Белая камелия

День «икс» настал. Томоя ждал его, как самого важного события в своей жизни. Ему стоило много нервов и терпения, чтобы не сойти с ума от постоянной генерации возможных вариантов развития событий. Более того, ему было страшно и по другой причине. Энн-Мари ни о чем не подозревала. Не знала, что он готовит для нее. И так было нужно. В это утро Томоя проснулся раньше обычного, чтобы долго не возиться с едой и уборкой дома. Еще он успел и повозиться в саду, уделить внимание питомцам. А потом, по ходу дела, уже начали прибавляться всякие обычные дела по мелочам. Так он и скоротал это время до вечера, а потом он отправился в ванную. Томое хотелось привести себя в идеальный порядок, до состояния блеска буквально. Он стоял обнаженный перед огромным зеркалом в полный рот и просушивал влажные волосы полотенцем, осматривая себя. Никогда ему не доводилось чувствовать наслаждения от взглядов на собственное тело. В нем еще не было достаточно эротизма. Будучи тем, кто был воспитан в строгих японских традициях, парень своей наготы стеснялся. Сейчас уже не так, как тогда, конечно, но все еще не мог раскрепоститься и получать удовольствия от того, насколько он хорошо выглядит в расцвете своей юности. Ему еще предстоит долгая дорога к познанию собственной сексуальности. И вот, ровно минута в минуту, Томоя ступил босыми ногами на пол белой комнаты. Его уже ждала Энн-Мари, которая вовсю была занята приготовлением своих рабочих инструментов непосредственно к процессу. Его волосы были еще слегка влажные, а сам больше напоминал распаренного после бани мальчишку. Еще и так скромно он начал развязывать пояс белоснежного халата перед ней. Она ведь даже не смотрела, а ему…почему-то хотелось этого. И он решил обратить на себя внимание. — Ты хорошо покушала? Боже. Какой глупый вопрос он выдал. Прямо напомнил себе свою мать. И за это без остановки начал ругать себя в мыслях. Женщина подняла свой взор на смущенного японца и сдержанно улыбнулась. — Да. Я не перестану восхищаться твоими навыками. Вроде бы часто подаешь одно и то же, но каждый раз будто по-новому. В ее словах была правда. И не только блюда подавались по-новому. Все его чувства к ней преподносились по-новому. Томоя медленно переходил из стадии «сыночка» в статус «ваннаби бойфренд». Вся ситуация напоминала о традиционных японских отношениях в их самом лучшем виде. Все как-то целомудренно и больше на дружеской ноте. Так у них и было долгое время. Даже по супермаркетам он с ней носился, будто сыночек. И эта стадия сближения завершилась успешно. Настало время трансформации. Поясок падает вниз, а Томоя медленно, смотря в глаза платиновой блондинке, начал распахивать халат, заставляя тот движениями плеч спадать с себя. Это выглядело так грациозно и так по-киношному, что художница аж присвистнула. Он надеялся, что она отреагирует на то, что он обнаженный, но выглядела она вполне спокойно, будто привыкла к этому. — Ну что ты стесняешься? Садись на пуфик, — призывала женщина. — Я не стесняюсь, — не мог не вставить он очевидное отрицание правды. Приняв наиболее комфортное для себя положение, Томоя устроился спиной к женщине, слегка выпятив таз. Ладони его уперлись в мягкую сидушку. Какое-то время он был будто бы вне процесса и постоянно прогонял мысли, а не заставит ли она его как-то подвинуть этот чертов пуфик. Уж очень не хотелось ему этого. Тогда все пропало. Но Энн-Мари лишь слегка подкорректировала его позу наставлениями. И когда обоим стало удобно, тогда-то рабочий процесс и был запущен. Сакураги тогда переоценил собственные силы, говоря, что многое перетерпел. Сейчас он думал, как бы ему не сойти с ума. Руки уже начинали ныть от напряжения. Да и лицо напрягалось. Благо, что оно не попадет на картину. Иначе бы люди имели