ноябрь 1993
Анна представляла, разумеется, что к свадьбе надо готовиться, что в погоне за прекрасным платьем, в поисках кондитера и ресторана с просторным залом для танцев голова будет взрываться в угрозе пасть жертвой мигрени, но чтоб до такой степени… Времени в сутках категорически не хватает. И без того световой день становится с каждым днём короче, а температура за окном падает, отчего желание надевать тёплое пальто, плотные брюки и обматывать шарфом всё лицо барахтается на нулевой отметке, а тут ещё и каждый день после окончания работы в театре, где новости о помолвке нового театрального режиссёра шуршат уже в каждом углу, ей нужно ехать вовсе не домой. То Ус с Бобром, сидя на передних сидениях машин отколовшимися от айсберга грудами, её возят по свадебным салонам, у порогов которых Оля с Томой перескакивают от морозца с ноги на ноги, то Витя забирает и, давая себе и невесте карт-бланш на опоздание, целуется с ней в машине минут пять — а-то и все десять — и потом только выруливает к району Арбата и Зарядья, где Пчёлкин и Князева — ещё Князева — планируют устраивать банкет. Она всегда считала себя достаточно выносливой и терпеливой, но после двух недель таких безостановочных подготовок сил на то, чтобы вечера проводить в столичных пробках, а не дома, в комнатах которого генеральную уборку никак не могла с таким ритмом жизни сделать, попросту не остаётся. Да и во сне, который теперь в лучшем случае длится часов шесть, продолжает рассуждать: над фасоном платья, над необходимостью фаты, над начинкой свадебного торта и мыслями, как же отговорить старшее поколение — как её маму, так и родителей Вити — от церковного венчания. Аня, стоит порог храма перейти, от запаха ладана дуреет: голова кружится, будто сама с собой вальсирует юлой, а сердце отбивает ритм не медленного танца, а какой-нибудь чечетки, что воздуха не хватает, но только глубже вздохнёшь — и лучше не станет. Напротив. Только усугубится всё, будто огонь в лёгких от спущенных в них кислорода разгорится жарче. Что, неужели обещание жениха и невесты не разойтись ни за что и никогда, данное несуществующему Богу, а не друг другу, для Екатерины Андреевны, Павла Викторовича и Ирины Антоновны важнее? Ну, вот даже если допустить, что и пойдут они с Витей в храм… Скажет им что-то на церковнославянском батюшка, — то есть, аферист в ряженой рясе — даст в руки по иконе, может, корону какую-нибудь на голову напялит. Допустимо. Но не выйдет в глазах старших дурным знаком, если невеста в обморок свалится сразу, как под сводом церкви раздастся извечный «Отче наш…»? Анна сознания в жизни ни разу не теряла, и в обмороке весёлого мало, но против воли Князева себе под нос усмехается. Обидно будет на пол рухнуть. Платье замарает. И с платьем тоже хлопот… полон рот, как говорится. Может, конечно, это всё дело непривычки, но, примеряя один фасон за другим, Аня, противясь указам Ольги не вешать нос, противясь комплиментом Томы, которая восхищениями сыпет, как из рога изобилия, лицом становится всё смурее. Потому что Князевой не подходят платья в пол, — она в них сразу делается эдакой «полторашкой», да и свадьбу играть будут в декабре, все эти подолы за собой по сугробам таскать хочется даже меньше, чем в церкви венчаться — как не подходят платья по колено — да и как вообще додуматься можно до того, чтоб «миди» надевать на свадьбу!.. Князевой не идёт белый цвет с холодными оттенками — сразу теряется в них, синие от усталости веки сильнее бросаются в глаза — и не идёт «тёплый» белый с подтоном топлёного молока — тогда делается будто бы слишком зелёной. Князевой не идут платья без рукавов — сразу чувствует себя голой, даже если шлейф дотягивается аж до входа в салон — и не идут платья с рукавами-фонариками — сразу хочется фыркнуть и припомнить детский сад, где подобные блузы носили все девочки. Потому, что иного в Союзе и не шили. Вертясь в пышных юбках платьев, в