август 1985
Солнечным утром даже ранний звонок во входную дверь звучит радостней, чем осенью. Мама моет руки, грязные от вишни, когда Аня, в преддверии крайних каникулярных дней позволившая себе роскошь в виде выключенного будильника и оттого вставшая около получаса назад, намазывает на батон слои масла и мёда — и того, и сего немного. — Господи, — бухтит мама, на ходу вытирая пальцы полотенцем и исчезая в прихожей. — Безрукий, что ли, у него ж ключи есть!.. Князева вскидывает голову, прислушиваясь к звуку поворота дверного механизма. У кого есть ключи? У дяди Владика, у Саши… Больше ни у кого. Она взгляд опускает за мгновение до того, как засахарившийся мёд комочком падает с булочки прямо на страницы книги из библиотеки, и с ахом успевает увести руку в сторону. — Блин!.. — шипит и тихо радуется, что реакция не подводит, пока маму подводит слух; зная её «любовь» к бранным словам, она бы дочери точно язык намылила вплоть до мозолей на собственных руках. Саша это лично постоянно проверяет. Из гостиной доносится: — Ну, здравствуй, родной, — и перекрыть звуки звонких поцелуев в щёки не может даже включенное фоном радио, вещающее о всём самом — и не очень — интересном в мире. — Да ну, брось, обувь не снимай, всё равно сейчас убираться буду!.. Аня на стульчик присаживается, одной рукой держа свой бутерброд, способный фору дать любому капиталистическому пирожному, а второй опирается на стол, привставая с места. Чуть сильнее кровью, пульсом отдаёт в вену на шее. Хоть бы крёстный!.. На кухню, где есть место только маленькому гарнитуру и маленькому столу на троих человек, — в самом лучшем случае — возвращается мама. Она явно спать хочет после ночной смены, на которой ей пришлось экстренное кесарево делать, но мужественно вместо отдыха она лепит вареники с вишней. — Салют, Анька! — здоровается с ней Саша, заходящий на кухню следом. Аня не сильно расстраивается двоюродному брату — хотя бы потому, что крайний раз его видела, кажется, в июне, когда он уезжал в лагерь со своей… компанией, если её так можно назвать. Потому кивает ему, улыбаясь широко, насколько это позволяет бутерброд во рту. — Пв-фивет. — Не болтай с набитым ртом, — мать замечание выписывает, как строгий милиционер, и Аня замолкает. Одним глазом стараясь косить в «Грозовой перевал», а вторым — на Сашу, Князева продолжает завтрак с ногой, закинутой на стул. Белов совсем меняется за лето, хотя Ане и стоит привыкнуть; лето для того и существует, чтоб меняться. Саша этим и занимается: достаточно низкий для парня, он всё-таки вытягивается, становясь чуть выше и давая двоюродной сестре, достаточно высокой для четырнадцатилетней школьницы, фору в сантиметров пять-семь. А ещё загорает за время, проведённое в подмосковной «Ласточке», до куда Татьяна Андреевна на родительский день добиралась аж полтора часа на электричке. И будто в плечах Саша становится крупнее. Или дело в обычном его взрослении?.. Аня косит глаза к странице, на которой кто-то до неё поставил пятно от чая; «Ярко светила луна, кое-где на земле белел снег, и мне подумалось, что она, быть может, вздумала прогуляться по саду на сон грядущий…» Мама под тихий шум работы лампочки вскарабкивается на стул, а оттуда пытается залезть куда-то на верх гарнитура. Саша предусмотрительно косится на тётку и, пусть и навряд ли поймать её сможет, если та вдруг оступится, но всё-таки страхует. Он даже успевает улыбаться пионером, когда мама заполняет тишину бормотанием: — Ну, Санька, ты прям вымахал! Жених!.. — Да ладно вам, тёть Кать, — машет он рукой и улыбается, чуть глупо моргнув в ответ на комплимент. У Ани зубы сводит от слишком сладкого бутерброда, и она за чашкой невкусного чая тянется. — Чего «ладно»-то? За правду не благодарят, а ещё, племяш, не