***
Даня остался работать в фотолаборатории после майской практики. Сама фотостудия находилась в одном здании с Театральной Библиотекой, а лаборатория — в её подвальном помещении и занимала крохотный закуток в конце коридора. Стеллаж с химикатами и плёночными бобинами, огромный барабанный сушитель, стол для обрезки фотографий да продавленное кресло — вот и вся обстановка. «Красная» комната была переделана, видимо, из бывшей ванной, а туалет оборудовали под проявочную — дверь в неё плотно закрывалась, погружая комнату в полную темноту и защищая плёнку от возможной засветки. Само книгохранилище находилось за дверью в конце коридора, и по договорённости с руководством Библиотеки работникам фотолаборатории входить в него строго запрещалось. Но соблазн поглазеть на редкие книги был слишком велик, и в первую же неделю прохождения практики Даня сунул-таки туда свой любопытный нос. Походил среди стеллажей, полистал и понюхал покрытые пылью книги и даже спёр одну себе — накануне он посмотрел «Полное затмение» с ДиКаприо, ужасно впечатлился историей отношений двух поэтов и просто не смог пройти мимо томика стихов Рембо́ на французском. Дверь за курьером звонко захлопнулась, и Даня, оставшись один, достал из конверта кассеты и зашёл в абсолютно тёмную проявочную. Отточенными до автоматизма движениями взял с полки двойной бачок для плёнки, достал из него спираль, вскрыл кассету, закрепил конец плёнки на основании спирали и аккуратно раскрутил по всей длине. Взял вторую кассету, повторил. Погрузил спираль в бачок и плотно закрутил крышку. Теперь можно было включить свет и, залив раствор проявителя, засекать время. После проявки он подвесил плёнки к натянутой в углу веревке, взял фен и стал сушить ту, на которой был срочный заказ. Этому кощунственному способу научил его сменщик Лёха — огромный бородатый мужик неопределённого возраста. Ему могло быть и двадцать пять, и сорок, спрашивать напрямую Даня стеснялся. Лёха имел типичную внешность байкера — длинные волосы, бородища, плотный рисунок татуировок по рукам и не сходившаяся на внушительном пузе кожаная жилетка. Приступая к смене, он неизменно зажимал подмышкой двухлитровую Балтику №9 и, пока работал, неспешно её потягивал, поэтому к концу дня обычно терял резкость и симметричность кадровки, и Дане частенько приходилось переделывать его заказы. Где-то под потолком возле выхода тихо трещал радиоприёмник, настроенный на «Немецкую волну» — почему-то единственную радиостанцию, которая ловилась в подвале. Впрочем, этому Даня был даже рад: немецкая речь его зачаровывала, как и сама Германия, и он мечтал однажды прокатиться по ней автостопом. Сняв с прищепки высохшую плёнку, Даня поспешил в «красную» комнату. Сел за стол с фотоувеличителем, сверился с записями в сопроводительном листе и напечатал срочный заказ. Оставив его промываться в кювете с водой, вернулся за стол и продолжил работать. Автоматическими движениями он проэкспонировал всю плёнку, собрал полоски бумаги и встал к поддону с кюветами, чтобы по очереди проявить фотографии. Левой рукой опускал полоски в проявитель, правой, при помощи пинцета, подтапливал их для равномерного погружения в жидкость и, промыв в воде, перекидывал в фиксаж. Очередная полоска фотобумаги опустилась в проявитель, и изображение на ней стало постепенно проступать. Затаив дыхание, Даня вглядывался в шесть абсолютно одинаковых фотографий молодого человека и не мог отвести взгляд — его буквально замкнуло. Пытаясь рассмотреть, что же его так зацепило в незнакомом парне, он чуть не упустил момент передержки и, быстро прополоскав фото, перекинул в фиксаж. На полном автомате проявил оставшиеся фотографии, выудил из воды срочный заказ и вышел в коридор к сушителю. Медленно прогреваясь, огромный металлический барабан прокручивал через себя единственную на ленте полоску бумаги, и Даня уставился на своё вытянутое изображение. — Похоже, влип ты, Лисицын, — прошептал он, чуть ли не упираясь веснушчатым носом в искажённое кривизной отражение. Тёмно-медные непослушные кудри, тёплые карамельные глаза, прямые брови, чётко очерченные губы и заострённые аккуратные уши. Под левым глазом среди веснушек чуть