силуэтах в облипочку, или как важно поправляет консультантка, «в платье силуэта «русалка», Анна не предлагает подругам, подбирающим аксессуары, померить брючный костюм. Её тогда сразу разорвут. Все. От Ольги до, наверно, самого Вити, который по возвращении смурой невесты из салона с ней дома учит танцы. На своём выпускном он на репетициях всем однокашницам ноги так отдавил, что каждая из девок взвыла и ребят из паралелли позвала на вальс. С Анной подобного ему допустить нельзя. Потому первое время, очерчивая «квадраты» и «треугольники» ногами, смотрит не на невесту, а на пол. Она надевает туфли с «непробиваемыми» мысками, но Витя не рискует проверять, насколько они в самом деле выносливые. И они ходят, ходят геометрическими фигурами по квартире до тех пор, пока соседи снизу, уставшие от стука женских лодочек по потолку, не постучат аккуратно по батареям, а цифры на электронных часах не сменятся четырьмя нулями. Анна не скрывает, что от свадебной суматохи устаёт. Но продолжает, каждый раз засыпая, верить, что вся эта беготня по салонам, ресторанам и гостиным — не зря.***
День, когда Витя выучил танец от сих до сих, Аня мысленно в голове отмечает красным маркером — в ночь с девятнадцатое на двадцатое ноября Пчёла выполняет каждый шаг правильно, не путается на легенькой поддержке и не теряет равновесия, когда кружится с ней на руках, и Князева это считает настоящей победой, которую сама предлагает обмыть бокальчиком винца. Чтоб спалось лучше. — Если ты думала, что я откажусь… На пороге их кухни-столовой, за столом которой Анна уже сидит, у ножек стула оставив неубиваемые лодочки, с бутылкой красного из секретера появляется Пчёла. Во второй руке у него даже сервизные бокалы сверкают хрусталём, и Князева выразительно сводит губы трубочкой, будто свистит, хотя и не умеет. Она убирает в сторону простые стаканы. Бутылка с глухим стуком почётно опускается на стол. — …То ты сильно ошиблась, Княжна. — Я смотрю, у нас прямо-таки праздник? — усмехается, когда подбородком указывает на бокалы, а потом их сама в руки берёт, вставая с кресла, и протирает их от осевшей на дне пыли. Шкафчики хлопают, открываясь и закрываясь, и когда Анна с бокалами разворачивается обратно к столу, Пчёла с силой на себя тянет штопор, уже вогнанный в пробку от «Киндзмараули». Та со скрипом выползает после недолгих стараний, и грузинское вино льётся в бокалы под Витину усмешку: — Разве нет? — М? — Не праздник? Аня предпочитает на провокацию промолчать и только с лисьей улыбкой удерживает бокал на весу, совсем не дамским жестом закинув ногу на стол, локоть убрав на колено. Пчёла на неё в ответ смотрит внимательнее, чем на грань алкоголя в бокале. Так же усмехается без зла. И смотрит… Как и она на него… Когда бокал уж становится тяжелым, Анна вспоминает и ахает: — Ай, куда столько!.. Только чудом не отодвигает от себя бокал, полный почти что до краёв, и этим успевает спасти скатерть от невыводимого пятна. Витя только смеется, когда под восклицания невесты: — Кошмар, Вить, ну… Я же завтра не встану! У меня репетиция в девять начинается, я как завтра с ними со всеми управлюсь! — наливает и себе бокал. Столько, сколько и Ане. Чтоб не она одна мучилась грядущим похмельем. Садится, пока Князева продолжает возмущенно рассматривать вино в бокале. — Давай… — Безумие, — хмыкает, но фужер к нему тянет, чтоб чокнуться. — Пчёлкин, ты знаешь, что женский алкоголизм не излечим? — Пьём за липкий язык Анны Игоревны, — трактует тост Витя, чувствуя, что в щеках становится напряжно от долгой улыбки, от которой, наверно, лицо сейчас треснет. А Князева только баклажек подкидывает в огонь, когда ахает, но в стороне не остаётся и сразу хлёстко дополняет: — И за память Виктора Павловича. — А это-то тут причём? — Чтоб ты завтра вспомнил, что за чем в танце идёт, — и не моргает глазом Аня, когда первее Пчёлы успевает стукнуться краем фужера по его бокалу, что в