forget umbrella & fall in love

Утром следующего дня Гарри с Луи стояли на пороге его съёмной квартиры. Стайлс нервно перебирал ключи. Луи помог ему донести пару коробок с вещами, которые Гарри забрал из Риверсайда. Это был первый раз, когда они остались наедине после разговора в машине, напоминавшего, скорее, всеобщую истерию. Пикник они, конечно, договорились никому не портить, стараясь держать равновесие, как эквилибристы на канате. Гарри чувствовал себя Филиппом Пети. Их разговор так и замер где-то между отчаянием и надеждой — оба знали, что им нужно время наедине с собой. Но Гарри так сильно боялся, что это самое время снова поглотит их. Завтра он уже должен быть в самолёте. Чувство, что это их последняя встреча, никак не хотело укладываться в голове в форме мысли. — Ну, я пойду, — неловко пробормотал Томлинсон. После того, как Гарри кивнул, Луи потянулся к двери. — Лучик? — он обернулся. Глаза наполнились слезами, но ни одна капля не коснулась щёк. — Прости меня. «Я тоже», — одними губами прошептал Луи, захлопнув за собой дверь. Гарри знал, что это был его ответ на те особенные три слова, что вырвались из Стайлса в машине. Шумно втянув воздух, Гарри хлопнул ладонью по стене. Когда он вошёл в гостиную, Льерт сидел в бордовом кресле, не отрывая взгляд от окон на балконе. Около него стоял чемодан. — Привет, — тихо поздоровался Гарри, присаживаясь на диван. — Вот почему ты прилетел сюда, — спокойно сказал мужчина. — Ты про университет? Да. Мне всегда нравилось тут. Это была хорошая возможность, — зачем-то он почти слово в слово повторил то же самое, что сказал Льерту, когда принял приглашение миссис Джонс. — Я не про университет, Гарри, — вздохнул Льерт, поднимаясь с кресла. Стайлс сосредоточил взгляд на прозрачных каплях, появляющихся на стекле. На улице шёл дождь. — Здесь постоянно идёт дождь, — невпопад произнёс Гарри. Он услышал тихий звон, заставивший его поднять голову, чтобы посмотреть на Льерта, остановившегося в прихожей. В одной руке он держал небольшой чемодан, а во второй — ключи. — От твоей квартиры в Берне, — кивнул он, направляясь к выходу, но вдруг остановился, оборачиваясь. — У него очень красивые глаза, Гарри. Я заметил ещё в первую встречу. Дверь захлопнулась. — Твою мать, — выругался Стайлс, запрокидывая голову. Дождь тарабанил по окнам, за стеной двигали мебель. Гарри огляделся по сторонам — пора собирать вещи. Он подошёл к зеркалу, поднимая волосы наверх, чтобы собрать в пучок. На оголённой шее пестрели укусы, оставленные любовью, — кончики пальцев прошлись по неровным пятнышкам, выстроенных в ломанную линию, прямо как следы на снегу — Луи всегда оставлял засосы именно в том месте. Уголки губ Гарри дёрнулись, но он тут же прикусил язык и отвернулся от зеркала. Прежде чем он начнёт собирать вещи в квартире, нужно было забрать всё из университета. В конце концов, попрощаться с Элеонор и миссис Джонс. И, вроде, Гарри умом понимал, что не будет ничего страшного, если он вернётся туда, но тело отказывалось подчиняться. Поэтому он вышел из квартиры только после того, как зачем-то протёр в ней пыль, вытащил чемодан и саквояжи, съел покупной салат с неестественно хрустящими овощами и выпил тринадцать кружек чая. Оранжевые окна затухали одно за другим, а Гарри всё стоял напротив места, в котором клубок его судьбы менял своё направление столько раз, что и подумать страшно. Оживлённые разговоры студентов, возвращающихся домой, сделали его призраком. Кто знает, может, неприкаянная даже при жизни, душа Гарри так и останется здесь, когда сам он улетит, — его душа будет вечно следовать за хозяином его сердца. Несколько преподавателей и практикантов бросили в его сторону небрежное «добрый вечер» и побрели кто куда. Наконец-то поддавшись правилам поведения при отдирании пластыря, — быстро и зажмурившись, — Гарри вошёл внутрь, придерживая деревянную дверь. Когда-то входная арка, напоминающая скорее врата в древний город с пылью, осевшей на камнях, что согревали семьи, пугала Гарри до чёртиков, а теперь её глухой хлопок прозвучал за спиной, разлетелся эхом по холлу, и лишь охранник встрепенулся в закоулке у турникетов. Длинные коридоры, романтика которых восхищала, и неровные ромбы на паркете под ногами, цветы, постоянно балансирующие между жизнью и смертью, углы крайних столов амфитеатра, выглядывающие из распахнутых дверей, и мрачные искусственно позолоченные цифры, обозначающие аудитории, скрытые от глаз. — Гарри? Стайлс обернулся, замечая миссис Джонс, как всегда, прижимающую к своей груди стопку папок. Свет от бра, прикреплённого к одной из стен, падал на её изящные кисти рук, из-за чего отображение возраста на них становилось заметнее. На пальцах всегда надето несколько колец с камнями, её любимое — с сияющим гранатом. — Здравствуйте, профессор Джонс, — улыбнулся мужчина, убирая за ухо, выбившую из пучка прядку. — Ты чего это так поздно? — Вещи забрать. На её лице появилось такое выражение, будто она хочет что-то сказать, но тут уступило обычной досаде от осознания того, что она не в праве ругать или наставлять Гарри, хотя в тот момент он мечтал, чтобы она осадила его, запретила уезжать и заперла в аудитории. И десять лет назад тоже. — Значит, решил не принимать моё предложение? — всё же спросила она. Гарри нервно дёрнул плечами, сам не зная, что ответить. Иногда бывают такие решения, которые, казалось бы, полностью зависят лишь от нас, но, на самом деле, связаны со всеми обстоятельствами, кроме наших желаний. Посторонний зритель ударит кулаком по собственной коленке, откинется на спинку кресла, здрав подбородок, — выразит обиду, или, не выдержав, крикнет прямо с места — «Да неужели обязательно так драматизировать?» А ты стоишь на сцене, чувствуя, как прожектор, которым управляет кто-то там — наверху, — бьёт тебе по глазам, по лицу, по сердцу, ломает рёбра, оставляет ожог на животе. Ты стоишь, не в силах даже закрыть глаза, потому что на свою боль всегда хочется смотреть. И так было, есть и будет: Икар мог ступить на свежую траву, а не расправить крылья в воздухе; Элоиза могла не писать писем Абеляру; и Бози мог не бросаться в слезах к гробу Оскара; и Йоко могла не сидеть у дома Леннона, но на свою боль хочется смотреть — видеть хоть что-то в этом мире, что заставляет тебя чувствовать, ведь нет чувства более трепетного, чем страдание. Тогда, сидя на низком подоконнике в своей квартире в Берне с ноутбуком на коленях, Гарри несколько раз перечитывал одни и те же строки и никак не мог уловить их смысл — необоснованный приступ дислексии, вызванный ужасом и паникой. Миссис Джонс писала о прекрасном опыте в этом университете, о замечательных студентах, о пенсии, о свободном месте: «Я знаю, милый Гарри, твоя карьера там прекрасна, но… неужели ты не хочешь вернуться домой? Не смею рекомендовать на эту должность кого-то другого. Просто не могу себя заставить, если честно. Но сначала, конечно, дождусь твоего ответа. Если однозначно нет, так и напиши, милый. Если есть хоть какой-то шанс, то приезжай на разработку программы — тебя ждут». — Гарри, милый, только не повторяй одних и тех же ошибок, — прошептала женщина, сжав напоследок его плечо. Звон невысоких каблучков миссис Джонс загромыхал в пустом коридоре. Теперь бледный свет падал не на нежные руки, а на заострённые тенями черты лица Гарри, на его покрасневшие от бессонных ночей глаза, на кончик прямого носа и