извиняются!.. — смеется откуда-то из-под потолка мама, у которой на плите варится первая партия вареников. Князева поднимает глаза; вниз мама ползёт уже с какой-то книжкой. Ане не нужно щуриться, чтоб увидеть на обложке весёлого поварёнка с половником. — Вот, — ухает мама, передавая Сашке в руки книгу рецептов, какую она с тётей Таней, бывало, от корки до корки расписывала часами. Расписывала, причём, под строгим взглядом бабушки, которая не дожила до рождения первого своего внука нескольких дней. — Передашь матери, там я закладку оставила, где ей надо… — Ладно, тёть Кать. Саша кивает размеренно, но постоянно, и будто осторожно пятится к стене, к выходу. Ане забавно, но сильно она не улыбается; кусок «пирожного» во рту жуется не особо хорошо, потому что батон твёрдый. А мама, кажется, так быстро племянника отпускать не хочет — она тяжелой рукой, делающей тяжелую работу, похлопывает старшеклассника по плечам: — Ты уж прости, что дёрнула тебя сюда, — вздыхает она, и под силой каждого хлопка Белов оседает на стул по соседству от Ани. — Я с Таней когда созванивалась, но она меня вообще не слышала, всё в трубку «алё-алё», а сама-то не «алё», что я её слышу!.. — Да, — кивает болванчиком Саша и в окно смотрит, будто из него надеется кого-то увидеть. К несчастью Белова, Князева с Берматовой живут на четвёртом этаже и видеть могут только окна типовой хрущёвки напротив. — У нас труба накрылась. — Ну, вот. А она меня просила рецепт закаток дать; где её — фиг знает! Князеву так и подмывает кинуть, чтоб мама не ругалась, но книга оказывается интереснее. Она подбородок укладывает на угловатое колено, чтоб читать было удобнее, и на Сашу косится, только когда переворачивает страницу романа от Бронте. А у Белова будто шило там, где Ане пока лучше не знать — вертится, головой крутит, в окно смотрит всё. Он явно приходит не болтать. Саша просто заскакивает на минуту, и даже шестидесяти секунд много, чтоб забрать книжку. — Санька, — в свою очередь бросает мама, ставя на плиту почти не остывший чайник. — Чай будешь? Вот только что свистел. — Тёть Кать, почти тридцать градусов на улице, какой чай? — качает в ответ племянник и на ноги всё-таки поднимается до того, как мать не уболтала ещё и на порцию вареников. — Я сейчас, пулей, матери книгу отнесу и вам занесу. — Да мне не горит!.. — машет рукой мама, но Саша уже кричит из прихожей: — Да это мне горит! — и невежественно, но вполне забавно хлопает дверью. Аня давит усмешку, когда мама себя по бокам бьёт руками, и утыкается взглядом в строчки, когда она выходит запереть дверь на один оборот. Возвращается мама, утирая со лба блестящую от готовки и духоты маленькой кухоньки испарину, и бубнит так, что, услышь её Сашка — и не обиделся бы. Одновременно в силу своего лёгкого на подъём характера и банальной привычки, выработавшейся по отношению к темпераменту тётки: — Прям, горит! Деловой какой… Вместо того, чтоб к плите вернуться, или к промытым ягодам вишни, она идёт к подоконнику, на котором последними тёплыми, по-истине летними, лучами наслаждается фиалка. Смотрит вниз и довольно скоро кивает, оттопыривая нижнюю губу: — Ну, всё понятно, что там у него горит… Ане дела особо нет, но мама так выразительно играет мышцами лица во всяких эмоциях, что Князева всё-таки прерывает свой завтрак и, карандаш в книгу положив заместо закладки, встаёт рядом с мамой. От неё пахнет хозмылом и мукой, когда она на плечо руку девушке кладёт, чтоб чуть наклонилась, и пальцем указывает на лавочку на скамейке. Та окупирована учениками старших классов. Всех Аня знает, но только по именам; тот, который высокий — Космос. Лохматый и светловолосый, как кокер-спаниель — Витя Пчёлкин. Тот, кто из спортивного костюма не вылезает ни в плюс тридцать, ни в минус