Обезболо-противовоспалительный период

      Гром чувствует себя пойманным в капкан зверем, силы стремительно покидают измученное тело вместе с кровью, с отвратительным звуком капающую в большую лужу.       Эти кошмары давно стали неотъемлемой частью жизни. Стали чем-то привычным. Со временем пугают всё меньше, но дыхание всё равно перехватывает.       Игорь, Федя… Он видел их смерти сотни раз в различных вариантах. Профессия заставила многое повидать, и у Грома был огромный запас всевозможных вариантов того, что могло бы случиться. И каждый раз по его вине. Но сейчас перед ним лежал Юра. Грудь — сплошное кровавое месиво, пустые мутные слегка закатанные глаза, волосы, разметавшиеся по полу.       Не успел.       Рука вздрагивает, из-за чего игла проходит глубже, протыкая вену, но Гром не просыпается. Он вообще не шевелится, лишь сжимает кулак до побеления пальцев.       Он пытается подбежать ближе, закричать, но тело выламывает болью. Он опускает голову. Из многочисленных ран на собственном теле широкими струями льётся кровь.       Не спас. Не успел. Когда на кону стояла жизнь единственного человека, который любил его…       Костя смотрит в безжизненные глаза, горло сжимает спазмом так сильно, что он даже дышать перестаёт.

***

      Весь вечер Юра был, можно сказать, сам не свой. Поразительно спокойный. Не дёргается и никуда не рвётся, больше зависает на своих мыслях, нежели на чём-то другом.       Это мерзкое ощущение ненужности, что постоянно преследовало его, снова подтвердилось. Косвенно, но чёрт. Так болезненно его ощущать. Не надо быть нужным всем и всё в этом духе, но Юра не может. Хочет быть значимым, чем-то большим. Сон опять предательски не идёт, но на этот раз хотя бы без капельницы ночью, а потому Юре ничто не мешает расхаживать затёкшие ноги. Душно. Опять дышать тяжело. И покурить хочется. Бывает. Со Смирновым такое бывает частенько. Его порой накрывает от количества мыслей в голове, тревога встаёт в горле комом, не даёт двигаться нормально и в груди давит.       Юра подходит к окну, тянется, открывает его, вдыхая холодный ночной воздух. Его практически сразу пробирает дрожью, но хочется и дальше хватать судорожно эту свежесть. Лишь бы мысли в голове наконец заткнулись, перестали наперебой спорить друг с другом. Юра хватается руками за подоконник, стискивает зубы от пронзающей пальцы боли. Глубокий вдох. Станет легче. Ещё один. Он разжимает пальцы, понимая, что дышит всё так же тяжело, но давящее чувство со временем отступает. Становится полегче.       Он пытается продышаться, заглушить мысли в голове физической болью, холодом, сделать что угодно, лишь бы треклятая душащая паника отступила насовсем. Оставила в покое. Ещё один глубокий вдох. Тяжело. Каждый даётся с трудом. Юра высовывает голову на улицу, только сейчас замечает льющий вовсю дождь. Прохладный, но безумно приятный. Он быстро приводит в себя. Юра делает ещё пару вздохов, засовывается обратно, прикрывает окно и встряхивает головой. Легче, спокойнее. Он возвращается к кровати, слегка пошатываясь. Ноги не слушаются, он опирается на край койки, смотрит на Грома, и дыхание опять перехватывает.       — Кость? — Юра подходит к нему, валится рядом с кроватью на колени и осторожно дотрагивается до чужого плеча. Те самые кошмары, о которых Гром упоминал? — Кость, проснись.       Гром вздрагивает всем телом, резко просыпаясь, смотрит на лицо Юры так, словно видит его впервые. Он медленно моргает и тут же тянется рукой к волосам Смирнова. Гром смотрит на него, не мигая, лишь в этот момент замечая, что всё это время не дышит.       — Прости… — очень тихо. Гром шипит, вытаскивая иглу из руки и тут же обнимает Юру. — У тебя волосы… Мокрые.       Он зарывается носом в пряди, глубоко вдыхая. От Юры пахнет свежестью улицы. Опять у них не снег, а привычный холодный ливень.       — Да… Дождь на улице, — Смирнов кивает на окно, всё ещё тяжело дышит от накатившего вновь приступа паники, но на этот раз уже не беспричинного, волновался за Грома.       Он покорно прижимается к Косте. Мокрые не только волосы, но и шея, и ворот больничной футболки, пальцы, которыми он хватался за оконную раму. Поломанные кости пульсируют болью. Юра кладёт руку Грому на шею. Три пальца ледяные, но два чертовски горячие. Костя отодвигается к стене и утягивает Смирнова к себе на кушетку, тут же накидывая на него покрывало и укутывая их обоих. Пальцы вновь зарываются в волосы. Сам Гром очень тёплый после сна, гладит ласково. Словно и не приходили Федя с Игорем, словно Костя не пытался разругаться с Прокопенко, пусть и не со зла, да и с Юрой тоже…       Смирнов пытается отодвинуться, хватаясь за единственную здравую мысль.       — Подожди, волосы правда мокрые, — он приподнимается, тянется рукой к своей шее. Мокрый и холодный, как собака, которую выкинули под дождь. Только сейчас он понимает, насколько успел продрогнуть. Он дрожит от холода и ещё не отступившего страха. Ему нужно собраться с мыслями.       Костя смотрит с тревогой, искренне не понимая. Садится медленно, стараясь не делать резких движений.       — Давай я просто заверну тебя в покрывало… И принесу полотенце? — Гром сглатывает слюну, замирает, боясь ещё больше напугать Юру.       Смирнов сбивчиво кивает, стараясь успокоить трясущиеся руки. Это правда от холода или от той паники, что ещё не успела отступить? Он кивает ещё раз, но увереннее, смотрит на Грома, позволяя укутать себя в покрывало. Костя действует медленно, одной рукой, но очень аккуратно, укутывает Юру получше, поднимается и вскоре действительно возвращается с сухим белым полотенцем, пахнущим хозяйственным мылом.       — Кость… Кошмары? — Юра говорит со знанием дела. Сам такой же. Без явных ужасов, но с постоянными проблемами со сном.       Гром лишь коротко кивает, стараясь не вспоминать, не думать о том, что видел буквально только что. Он кладёт полотенце Юре на голову, неловко ерошит, больше путая, чем вытирая, и смотрит тепло.       Смирнов перехватывает полотенце, вытирает промокшие от дождя волосы настолько, насколько это возможно, стаскивает полотенце на шею, оставляя его там. Про сны расспрашивать не решается, только осторожно прижимается к Грому, тёплый такой, не то, что Смирнов, промерзший насквозь, в одной больничной футболке. Юра прижимается к чужой груди, вслушиваясь в дыхание. Костя, кажется, выдыхает наконец с облегчением, обнимает Юру, бережно поглаживая поверх покрывального кокона. Он устраивается около, опирая Смирнова на себя и расслабленно прижимается к тому щекой, замирая так и надеясь, что тот быстрее согреется.       Юра прикрывает глаза, нежится в объятиях, успокаивается, старается окончательно прогнать нависавшую тревогу. Он осторожно жмётся к Косте, полностью ему доверяясь. Гром выдыхает, сам постепенно расслабляется. Присутствие Смирнова всегда его как-то разнеживает. Юра рядом, живой… Гром утыкается носом ему куда-то в шею и замирает, ощущая, как невовремя тело обдаёт горячей волной. Юра холодными руками заползает Грому под футболку, греется об его горячее тело. Костя выдыхает, от прикосновений по разгорячённой коже бегут мурашки.       — Прости… За это всё, — он успокаивает дрожь. — Я просто…       — М-м-м? — рука мягко гладит по спине. Костя опускает голову, заглядывая в Юрино лицо с теплом.       — Стало так… Душно в один момент. Душно и страшно, — он произносит это на выдохе, прижимается к Грому, поглаживает его бока, хочет чувствовать Грома, ощущать его любовь, его прикосновения. Он жмурится. Хочется отогнать это неприятное чувство ненужности. — Мне опять показалось… Что я не нужен, — он вздыхает. — Чувствую себя лишним рядом с вами. Знаешь… — раздаётся тихий всхлип. — Феде я не напарник… Игорю тоже никто. Может ты и прав, лажу я с людьми неплохо, но… Но это всё.       