искусанные губы. Три коротких удара костяшками пальцев, и дверь заскрипела. Гарри заглянул, оглядывая аудиторию. Ещё на улице он приметил включённый свет и открытое на форточку окошко. Сосредоточенная на документах, вложенных в синюю папку, Элеонор сидела за столом: вокруг разбросана бумага, разноцветные стикеры, справки и документы. — Можно? — произнёс Стайлс, облокачиваясь на дверной косяк. Девушка подняла взгляд, улыбка тут же украсила её губы. — Привет! Буквально минуту, скоро закончу, — кивнула она. Гарри прошёл вовнутрь, на ходу скидывая куртку. Он сел на стол в первом ряду, сгибая одну ногу в колене и облокачиваясь на неё виском. На доске за спиной Колдер остались едва заметные следы чёрного маркера. С такого расстояния Стайлс не мог разобрать, что подразумевает под собой бледный след. Он всё рассматривал рисунок в углу: сначала он напомнил ему сердце, теперь стал похож на самолёт. — Я улетаю завтра, — сказал Гарри. Элеонор тут же посмотрела на него. — Он знает? — вздохнув, спросила она. Мужчина нахмурился, проводя кончиками пальцев по краю стола. — Не хмурь свои бровки на меня, мистер Стайлс, — закатила глаза девушка и встала, чтобы подойти к Гарри. — Ты ведь не думал, что всё это время он напивался и проклинал парня, разбившего ему сердце, в одиночестве? Не сложно было догадаться… особенно после спектакля, разыгранного Лиамом в кафетерии, — усмехнулась Колдер. Смех Гарри остался на губах привкусом чего-то безнадёжного, даже трагичного. Элеонор устроилась рядом, рассматривая кончики своих оксфордов. — Неужели он не стал для тебя… как бы сказать… тем самым? — задумчиво произнесла она. — Конечно, он стал. Всегда им был, — тут же ответил Стайлс. — Тогда почему, Гарри? — она повернулась к нему, и на взволнованном грустью лице тоже отразилась обида. Практически в точности такая, с какой смотрел на него Лиам в машине. — Потому что тогда этого было недостаточно? — ответил Гарри. Он нахмурился, поджав губы. — Потому что люди делают ошибки? Потому что нам было всего лишь по девятнадцать, когда всё началось? Потому что нам с детства вбивают в головы, что любовь ограничивает? Потому что мы думаем, что чувствовать огорчение, боль или просто, чёрт возьми, быть в плохом настроении — это неправильно? Это тяжело, но это не может быть неправильным, потому что это то, что внутри тебя. «Сильные, бурные чувства всегда берут вверх, спокойные его не требуют», так ведь? — покачал головой мужчина, усмехаясь. — Сейчас всё это кажется такой глупостью, но тогда походило на грёбаные стоящие причины. — Гарри опустил взгляд в пол. Будто отдавая себя на суд, он продолжил только спустя минуту-две: — Знаешь, когда я действительно почувствовал, что могу всё, что угодно... даже быть счастливым? Элеонор мотнула головой. — Когда увидел его улыбку, с которой он рассказывает о всех этих своих методиках и утирает нос лучшим из лучших. Когда увидел его улыбку, с которой он смотрит на свою семью, друзей, Еву, тебя. Когда понял, что он счастлив. — Гарри... — прошептала Колдер, притягивая Стайлса в объятия. Она гладила его по спине, что-то шептала, но Гарри всё смотрел на этот бледный самолёт невидящим взглядом. За окном на город опускался туман, в голову лезли строки, проигрывавшиеся там бесконечное количество раз, — то ли за неимением в памяти остальной части стихотворения, то ли он уже привык свои чувства вкладывать в слова других: «Снаружи крепко запертых ворот \\ Я оплакивал непроизнесённые слова, \\ Забытые тексы и тайны полуфраз, \\ И чудеса, которые могли бы жить, \\ И безмолвные мысли, что словно мёртвые певчие птицы…» — Мне пора, — тихо сказал Гарри, отодвигаясь. — Ещё вещи собирать. Он спрыгнул со стола, подхватывая