тридцать — Валера Филатов из соседнего двора. Князева даже помнит, как как-то раз — правда, по Сашиной просьбе, но… — Валера ей помог донести книги из библиотеки, при этом умудряясь ловить Аню на скользком льду. Она себя до сих пор проклинает за излишние амбиции, с которыми не смогла справиться в силу слаборазвитых физических качеств. Напрягать кого-то из Сашиных друзей, которые вчетвером сразу занимают всё пространство, весь звук и воздух, не хочется что полгода назад, что сейчас… Заместо Саши, наверняка летящего вниз по лестницам, в окружении парней стоит светлая, загорелая и высокая Лена Елисеева. Она не тушуется, не краснеет в обществе Космоса, Вити и Валеры, а, как рыба в воде, с ними о чём-то трётся, улыбаясь и смеясь так, что иногда долетает даже до ушей Берматовой. Аня о Лене знает ровно столько же, сколько и про остальных — иными словами, знает имя и кем она приходится Саше. Для Белова она — любовь до гроба и будущая невеста. Князевой хочется верить, что ни он, ни Лена сверх себя не оценивают. — Устроили шалман, — говорит мама. Не сразу понятно, злит ли это её настолько, чтоб из окна кричать и угрожать милицией. Аня оттого пожимает острыми плечами, при взгляде на которые не сразу понятно, как школьный рюкзак не перевешивает ученицу при ходьбе. — Будний день же. — А, — машет рукой мать, поворачиваясь к плите. Снимает с неё чайник, до которого никому теперь не будет дела. — Им что будний, что выходной — разницы нет… Аня ничего не говорит. Только смотрит, как Космос Лене даёт свою сигарету на пару затяжек, и отворачивается вместе с мамой. За столом её ждёт Эмили Бронте и бутерброд, и ложкой дёгтя оборачивается чашка с невкусным чаем. В спину Князевой прилетает, будто мячик для пинг-понга: — И тебе бы не помешало! — Что? Шалман устроить? — Для начала, на улицу выйти, — фыркает мать, помешивает почти было слипшиеся вареники. — Бледная, как моль! Люди взглянут, ещё подумают, что я тебя в подвале держала всё лето! Князева только глаза закатывает в надежде, что у матери нет третьего ока на затылке. В груди тесно; хочется верить, что это от жары, но Аня сильно плюсовые температуры всегда переносит стойко, без головокружения и жажды. — Вообще-то, — замечает она, возвращаясь в свой угол между стеной и холодильником. — Я как раз хотела пройтись… — Куда? — хмыкает мать, этим Аниным стремлением не особо растроганная. — В библиотеку, небось, опять намылилась, пылью дышать? Князева вместе с глотком отравы, которую кто-то рискует называть «чаем», проглатывает ещё и язык. Молчит, не столько пристыженная, сколько попросту не знающая, что сказать, и снова берётся за книгу — среди строк попросту бывает легче. Ей до вечера надо дочитать, а до завтра — отнести «Перевал», чтоб не просрочить свой билет, а впереди — ещё почти сотня страниц… Кто-то внизу, у подъезда, гогочет.***
— Анька!.. Князева тихо скрежещет зубами так, что на обложку романа Эмили Бронте должна посыпаться кальциевая пыль; терпеть невозможно, когда её так зовут! Но дышит, пусть и тяжело, когда на пороге комнаты появляется умаявшаяся мать, только расправившаяся с готовкой. Глаза Берматовой проходятся по углам, по полу, столу, стулу со строгостью, какой нужно было учиться Хлестакову из гоголевского «Ревизора». — Прибралась? — Аня в ответ угукает и с кровати встает, идя к шкафу. Паралелльно косится на часы; пятый час… Надо поторопиться, библиотека скоро закроется, а брать книгу впопыхах, не имея возможности прочитать первых двух-трёх страниц, Анна не любит особо. — Дочитала, что ли, свою Шарлотту? — Эмили, — поправляет Аня. Хочет скинуть майку, но стесняется того делать при матери, и вместо того, откашлявшись, открывает створки. Из пары-тройки занятых вешалок особо не выбрать, и девушка склоняется