выделялась родинка. Даня никогда особо не анализировал свою внешность, выясняя симпатичный он или так себе. Бывшие одноклассницы и нынешние сокурсницы чаще называли его «милым», и если и были с их стороны заинтересованные взгляды, Лисицын, в силу своей природной скромности и присущей всем подросткам неуверенности в собственной привлекательности, попросту их пропускал. Внешность же других людей Даня обычно оценивал отстранённым взглядом художника, ну, или в его случае — фотографа: мысленно разбивая лицо человека на отдельные плоскости, он чаще замечал, как красиво падает свет от окна, рисуя на лице классический свето-теневой рисунок с треугольником светлого пятна на щеке; как опущенные вниз ресницы прокладывают под глазами трепещущую штриховку теней; как волосы красивой волной ложатся по шее, складываясь замысловатым полотном. И подмечал ещё тысячу деталей, но делал это всегда немного отстранённо, не до конца осознанно, просто пополняя наблюдениями свою копилку образов. А тут — такая бурная реакция на молодого мужчину с фотографии. Конечно, это озадачило, но, будучи созерцателем и наблюдателем, а не аналитиком, вернуться к вопросу своих эмоций Даня решил чуть позже. На очередном обороте барабана поймал высушенную полоску бумаги, сухой ветошью вытер фотографии от налипших ворсинок и обрезал лишние края. Он уже вкладывал заказ в конверт, когда в лабораторию, буквально кубарем скатившись с лестницы, ввалился запыхавшийся Дима-маленький. — Ты чего? — улыбнулся Даня, протягивая ему конверт с заказом. — Ой, там срочник пришёл уже, — ответил курьер, пытаясь привести дыхание в норму. Забрал из его рук конверт и, с виноватым видом протягивая ему другой, добавил: — Я тебе еще тут парочку принёс. Принимая плёнки, Даня мысленно выматерился, но, поскольку открыто проявлять свои эмоции не привык, лишь кивнул и вернулся к работе. Закрутился по лаборатории, ловко жонглируя заказами, срочными и текущими — проявить — напечатать — просушить — обрезать — разложить по конвертам — отдать курьеру — и фотку того парня внимательно рассмотрел при свете в коридоре уже ближе к вечеру: молодой человек лет двадцати пяти. Если всё-таки оперировать оценочными определениями, — очень симпатичный, конечно, но не глянцевый красавчик. Овальное лицо с чистой кожей и лёгкой щетиной; прямой, открытый, как будто чуть насмешливый, взгляд светлых — по черно-белому снимку невозможно было определить цвет — глаз, обрамлённых темными ресницами; прямые широкие брови; красивой формы чуть крупноватый рот и потрясающая скульптурная линия челюсти. На голове — короткий, буквально в полсантиметра, ёжик волос. Под конец смены, когда уже были допечатаны последние заказы и все фотографии аккуратно рассортированы по конвертам, Даня не удержался, нашел ту пленку и зачем-то напечатал снимок большим форматом. Для себя. Просто потому, что это лицо постоянно всплывало перед глазами и хотелось понять, что же в нём было особенного, что вызвало такой интерес.***
До закрытия фотостудии оставалось ещё полчаса, но с работой в лаборатории Даня покончил. Подхватив конверты с заказами, он выключил везде свет и воду, запер все двери и, перескакивая через ступеньки, поспешил на свежий воздух. Только выскочив на улицу и жадно втянув носом запах еды из здания напротив, вспомнил, что так и не успел сегодня пообедать. На ходу вытаскивая из рюкзака яблоко, Даня завернул за угол здания и вошёл в подъезд, где располагалась их основная фотостудия. Когда он рассказывал сокурсникам и друзьям, что их студия была размером метр на два, ему не верили. Тем не менее, так оно и было — встав посередине и вытянув руки в стороны, Даня легко упирался ладонями в обе стенки. У дальней стены закутка-студии находился помост, на который усаживали клиента. Вокруг — хитрая для такого маленького помещения схема осветителей. У противоположной стены стоял стеллаж, на который, за неимением иных поверхностей, складировали все подряд. Рядом со стеллажом — скромная банкетка для фотографа. Единственным роскошеством фотостудии можно было считать установленный в подъезде диванчик для посетителей, на котором в данный момент отдыхали курьеры. Зайдя в подъезд, Даня тут же