куртку. Элеонор всё смотрела на мужчину перед собой и просто не могла поверить, что сердце того может так сильно стенать и биться о грудную клетку, лишь бы притупить боль, растекающуюся по венам. — Ты ведь прилетишь? Позже? Правда? — поддавшись искорке надежды, спросила она. — Когда-нибудь? Гарри мягко улыбнулся, прежде чем скрыться за одной из высоких деревянных дверей. Несказанное вслух «нет» проникло в комнату прохладным ветерком, целуя девушку в мокрые щёки. Никто не предупредил Гарри, что, разложив вокруг себя коробки, привезённые из Риверсайда, он найдёт в них фиолетовую футболку Луи, порванную у самого воротника, розовую резинку для волос и шарф, пропитавшийся старым одеколоном Томлинсона. Он пах совсем не так, как дорогой парфюм того сейчас. На секунду в голове Стайлса промелькнула мысль о том, что, если бы он был в хорошей мелодраме, он бы уже обмотал его вокруг люстры, затянул на шее и его пятки оторвались бы от земли. Благо он не в хорошей мелодраме, а в своей дерьмовой жизни. Да и он бы не смог сделать Луи ещё больнее. Никто не предупредил Гарри, что, когда он будет ехать в такси, с неба непрерывно будут падать капли, выводя причудливые дорожки на стекле. Что если каждая дорожка — чей-то путь? Одни капли сталкиваются друг с другом и исчезают, другие — становятся одним целым. И Гарри никто не предупредил, что перед входом в аэропорт он заметит четыре знакомых фигуры. — Привет, — поздоровался Гарри. Лиам тут же обернулся, грустное личико Евы, сидящей у отца на руках, украсила улыбка. Найл поднялся со скамейки, пробормотав тихое «привет», будто, если бы он сказал это громче, голос бы сорвался и слёзы хлынули бы из глаз. — Я помогу, — Зейн забрал одну из сумок. — Спасибо, — ответил Гарри. Не говоря ни слова, они зашли в аэропорт. Огромное табло с маленькими цифровыми буквами вселяло страх. Солнце встало совсем недавно, из-за чего свет, проникающий сквозь прозрачную крышу, казался чистым, нагим. Напоминал о последнем рассвете, который встретил Гарри, — о обнажённом Луи и блаженстве на его лице. Если сейчас Гарри сядет в самолёт, он больше никогда в жизни не увидит, как пробирающееся в мир утро целует ресницы его Лучика. У девушки, стоявшей чуть впереди, смазалась помада. Парень лет семнадцати улыбался телефону, сжимая в руках чемодан. Двое слева от Найла смотрели друг на друга таким взглядом, который вправе застать лишь аэропорты, вокзалы и порой — лестничные клетки. Гарри уже улетал отсюда однажды, тогда ему совсем не приходило в голову слово «навсегда». Оно появилось позже — в аэропорту Лос-Анжелеса, и относилось совсем не к калифорнийскому побережью. Мужчина почувствовал лёгкий толчок в локоть. — Галли? — едва слышно позвала Ева. Он улыбнулся ей, забирая у Лиама. Девочка положила голову ему на плечо, пальчиками проводя между кудрей. — Галли? — снова произнесла она. — Да, малышка? — Ты ведь сколо велнёшься, плавда? — её голос был таким по-детски наивным. Совсем неуверенным, но искренним. — Я... — начал было Гарри. Но Ева уткнулась носиком ему в щёку и вцепилась в куртку. Гнусавый голос объявил начало регистрации нужного рейса, Стайлс встретил встревоженный взгляд Найла, но слышал лишь одно: — Не улетай, Галли. Самолёт плохой. Мой Лу-Лу так сильно глустит из-за него. Не улетай. Ему будет плохо без его плинца, — щебетала Ева. — Я отдам тебе своего Зайца, только не улетай от нас с Лу-Лу. Гарри не мог сделать вдох — замер где-то в пространстве между циркулирующим кислородом. Закрыв глаза, он остался один. Никого только он и чувство, стремительно гнавшее его в никуда — без цели, без назначения, без дороги, лишь с билетом в рюкзаке и гематомами на сердце. Больше не нужно было бежать.