тогда к желтому платьишку, которое ей досталось от какой-то там подруги тёти Тани — та, по словам мамы, «одним Святым духом питается». Мама намёка выйти не понимает, поэтому только рукой машет: — Да была бы разница, — но после хмыканья Ани вскидывается, будто вспоминает, зачем приходит, и восклицает: — Слушай, а срежешь через двор Филатова, не? Аня за сегодня многого не съедает, и оттого, кажется, желудок и сжимается. Сжимается, причём, нехорошо; так, что во рту у девушки становится сразу сухо и горько. — Зачем мне оттуда?.. — Да вон, Санька себя повёл, как трепло! — фыркает мама, прислоняясь к косяку. Включает-выключает лампочку, проверяя, чтоб та работала, и смеется ни то над собой, ни то над племянником, ни то над дочерью: — Раз ему горело, что ж он к Таньке-то не забежал первее? — А ты откуда знаешь, что не отдал? — Позвонила она мне! Мастер к ней пришёл, ну, представляешь, как вовремя? Вот именно когда я уже Саньку поймала!.. — снова фыркает Берматова, а после машет Ане рукой. — Что ты тоже, в конце концов, как Шерлок Холмс, всё допытываешь? — О, — хмыкает девушка, снимая платье с вешалки, и глазами стреляет, но патронами явно холостыми. — Ты и таких персонажей знаешь? И попадает, кажется, туда, куда попадать не стоило даже при великом стечении обстоятельств; мать хмурится так, что довольно скоро солнце скрывается за тучей, и вечер становится, пусть и светлым ещё, но пасмурным, когда она говорит: — Нет, у тебя мать совсем дура! И тишина становится вязкой. Аня тупит глаза, не зная, стоит ли извиняться, а если стоит — то как именно, и только теребит юбку платья. Проверяет, чтоб на ткани не оказалось затяжек. Ждёт, когда маме надоест считать секунды промедления, и та наконец скажет, для чего идти через Филатовский двор, где каждый вечер, по словам соседей, у которых окна выходят на другую сторону дома, происходит настоящий шабаш с выпивкой, смехом и песнями до самого утра. Князева свидетелем вакханалий не была ни разу, то почему-то думает, что обязанности за разгул распределяются следующим образом: выпивка с Космоса, у которого папа, кажется, далеко не последний человек в членкоре. Шутки до слёз – с Пчёлкина. Песни — с Саши, который в «Ласточке» бренчал каждый вечер у костра. С Фила — «поляна». Точнее, беседка, под чьей крышей парни переживают один вечер за другим. Мать так и не отвечает, продолжая в ожидании извинений пучить глаза. Аня тогда, сглатывая сухость во рту, от которой режет нёбо, предполагает: — Мне Сашу позвать домой? Или книгу забрать и самой тёте Тане отнести? — Да ладно, — хмыкает Берматова, взглядом метнувшись быстро сверху-вниз по щуплой, даже местами костлявой фигуре дочери. — Полегчало уже!.. И уходит так, что теперь Аня, даже если намеренно захочет недомолвку превратить в скандал и ссору вселенского масштаба, сил и совести в себе не найдёт, чтоб не сходить в беседку к четырём всадникам апокалипсиса из соседнего двора. Князева выдыхает — обязательно тихо, чтоб мать не вернулась с претензиями и вопросами, «чем это она так недовольна?!..» — и, оставшись в одиночестве, начинает раздеваться. За окном начинает завывать ветер.***
Ветер есть, но от него не холодно. Наоборот, после дневной духоты это — почти панацея, которая людей, прячущихся дома, вынуждает выйти на улицу и насладиться крайними летними днями. На детской площадке Аниного двора дети толпятся вокруг единственной — и наверняка ужасно горячей — горки; во дворе Филатова — вокруг качелей. Хохот детворы, шелест ветра среди листьев и беспечная болтовня молодых и не очень мам звучит фоном. Князевой на улице становится спокойнее. Единственное, что ей мешает и вынуждает руки держать вечно напряженными — это страх на очередном порыве ветра не успеть ухватиться за юбку. Особенно этот