напрягся, напоровшись на колкий взгляд тёмно-карих глаз. Кристина, подрабатывающая в студии фотографом, училась на курс старше Лисицына и откровенно пугала его своим стилем и манерой общения. Девушка поддерживала образ роковой готической красотки и одевалась исключительно в чёрно-красной гамме. Собирала свои роскошные чёрные волосы в высокий хвост, наносила соответствующий макияж и имела жутко острый язык. Вот и сейчас, едва мазнув по вошедшему равнодушным взглядом, она отвернулась к Диме-маленькому и тут же осыпала его градом язвительных колкостей. Тот, впрочем, обиженным не выглядел, наоборот, пожирал её совершенно влюблёнными глазами и неумело отшучивался. Увидев, что внимание фотографа обращено на другого, Даня облегченно выдохнул и тихонько поздоровался. Дверь в подъезд за ним ещё не закрылась, как кто-то снова вошёл. — Простите, — раздалось за спиной. — Я снимался сегодня утром и помню, что вы сказали приходить завтра, но решил заскочить — узнать, может, уже готово? А то мне фотки уже с утра нужны. Голос говорившего звучал приятно и до того умилительно-просительно, что Даня непроизвольно заулыбался. Казалось, обернись он, и увидит бровки «домиком» и сложенные в молящем жесте руки клиента. Не выдержав, он повернул голову и замер, на какое-то время перестав даже дышать — стоящий за ним человек оказался тем самым парнем с фотографии. Он возвышался на полголовы и выжидательно смотрел поверх Лисицына на фотографа, но Даня разглядел, что радужки его глаз — светло-серые, а ещё уловил приятный лёгкий запах каких-то цитрусовых и непроизвольно потянул носом. Казалось, что он уже вечность стоит и тупо пялится на клиента, хотя по факту прошло всего несколько секунд. Очнулся Даня от выразительного покашливания Кристины и, медленно моргнув, перевел взгляд сначала на неё, а затем на конверты с заказами в своей руке. — Ах, да, ваши… готовы, — отмер он, — сейчас… я… минутку, — путаясь в руках и конвертах, не зная куда деть яблоко, Даня попытался найти нужный заказ. Наконец, закусив и удерживая яблоко зубами, он достал фотографии и протянул парню. Встретился с ним взглядом и окончательно смутился. — Фоф, — прозвучало вместо «вот». Клиент мельком посмотрел на фотографии и, тут же расплывшись в улыбке, поспешил с благодарностями, переводя взгляд с фотографа на застывшего лаборанта: — Вы не представляете, как меня выручили! Спасибо огроменное! — и чуть дольше задержался на Дане, а точнее — на яблоке в его зубах. После брошенного Кристиной дежурного «ждём вас снова» парень вежливо кивнул и развернулся на выход. Сердце у Дани бешено колотилось, пока он обречённо смотрел на спину уходящего клиента: вот он берётся за ручку, тянет на себя тяжёлую скрипучую дверь и выходит в тёплый летний вечер. Стало вдруг невыносимо больно от осознания того, что сейчас этот парень уйдёт и больше они никогда не увидятся, но Даня не решился сделать что-либо, чтобы остановить его. Дверь захлопнулась. Лисицын наконец-то откусил яблоко и, вяло жуя, повернулся к Кристине, чтобы отдать ей оставшиеся заказы. Проницательно прищуренные глаза девушки заставили его напрячься, и когда Кристина уже набрала в грудь воздуха, чтобы что-то сказать, он аж голову в плечи втянул в ожидании язвительного замечания. Он чувствовал, что вот-вот взорвётся от самому себе непонятных эмоций, и любая провокация могла бы обернуться катастрофой, поэтому был крайне благодарен, когда Кристина почему-то сдержалась и вместо комментария одарила его слабой улыбкой. Аппетит резко пропал, и недоеденное яблоко полетело в урну. Даня впихнул конверты с заказами фотографу, оглянулся на притихших на диванчике курьеров и, бросив «я пошёл», выскочил из студии. Оказавшись на улице, он осмотрелся по сторонам, выискивая среди прохожих своё наваждение, и даже принюхался, словно пёс, пытаясь уловить в воздухе запах его парфюма, но «того парня» и след простыл. Впрочем, после мимолётного разочарования Даня испытал облегчение, потому что совершенно не знал, что бы сделал, заметь он его в толпе. Догнал бы и сказал… что? Тут мозг буксовал, не предлагая никаких вменяемых вариантов. Он вообще не очень представлял, как начинать диалоги с незнакомыми