честь лицезреть недовольное лицо привередливого японца. Именно так он сейчас и выглядел. Пару раз он получал замечания от нее, когда хотел почесать кончик носа и просто неимоверно раздражался в том, что этот процесс сковывает его естественные потребности. Он даже недовольно мычал, после чего снова получал причитания от художницы. И это только полтора часа прошло. А впереди еще работы просто непочатый край. — Энн? — обратился он к женщине. — М? — Я бы хотел, чтобы на Рождество ты повидалась с сыном. Все семьи воссоединяются на Рождество. — Невозможно, — только и проговорила она на автомате, без каких-либо эмоций. — Но почему? Я ведь буду рядом. Энн, тебе нужно отпустить прошлое и сделать первый шаг. Ты понимаешь, с тобой он все еще остался тем обиженным ребенком, который что-то недопонял. Поверь мне, если ты обнимешь его, то его крепость падет. — Он считает иначе. Я просто злая мамаша, которая ограничивала его свободу. Разве может быть иначе? — Ты уже сама в это поверила. Но так не должно быть. Ты мать и ты, только ты сама можешь поменять все. Тебе это подвластно. Дети…они…они способны прощать. Японец закусил губу с внутренней стороны, чувствуя, как подкатывает ком к горлу. Женщина резко прекратила рисовать и перевела свой взгляд на него, а Томоя, в свою очередь, повернул голову, чтобы иметь возможность встретиться с ней взглядами. — Ты сама приняла позицию обиженной матери и тебе это мешает двигаться дальше. Если…если я… Теперь каждое слово давалось ему все труднее. Парень чувствовал, что еще немного и его тело зайдется мелкой дрожью. Но сейчас он не имел права на эту слабость. — Если я тебе позволю отпустить это раз и навсегда…ты сделаешь то, о чем я тебя попросил? Она молчит. Молчит, но при этом ощущается, что в ней скопилось множество разных чувств, которые пока что не обрели какой-то конкретной формы. Она просто понятия не имеет, что ей делать и что ей сказать. Ее взгляд направлен вроде и на него, а вроде и куда-то сквозь него. И даже сквозь стену. В пустоту. Томоя осторожно встает с пуфика и поднимает сидушку, вытаскивая запрятанный внутри пакет. Из пакета он достает ранее сворованный им же ремень из ее мастерской. И когда Энн-Мари признает свою вещь, сейчас находящуюся в его руках, она даже пугается этого. Он видит, что она встревожена и грудь ее начала часто вздыматься в беззвучном дыхании. Японец осторожно подходит к ней. Остановившись буквально на расстоянии одного шага, Томоя протягивает ей руки в которых лежит аккуратно сложенный вдвое ремень. Энн-Мари смотрит на свою вещь, а потом на него. И так несколько раз. — Ты сейчас можешь отпустить все это. Когда ты платила за это деньги, то это было другое. Они были корыстные и извращенные. А я просто хочу стать твоим сыном. Тем сыном, которого ты видела в последний раз. И я хочу, чтобы ты вылила все свои обиды на него. И так ты отпустишь его. Я даю тебе этот шанс, не требуя взамен абсолютно ничего. И он верил в это. Потому что не имел никакого права требовать что-то взамен. Она дала ему слишком много. И даже после этого, Томоя все еще будет в долгу перед ней. Сколько он наговорил. И даже страдания от причиненной ремнем боли не искупят всю ту вину, которую он по сей день ощущает перед ней. — Если ты отпустишь его, того. И эти обиды… То так ты сможешь начать жить, Энн. Ты нужна ему. Твой сын нуждается в тебе. Он ждет тебя. С этими словами, он вложил в ее сложенные на коленях руки ремень, а сам ушел обратно к пуфику, принимая исходное положение, в котором она и рисовала его. При этом, Томоя какое-то время, сидел с опущенной вниз головой, но потом, чуть тряхнув волосами, парень поднял ее. Это был призыв. Ведомая ураганом нахлынувших чувств, Энн-Мари ощутила, как глаза наполняются влагой. Поднявшись, она прошла