страх оказывается оправданным в пролёте между домами; там ветер свистит, как чёртов Соловей-Разбойник. Аня между седьмым и девятым пробегает спешно, радуясь, что никто под окнами балконов не стоит, и у забора площадки замирает, будто на ноги себе роняет бетонный шлакоблок. Детей на площадке много, но все они сосредоточены у качелей и турников. Беседка, где сидит Саша, его друзья и прекрасная, на правах единственной девушки, Елисеева, чуть в сторонке; шпане дела нет до других, и лишь самые смелые и крутые младшеклассники на трёхколёсных велосипедах пытаются подъехать и выторговать у десятиклассников пару копеек на мороженое из ларька. А Аня вдруг чувствует себя чужой и для мелюзги, копошащейся в песочнице, и для компании двоюродного брата, которого до пятого сентября — дня её пятнадцатого дня рождения — и видеть не планировала… Вздыхает. Выдыхает. Дает себе указание отпустить юбку, когда делает шаг по песку, через который местами прорастает трава. Просто книга, просто забрать книгу, зайти к тёте Тане, а оттуда — на маршрутке до библиотеки, чтоб точно успеть… Космос присвистывает, когда Аня оказывается на пороге беседки, и под этот свист Лена, целующая Сашу в самый уголок губ, смущается и отсаживается в сторону. Белый ей далеко откатиться не даёт — рукой держит за плечо, подбивая Елисееву себе под бок, и оглядывается. Замечая Князеву, присвистывает, как и Космос. Филатов и Пчёлкин, борющиеся друг с другом на больших пальцах, оглядываются, когда Белый вскидывает брови: — О, Анька… И снова. Она скрежещет челюстями уже в стократ тише, замечая смятую под лавкой литровку из-под «Жигулей». И улыбается Саше дружелюбно, надеясь, что её не развернут до того, как она успеет объяснить, что под навесом беседки делает. Лена рядом с Беловым сверкает чуть подведёнными глазами. Теперь смущается уже Аня. — Ты чего здесь? — спрашивает Белый, на лавочке развалившись. Он Князевой напоминает большого начальника, но Аня то Саше скажет, когда им с братом будет за сорок, когда будет, чем похвастаться в жизни. Она почти отвечает, как вдруг Космос подскакивает со своего места, уступая лавочку Ане. Князева едва вздрагивает от неожиданности, когда слева от неё материализуется шпала с удивительно басистым голосом для пятнадцатилетнего парня. — Садись! — предлагает Холмогоров. На прохудившихся досках постелена «Комсомольская правда», тёплая явно не от недавней печати. Витя со своей скамейки, на которой сидит с ногами, выразительно хмыкает: — Кос, да ты прямо-таки пижон!.. — Да иди ты! — отмахивается от него длинный, в ответ на что Пчёла заходится почти в гоготе. Аня не головой, глазами крутит; в неё пальцем не тычут, но ей кажется, что потешаются как раз над нею. Воздуху мало. Компания, как и всегда, всё свободное пространство собой занимает, не пуская других. И Князева это сейчас чувствует, как никогда. Уши болят. Она, старательно игнорируя зашедшийся в неоправданной спешке пульс, смотрит на Сашу и рубит, как палач на плахе: — Ты домой не заходил? Белов некоторое время хмурит брови кустистые на переносице. Аня почти что слышит, как секунда за секундой проходит. Космос рядом топчется в ожидании, когда его место, предложенное по-джентльменски, займут. Он пахнет табаком. Князева едва сдерживается, чтоб не зажать нос пальцами, как прищепкой. Когда Саша протягивает разочарованное: — А-а-а… — Ане даже чуть легче становится, что не придётся напоминать, объяснять и корить Сашу за память, что рядом с Леной становится особенно дырявой. Хотя ей, если подумать, до этого какое дело?.. — Точняк. Пчёла ногами постукивает по лавочке; из подошвы его кед сыпется сухой мелкий песок. Прямо туда, где люди сидят. Князева лишь потом осознает, что брови хмурит нехорошо; не такой уж Космос тогда, если