людьми, и даже необходимость спросить у прохожего время наводила на него панику. Это Саня — балагур и душа компании — в любом месте легко заводил знакомства и обрастал друзьями и со временем собрал вокруг себя удивительно тёплую компанию с более-менее постоянными участниками, в которую втянул даже парочку Даниных сокурсников. Они частенько собирались вместе, обсуждали книги, фильмы или последние мировые события, дурачились, подтрунивая друг над другом, или до хрипоты спорили о чём-то важном. Поспевать за быстрой сменой тем и категоричными высказываниями Даня даже не пытался. Вместо этого обычно садился в сторонке и погружался в своё любимое занятие — созерцание. Он жадно ловил эмоции друзей, их жесты, движения, мысленно раскладывая на кадры то, что видел. Часто доставал камеру и, стараясь не спугнуть, незаметно запечатлевал эти искренние проявления. А друзья, рассматривая потом фотки, только удивлялись, как ловко ему удалось поймать момент и передать настроение. Ещё раз осмотревшись по сторонам, Даня вздохнул, достал cd плеер и вставил диск с заслушанным до дыр альбомом его любимой бельгийской группы dEUS. Под знакомую до каждого аккорда музыку пошёл переулками в сторону Пушкинской, прокручивая в голове события этого дня. Домой ехать не хотелось, хоть квартира на всё лето осталась в его распоряжении — родители уже месяц как жили на даче, и если бы не мамина преподавательская деятельность, давно бы переехали туда на постоянку. Но, как ни уговаривал её отец, которому до его фабрики как раз удобнее было добираться с дачи, уходить с работы мама категорически отказывалась, потому что слишком любила своих оболтусов-студентов. Поэтому зимой они продолжали жить в городе, лишь на лето уезжая на дачу. Шагая под музыку, Даня понимал, что совсем не хочет оставаться один в пустой квартире. С другой стороны знал, что и присутствия кого-либо рядом сейчас вряд ли вынесет. На него медленными, но неизбежными волнами накатывало осознание того, насколько он отличается от других людей. И дело было вовсе не в сексуальной ориентации, о которой он никогда не задумывался по той причине, что в отношениях себя в принципе не представлял. Его накрывало ощущением бесконечного одиночества и какой-то… неполноценности, потому что до этого он, оказывается, жил как будто в коконе, плотно фильтрующим воздействия извне и не дающим проявляться ничему наружу, а тут внезапно вылезли чувства и желания, о возможности которых Даня даже не подозревал. Как объяснить, что у визуала, которым он себя всю жизнь считал, вдруг пробудилось обоняние до той степени, что нестерпимо захотелось ткнуться носом в шею совершенно незнакомому парню? Или это подрагивание пальцев, которые так и тянулись провести по скуле, ощущая колючие щетинки и тепло кожи? А как хотелось слушать этот приятный голос! Чтобы он просто говорил, неважно — что, главное, чтобы — ему, Дане. Никто до этого дня не вызывал у него такого отчаянного, до мелкой вибрации по всему телу желания находиться рядом. Только вместо ожидаемого трепета Даня испытывал безграничную печаль, потому что не представлял, каково это — быть с кем-то. И считал, что вряд ли когда-либо будет достаточно готов для того, чтобы строить отношения. От этих мыслей ощущение вселенского одиночества только усиливалось. «Into temptation, over in doubt Black night, neonlight into my house Talking, talking, talking about Out of frustration over in doubt» — пел в наушниках чуть хриплым голосом Том Барман. Лисицын прислушался к словам играющей песни и мрачно подумал: «Какие уж тут сомнения». На Пушкинской площади он всё-таки спустился в метро и поехал домой, продолжая раскручивать воронку из сомнений и разочарований в самом себе. Накрутил себя до такой степени, что, добравшись до дома, даже раздеваться и включать свет не стал — плюхнулся на свой диван и уткнулся лицом в подушку. Полежал так немного, повернул голову и потянулся к рюкзаку. Достал фотографию «того парня» и в тусклом свете уличных фонарей долго вглядывался в чёрно-белое изображение, продолжая медленно проваливаться в чёрную дыру своего одиночества. Отложил фото, перекатился к стене и, свернувшись клубочком, тихонько заплакал.