к японцу и начала хлестать его, что было из сил. Женщина плакала, нанося каждый новый удар, будто тем самым, выплескивая каждый пережитый день с обидой. Томоя никогда не думал, что есть что-то, что можно было бы сравнить с карикатурным адом по ощущениям, но сегодня он познал, что он существует. Возможно, он и для себя так просил прощения перед отцом, ему было легче, представлять, что его родитель отпустил бы обиды, вернись он домой и получив такое наказание. Ведь чем более образованным он становился, тем больше он начинал ощущать, как он был неправ. Томоя выл, будто ребенок. Его лицо было красным и мокрым от слез. Но он терпел. Какое-то время он думал держаться, но вышел за рамки своих возможностей, впадая в откровенную истерику. И только тогда Энн-Мари отпустило. Женщина резко разжала пальцы рук и ремень упал на пол. Томоя же следом повалился на пол с пуфика. Его спина горела от нанесенных ударов, а он безостановочно лил слезы так, что видел перед собой только размытую пелену. Художница падает на колени и прижимает его к себе. Сейчас он заплаканное и напуганное дитя. А в ее груди так неприятно сжимает, но и ко всему прочему, будто бы скопившееся годами напряжение наконец-то начало выходить наружу. Словно его кто-то жадно вытягивал через трубочку. И она плакала вместе с ним, заботливо поглаживая по волосам. Она стремилась успокоить «своего» ребенка. Она говорила с ним. Как никогда ласково, с присущей ей добротой, которую она пыталась в себе убить. И в то же время она боялась прикоснуться к спине японца, понимая, какую невыносимую боль вызовет тем самым. Но Томоя начинал потихоньку успокаиваться в ее объятиях. Хотя и не отпускал ее, пальцы не разжимал. Вся ее блузка была влажная от его слез. В конце концов, когда завывания прекратились с обеих сторон, блондинка осторожно взяла парня за подбородок и подняла его голову вверх, заставляя посмотреть на себя, тем самым. У Томои были красивые глаза. И чтобы убедиться в этом, ей пришлось заставить его выстрадать ее же непосильную ношу. Он смотрел на нее с таким доверием. Так искренне и чисто на нее смотрел только сын, когда лежал в тепле ее нежных рук, будучи младенцем. Женщина громко шмыгнула носом и начала осторожно стирать слезы с щек азиата, нежно улыбаясь ему. Не говоря ни слова, она молча молила его о прощении. И получила отклик. Томоя улыбнулся в ответ. Насколько это было возможно для него вообще в данной ситуации. — А теперь я хочу, чтобы ты оставила это на своей картине… Энн-Мари не могла поверить в то, что она услышала из его уст. Сначала она подумала, что ей почудилось, но нет. Томоя доказал, что слова произнесенные им — реальность. Сакураги поднялся и вновь устроился на своем месте. Совершать какие-то движения было неприятно и местами также больно. Не с такой, конечно, уже силой, но все же. — Пожалуйста, быстрее, — взмолился он, упираясь руками в пуфик. Простить трижды не пришлось. Женщина со всей ответственностью погрузилась в процесс, активизировалась и совершила финальные штрихи на своей картине. А потом Томое потребовались ее помощь и ласка. Его нужно было обработать и немножко охладить. Помимо этого, ему нужна была и психологическая поддержка, само собой. Они провели в белой комнате всю ночь, смотря на результат их совместных усилий. В этой картине было гораздо больше истории, чем в какой-либо другой. И пережитого в ней было больше, чем в других. Он обнимал ее, а она его. Они долгое время молчали, а уже ближе к утру, разговорились о каких-то нелепостях, пока в итоге не уснули на полу. В этот момент уже лучи раннего солнца начали проникать в приоткрытое окно, а птицы начали потихоньку заводить свою утреннюю трель. И пока они были в пограничном состоянии, это действовало на обоих чудотворно. Будто лечило.