посмотреть, и пижон… — Давай я сама книгу занесу. — А тебе по пути разве? Витя вдруг вскакивает с места и облокачивается о столб беседки так, что чуть не падает за порог. Смотрит куда-то, как дальнозоркий пират, а потом почти кругом разворачивается к Елисеевой, едва ли не заливая пол слюной: — Ленок, это твоя, что ли, подружаня там, у подъезда трётся? — Наверно, — пожимает плечами она, не удосуживаясь подняться и потерять нагретое подле Белова место. — Рыженькая? — Она самая. — Тогда точно она, — кивает «Ленок». Взгляд её косится к пальцам, относительно крупным, но всё-равно достаточно элегантным для дешевенького колечка из полосы серебра. — Юля, если что. — Юля-Юля, — перекатывает по буковке Пчёла перед тем, как поправить кепку на лохматой голове. Вздыхает, как перед спуском на глубину, а потом, уже сделав шаг прочь, — точнее, навстречу подружке Елисеевой — разворачивается и прощается. С друзьями одним выразительным: — Братва!.. Фил успевает его хлопнуть по плечу, прежде чем Витя подмигнёт бесстыдно Лене, сразу же захихикавшей от жеста безобидной симпатии, и раскланяется перед Князевой: — Дамы! Пчёлкин снимает шляпу, роль которой исполняет кепка, надетая козырьком назад. Девушка не отвечает; язык будто становится одним целым с нёбом. Она только смотрит на опущенную к ней голову. У Вити, кажется, волосы мягкие; их даже ветер, не способный задрать юбку жёлтого платья Ани, треплет. Как рожь колыхает. Она ловит себя на мысли потрогать кудряшки Пчёлы, но останавливает себя раньше, чем осознает, о чём думает, и успеет перехватить уже почти было потянувшуюся руку. Витя ретируется к Юле, делая чуть ли не пятиметровые шаги. Аня к «Грозовому перевалу» от Бронте берёт кулинарную книгу мамы, которую ей из-под лавочки, где уже валяется початая бутылка от пива, достаёт Саша. С сильным запозданием отвечает на вопрос Белова, о себе напоминающий коротким угуканьем: — По пути. Мне всё равно в библиотеку… Она замечает, как Лена закатывает у Саши за плечом глаза. Связки тогда, как мышцы после тренировки, забиваются, и Аня не решается Белову, его друзьям и барышне поведать, какую книгу хочет найти на полках городского «архива». Только к себе прижимает книги, рискуя не успеть схватиться за юбку, если поднимется ветер, и пятится к выходу. А на неё, как на каком-то испытании, пялятся четыре пары глаз. От того, что Витя ушёл к рыжей Юле, легче не становится; Лена его будто полностью в этой компании компенсирует — вот как смотрит. Одно отличие. Елисеева кареглазая. А у Пчёлы глаза синие. Как море. У Саши другие. Князева спиной вперёд отходит. Бросает сухим голосом: — Пока, — и думает, что по пути хорошо найти автомат с газировкой, чтоб горло смочить. Так быстро и легко ей уйти не удаётся. Прыжком через бортик беседки, прямо перед нею, Валера материализуется с лавочки на землю и предлагает свою помощь, которую ему — с его-то силой удара — точно оказать не тяжело: — Давай я с тобой!.. — Да не надо… — Ой, Фил, — кличет его из беседки Космос, так и опирающийся на столб. — А это, можно подумать, не по-пижонски!.. — Я тебе вообще ничего не говорил! Все претензии к Пчёле, — умывает руки Валера, перебрасываясь обратно через бортик, и к Холмогорову качает головой, смеясь чуть тише: — А вообще, Космос, это повод задуматься, если с тобой девчонки не хотят общаться! Холмогоров почти было встаёт на дыбы, чтоб перейти на необидные личности, но остывает буквально через миг. Саша многозначительно угукает, за спину Валере смотря. Лене видно плохо, она миниатюрная достаточно, но, раскачавшись взад-вперёд, она понимает и смеется так, что слышать их может, кажется, даже Витя, заводящий за Юлино ушко яркую прядь. Анин след уже простыл. Будто её тут, в беседке, где ей места нет, и не было никогда.