рут скулы свело от цветных искр под веками. Снова коснулся ее губ — с солью и песком. Рут попыталась просчитать, где именно ее план свернул не туда. — Браун, — она вновь попыталась привести дыхание в порядок, но этот самый Браун совершенно не внимал ей, продолжая топить ее во влажном, прогибающемся под их весом песке. Рут коротко дернула его за подбородок, заставляя посмотреть в глаза. Он дышал поверхностно, сбито — кажется, едва соображал. Это было, конечно, приятным зрелищем, но сейчас доставляло больше проблем. Хотя куда уж больше. — Остановись. Ей доставило немало труда привести хриплый голос в норму хотя бы под конец слова. Взгляд Райнера потихоньку трезвел. Он приподнялся над ней на локтях, переставая давить всем телом, и Магато наконец вздохнула полной грудью. Рут досадно поморщилась: вот она, ее хваленая солдатская выдержка. На кровавом поле боя — пожалуйста, а в пьянящей доступности от крепкого Брауна ее бы не остановили никакие принципы. Будь он хоть трижды элдийцем, хоть самим дьяволом — Райнер был теплым и доступным, нависал в паре сантиметров от нее. И смотрел так, словно ее можно было вот так вот просто захотеть от одного поцелуя. Осознание резануло охлаждающе быстро: не можно было. У Рут вместо витиеватых узоров загара — посеченная кожа с десятками неуместных растяжек, вместо косметики на лице — белесые рубцы. Неисчезающие синяки с тренировок и перманентная старческая усталость. Это отрезвляло до паршивого мгновенно. Райнер Браун был просто юношей, не умеющим различать красоту — в его возрасте таких было много. Юношей, бездумно и падко поддающимся любому женскому теплу вне зависимости от того, кто перед ним был. По крайней мере, такими аргументами пичкала себя Рут, чтобы оставить рассудок в трезвом состоянии. На деле же, стоило ей всего раз встретиться с ним взглядом, разглядеть себя в отражении его глаз — такую себя, какой он ее видел, — как все эти аргументы рассыпались между пальцев. Рут с трудом выползла из-под него, встала, жадно глотая остывший воздух. Ощутила, как без прилипшего к ней Брауна ночь холодит кожу. По пути до города можно было и просохнуть, лишь бы не встретить никого, а там, гляди, и брюки натягивать можно будет. Магато сгребла одежду, потянулась за обувью и замерла, ощущая, что позади нее продолжается подозрительная тишина. Обернулась через плечо. Браун так и застыл у берега, опираясь на локти. Кажется, даже не пошевелился с момента, как последнее касание ускользнуло от него, только всматривался в песок под собой. Заснул, что ли? — Браун, — она слабо пихнула его ногой в бок. — Задницу двинь. Простудишь себе чего, — на приказной тон сил совсем не осталось, все ушли на то, чтобы не прильнуть обратно к дразнящему теплу. Он наконец медленно, по просчитанным крохотным градусам поднял голову наверх. В глазах дикий страх — такой, что Рут даже мельком оглядела себя, — может, с ней было что-то не так? — Сержант, — его голос был даже не похож на шепот, скорее, смесь хрипа и выдоха. — Я не… Я… Рут с трудом подавила тяжелый раздраженный вздох. Бороться с его мыслями, что он вечно делает что-то не так, было катастрофически тяжело, и она просто молча протянула ему руку. Райнер долго смотрел на ее пальцы, прежде чем неуверенно вложить ладонь и позволить Рут подтянуть его наверх, что при крепкой комплекции далось ей с ощутимым трудом. Он встал плечом к ней, загнанно, совершенно по-звериному испуганно глядя на нее. Будто если бы она сейчас замахнулась, подняла на него руку, Райнер был бы полностью к этому готов. Его забитый вид полностью перекладывал ответственность на Магато. А она этого совершенно точно не любила. Что ей делать-то теперь? Как поступить? Сдержанным тоном оповестить, что это было ошибкой? Так ведь нет, какая, к черту, ошибка, если было так невероятно хорошо. Да и смысла что-то мямлить, оправдывать