Костя замирает, гладит Юру по голове бережно и ласково, касается губами лба, виска.       — Игорь любит тебя… И Федя тоже рад.       «Не ему одному разгребать последствия, » — заканчивает про себя. Хотя с учётом последних событий ещё вопрос, кто из них, Гром или Смирнов, наворотят этих последствий больше.       — Юр, это всё? Ты потрясающий. Сколько ты информации выудить сумел? Из каких только передряг мы не вылезали, — он говорит тихо, касается пальцами переносицы Смирнова, осторожно гладит. — Благодаря твоему таланту и умению столько дел раскрыто, — он качает головой, задумывается. — Юр, ты думал когда-то… Что не только кто-то рядом любит тебя? Я могу говорить тебе о своих чувствах, но… Я про то, чтобы любить себя чуть больше… Ты думал об этом когда-то?       Юра тихо всхлипывает. Нет, он никогда об этом не задумывался. Ни о том, что сделал что-то полезное для отдела, ни о том, что кто-то может к нему относиться хорошо, ведь он, по сути, из другого мира, бесчестного и жестокого. Когда-то это было просто работой под прикрытием, по личному указу Хмуровой, но потом… Теперь это уже полноценная часть его жизни, и Юра не знает, к какой стороне города он относится. С чего бы кому-то к нему хорошо относиться?       — Но я такой же, как они. Тот парень, Стас, был прав. Я правда ничем не лучше, — он подставляется под ласковые прикосновения Грома, хочет верить в его поддержку.       Думать о любви к себе? Но за что? Юра не видит в себе ничего особенного. Что бы он ни делал, этого всегда мало. Всегда недостаточно. Всегда хуже, чем должно было быть. Недостаточно хорош, недостаточно меток, недостаточно силён. Всего слишком мало. Юра старается быть лучше, хочет всем нравиться, для того и создал себе комфортный образ, который придётся другим людям по душе. Так он думал, по крайней мере.       — Не за что любить… — на выдохе говорит он, прижимаясь к Грому.       Гром качает головой, чуть хмурясь, продолжает ласково оглаживать подушечками пальцев его лицо.       — Ты красивый, Юр, и тянешься ко всему этому, возвышенному и модному, но тебе идёт, не подумай, — в голосе теплая улыбка. — Ты чувствуешь прекрасное… Одежда, движения. Про такое фильмы снимают, пытаясь сделать совершенную картинку, а ты сам и есть… Нечто совершенное.       Несмотря на ласковые слова, лицо Кости абсолютно серьёзно. Юра слушает, старается внимать словам Грома. Его слова имеют вес, ведь это взгляд со стороны, к его словам нужно прислушиваться, но почему это так сложно? Сложно думать о себе лучше, когда в прошлом столько грязи и черни, когда вся жизнь в этом погрязла, и Юра приносит это в жизни окружающих его людей. Он жмётся к Грому, тихо всхлипывая.       — У тебя вечно мёрзнут руки и куча странных привычек, но за этим всем настоящий ты. Ласковый и нежный мужик, который записывает мелочи на руках, чтобы порадовать близких, и который ставит заботу о родных выше собственного состояния.       Юру дрожь пробивает. Всё-таки тогда Гром заметил эти записи на руке? Смирнов всегда думал, что его память — одна из самых худших в нём вещей. И все эти мелочи… Лишь вынужденная мера, чтобы нивелировать недостаток, чтобы информация всегда была перед глазами.       — Но я постоянно забываю… Из головы вылетает самое важное. Столько проблем принёс и нервов тебе потрепал. Тебе и Игорю, потому что… — Юра делает ещё один судорожный вдох. — Потому что забыл. Просто забыл. И у меня нет никаких оправданий. Ни на чём не могу сконцентрироваться, п-п-п-постоянно в облаках витаю, или как там…       — Забыл и забыл… Ну витаешь… Это же не отменяет всего остального. Не бывает идеальных во всём, Юр, пойми.       Костя осторожно кладёт ладонь Юры на свою, замирая. Два пальца горячие, как печка.       — Ты потрясающе стреляешь, а на то, как ты обращаешься с оружием, передёргивает втихаря больше половины отдела, да и не удивлюсь, если треть города, — он тихо посмеивается. — Но ты — это не только эти детали, понимаешь? Не знаю, я читал какие-то книги по воспитанию, там всегда пишут, что не бывает идеальных людей, каждый из нас — один из тысячи тысяч… Кто-то будет ненавидеть, кто-то — завидовать, кто-то захочет использовать. Это не меняет твоей сути, Юр.       Гром утыкается носом в его плечо и говорит ещё тише.       — Никого в этом мире не примут с распростёртыми объятиями все люди вокруг. Невозможно добиться любви и одобрения от каждого, важны лишь близкие, и их любви добиваться не надо, и ты сам, — он берет руку Смирнова и касается губами тыльной стороны ладони, а затем — здоровых пальцев. — Я люблю тебя… И ты сам должен себя полюбить, понимаешь?       — Я всё равно не понимаю, как ты можешь меня любить, — он прижимается к Грому. — Верю, что это правда, но не понимаю. Не могу понять.       Не может, потому что сам себя не любит, и не любил бы на месте другого человека. Слишком хорошо себя знает, видит абсолютно все недостатки, а на их фоне хорошее блекнет. Так, обыденность. Все так могут.       — Плохое всегда ярче бросается в глаза… Я где-то слышал, — он поднимает на Костю мокрые глаза, пытается вытереть слёзы. — Я не могу любить себя со всем этим. Понимаешь? П-п-просто не могу.       — Но в таком случае, почему ты любишь… Меня? Со всеми моими-то недостатками, — Костя смотрит внимательно.       Он продолжает держать Юрину ладонь в своих. Прикосновения Грома ощущаются по-разному. Два пальца горят, и для них они кажутся приятно успокаивающими, прохладными, для остальных — нежными и согревающими. Как будто Костя идеально справляется со всем и сразу. Его недостатки… Юра не может сказать, что он их не замечает, никаких «розовых очков» и чего-то в этом духе.       — Твои недостатки мне нравятся, — выдыхает Юра, переводя взгляд на Грома, в глаза заглядывает, словно выжидает. — Они как будто тебе подходят. Без них ты был бы… Не собой, не знаю.       Юра кладёт руку на чужой загривок, нежно почёсывает. Гром как большая цепная собака, которую хочется приласкать, но не знаешь, в какой момент она может наброситься на тебя, но Смирнов, даже к собственному удивлению, не против. Грома не боится вовсе.       — А без твоих недостатков ты бы остался собой по-твоему? — Костю льнёт к руке, ноги сводит до судорог в икрах. Держаться. Надо держаться.       — Нет, наверное, не остался бы…       — Слушай, я не должен был тогда… Так реагировать. Это по поводу недостатков, Юр. Ты людей не избиваешь, — он прижимается к ладони, низко урчит, всё-таки не выдерживая.       Юра тянется к Косте, нежно целует, выпутываясь из покрывального кокона, руки кладёт на чужую шею, касается пальцами челюсти.       — Не избиваю… И?       «Порой делаю вещи и похуже» — он смотрит Грому в глаза, проводит рукой по его плечу, оглаживает.       — Ты хотя бы честен в этом. Бьёшь за справедливость и всё такое, — сам Смирнов сдерживаться уже не может, хочется прикоснуться, стать ещё ближе.       — За справедливость… — Гром теряется, чуть напрягается, кивает медленно, но быстро старается задавить едва появившуюся эмоцию. За справедливость, да… Но не только. Ему нравилось. И он не был готов сознаться в этом даже самому себе.       — Угу, это делает тебя таким, какой ты есть, честным, — Юра тяжело вздыхает. — А я… Не хочу быть собой. Хочу быть другим.       Костя смотрит непонимающе, наклоняет голову.       — Зачем? Почему?       Гром совершенно искренне не мог понять. Так же, как и пытался помочь со всей свойственной ему ответственностью. Он же книги тогда читал, чтобы наладить отношения с Игорем. Порой кажется, что что-то оттуда должно помочь и с Юрой, но на деле всё оказывалось сложнее. Намного сложнее.