саму себя не было. Что она, безмозглая совсем? Сделала уже, сама ведь хотела, упиваться горем о совершенном было слишком поздно. Пусть здравые мысли будут маячить перед ней завтра, а не сейчас. — Все в порядке, солдат, — она потянулась рукой и под его ощутимое вздрагивание застегнула верхнюю пуговицу на рубашке. Коротко мазнула пальцами по подбородку, напряженной челюсти, дернула на себя, когда Райнер продолжил тупить взор. — Учись смотреть в глаза, Браун. Тебе больше не двенадцать. Если делаешь что-то не так — надо принимать за это последствия, а не прятать взгляд. Она проговорила это жестче, чем хотела, потому что обида на саму себя за неуместные мысли об обделенной внешности резала глотку. А еще потому, что его забитость моментами злила. Он наверняка думал о том, что Рут жалела. Что переступила черту и позволила себе лишнего. — И что я сделал не так? — хрипло уточнил он, через силу поднимая взгляд. Магато усмехнулась: умный малый. Спрашивал. Интересовался. Он не знал, как Рут относилась к произошедшему и прощупывал почву для дальнейшей позиции. — Ты и впрямь думаешь, что я тебя остановила, потому что спустя минут пять внезапно вспомнила, что ты — элдиец, и мне не стоит жаться к твоему телу под водой? — уголок его губ дрогнул от явственной иронии, плечи стали медленно опускаться. Он расслабленно выдохнул, и воздух, кажется, стал чуть теплее. — Пожалуй, да, — честно признался он. — И что теперь… Что с этим делать? — С тем, что я нарушила с десяток всевозможных уставов и клятв, которые давала при поступлении на службу? — нервно приподняла Рут бровь, хмыкнув своим же словам. — Не спрашивай, Браун, — она одним движением зализала мокрые волосы назад. — У меня нет ответа. — Тогда почему… — его смущенное лицо видно даже при блеклом свете луны. Минуту назад он предполагал, что Магато пристрелит его на месте за подобное возмутительное поведение, а теперь хотел знать, почему она его прервала. — Потому что, Браун, — Рут запрокинула голову и посмотрела на россыпь звезд, устало выдыхая. Минутная слабость, которая принесла ей в десятки раз больше неприятностей. — Потому что это — проблема, ты должен понимать. И чтобы решить, что делать с этой проблемой, нужно остыть, — в его глазах отразилась горечь, которую Рут не успела рассмотреть. Что было проблемой? Произошедшее? Он сам? Райнер коротко передернул плечами. Она говорила об этом так просто, будто нарушала эти самые уставы по десять штук на день. Подумаешь, всунула язык в рот подчиненному элдийцу, чей род ненавидела всей душой. Райнеру хотелось сбежать, чтобы остаться наедине со своим мыслями. Обдумать. Слишком много всего — столько, что голова шла кругом. Кончики пальцев горели от царапающего песка, от ощущения кожи сержанта под водой. — Мне стоит вернуться на пост, а тебе — пойти спать, Браун. Она развернулась на пятках, оставляя его у волн. Зло взъерошила волосы. Отлично, Магато. Теперь брошенный щенок стоит сзади и глядит вслед грустными глазами. Чудесно справилась. Она скурила вторую сигарету, пока он пытался натянуть одежду на мокрое тело. Из звуков — трель цикад в кустарниках и шелест прибоя. Ее редкие вздохи, будто чем дольше Райнер находился здесь, тем сильнее она жалела. Браун сцепил зубы, подошел к острым скалам над расщелиной-проходом и замер. Сейчас он уйдет, и подобное больше никогда не повторится. Их отношения останутся такими же неоднозначно-напряженными, как и прежде. Наверняка для нее этот вечер ничего не стоил. Но если так, то почему ее плечи оставались напряженными до тугого предела? Почему ее молчание заглушало его собственные мысли? Почему в глазах сержанта было столько горькой нежности, когда она приближалась к нему на морских волнах? Райнер не был уверен, хотел ли знать ответы на эти вопросы, а тем более не был уверен, хотел ли повторить. Он и так уже навлек на себя и свою семью кучу проблем, если она вдруг решит раскрыть произошедшее командованию. И все же он не сдержался у самого края, обернулся, размывая поставленную точку своим вопросом. — Сержант, — негромко позвал он, и Рут вопросительно обернулась. Почти не помятая. Почти не жалеющая. Она выглядела так, словно ничего и не произошло, и в голову закралось вязкое понимание. Догадка. Вопрос, который не озвучить было невозможно. — Это было исключением? — Исключением? — на ее лице блеснуло непонимание, и Райнер сорвался на то самое слово, которое явственнее всего читалось на ее лице. — Ошибкой? — неточностью в уравнении. Выпиской из правил. Чем-то единичным, что сотрется из памяти. Он на мгновение уронил взгляд в песок, но тут же поднял обратно, вспомнив ее слова об ответственности. Сжал кулаки, чтобы придать себе каплю уверенности. — Я мог бы надеяться, что… Рут рвано кинула сигарету в песок, потушив кончиком ботинка, и Райнер прикусил язык на полуслове. Оборвал предложение недосказанным. Магато вскинула на него задумчивый взгляд, осмотрела с головы до пят, пряча руки в карманах. Постояла немного в тишине, будто осмысливая что-то. Его брови застыли печальным изломом. Хотелось подойти, вручную разгладить каждую залегшую от усталости складку на лбу и у глаз. Пригладить растрепанные волосы, как у вставшего на дыбы кота. В ее жизни и так было слишком мало того, что она позволяла себе. Рут корчилась на империю, получая ранения, травмы и неутихающую мигрень. Отдавала себя Зику — всю себя, — соглашаясь на его сумасшедшие просьбы снова, и снова, и снова. Браун был назло. Назло империи. Назло Зику. Назло разведчикам. И назло себе. Так, чтобы выжать из нутра всю человечность до последней капли. Скрутить позвоночник дугой и сделать вид, что ничего, помимо Райнера и моря, между ними не существовало. Будто не было плана. Не было ненависти к элдийцам. Только сотня образов, смешавшихся в один — последний. Она имела право делать то, что хотелось. Рут медленным шаркающим по песку шагом направилась к воину. Остановилась прямо перед ним, вскидывая взгляд. Тени деревьев отбрасывали на лицо кривые тени. Принятие в глазах горело тускло, и Райнеру вдруг показалось, что то, что она скажет, будет приговором. Либо казнь, либо помилование — среднего не дано. — Мог бы, Браун, — уголки ее губ приподнялись в насмешке. — Мог бы. Он рвано склонился к ней, дергая за край мокрой рубашки — несвойственным, совершенно неприсущим ему жестом. Стукнулся с непривычки зубами об ее десна, случайно прикусил язык. Рут не сдержала короткого вздоха в губы — он выглядел голодным, почти позабывшим, что такое человеческая ласка, оттого боялся не успеть насладиться хоть каплей. Схватился ладонями за лицо, бережно, фарфорово-аккуратно уложил пальцы на виски, впиваясь так, будто пытался вдохнуть ее в себя. Растворить между ладоней, между губ, в груди. Он не знал, что ему, оказывается, так сильно этого хотелось. Последние полгода. Может, даже весь год. Каждую минуту хотелось вжать ее в себя так, чтобы ребра под его давлением хрустели. Хотелось не отрываться от ее тонких презрительных губ ни на мгновение. Он не знал, что это было ему столь необходимо, пока не попробовал. Пока не коснулся ее. Все это время, кажется, тело ныло изнутри под давлением этого желания, которое он не мог ни озвучить вслух, ни даже понять. Но все оказалось слишком просто. Рут сдержанно отстранилась, привычно потрепав его по макушке. Коротко кивнула на прощание и направилась обратно к берегу, к вещам, таким привычно-непривычным жестом тормоша волосы. Выглядела так, будто сама и впрямь не знала, что с этим делать. Впервые была настолько растерянной — как очеловеченный осколок чего-то недосягаемого. Райнер остался смотреть ей вслед, стараясь сдержать глупую улыбку. На губах был вкус моря, песка и странной, позабытой давно надежды.