тосте ставит точку, и вытягивается над столом, оставляя беглый поцелуй на кончике его носа. Пьёт, смеясь. Витя так и сидит с бокалом. Поцелуя ему хочется более долгого, возможно, ниже — на губах, и свой поцелуй Ане ниже дать — в губы, шею, ключицы, но после… После. Отпивает терпкого, настоящего грузинского вина, за которое даже в узких кругах шла почти что борьба. В полости рта ненадолго словно немеет, и это так приятно, он вино редко пьёт, не «его» градус уже давно, но вино действительно получается вкушать, и за это «алкогольное» просвещение благодарить надо Анну, которой дуреет от одного упоминания водки или коньяка. А от шампанского у них обоих голова потом болит. Отпивает, а сам рукой тянется к её ноге, босой от туфли. Берёт за лодыжку, тянет мягко на себя, чтоб невеста со стула не улетела, и укладывает ножку к себе на коленку. Гладит поверх домашних брючек, некогда бывавшими Анины спортивными штанами, задирая до колена. Потом никуда от него не убежит… — Зараза, — констатирует с любовью, даже коей-то гордостью, ставя бокал на стол. А Князева как-то очень стремительно краснеет, и списать это на освещение кухни не выйдет. Значит, ни то от вина смущается, ни то от него — хотя, последнее… такая глупость. Что, в конце концов, чужие друг другу? Или первый день знакомы? Пчёла гладит её по ноге. А Анна, на него вдруг не смотря, перестаёт безвольно ступню держать на его коленях. Разглядывает отражение лампочки в глади красного, такого настоявшегося, что аж почти что чёрного вина, а ножка будто бы живёт отдельной жизнью, когда сгибается в коленке чуть, поднимаясь по его бёдрам. Выше. Туда, куда точно не будет стремится ступня девушки, знающей его первый день. Витя… выжидает. На её ногу смотреть не смотрит, ему и без того понятно, что Анна пытается сделать. Сам на неё глядит. А невеста — прямо-таки святоша, что сама первее него в церковь ускачет договариваться с батюшкой о венчании, до которого не то, что в постель одной нельзя оказываться, не желательно даже руки чужой касаться. Но рука, видать, не нога. У неё правила другие. И Анна их нарушает. Ползёт всё вверх… — Пойдёшь ко мне? Спрашивает сухим горлом, когда ступня девушки, всё так же внимательно разглядывающей вино в сервизном фужере, оказывается в опасной близости до его паховой области. А невеста молчит, будто бы не слышит, или разговаривают с кем угодно, но не с ней. Ну, точно зараза. Не знает, планирует ли Аня в ЗАГС надеть фату, но про себя думает, что Князевой фата не нужна — она спрячет этот блядский нимб, сверкающий над её головой. Господи, не сочти извращенцем, но иначе, когда её пальчики обхватывают пряжку ремня, а пятка проваливается между ног… нельзя. Витя отпивает ещё вина, хотя жажда оттого никак не пропадёт, только острее станет. И брюки, какие как-то запамятовал по возвращении с конторы переодеть, будто бы магическим, сука, образом сужаются там, где до откупоренной бутылки были абсолютно свободны, и дело не столько в Аниной ступне. То есть, в ней, но не настолько прямо, точней, косвенно… Твою мать. Если к нему не пойдёт сама… То Витя её попросту сам к себе пересадит. И не отпустит. Даже если попытается вырваться. Она скользит ступней вбок, и под её ногой, под тканью брюк шуршит лист бумаги, валяющийся в кармане у Пчёлкина. И тот вспоминает, о чём сегодня хотел с невестой поговорить до того, как она из театра вернулась и, едва поев, переоделась в убойные туфли, которые сняла вот только что. — Малыш… Он ловит ногу её под коленом, вверх тянет, чтоб сустав согнула, сумасшествие своё и его отсрочив на минут пять, и в карман лезет за черновым вариантом списка гостей на их свадьбу. По столу прокатывает бумажку к девушке, что наконец отрывает взгляд от бокала вина, и взгляд у неё отнюдь не потерянный, она здесь, она всем своим естеством сейчас здесь, за этим столом, и точно знает, где её нога находится, что её ступня с ним делает… Пчёла вдыхает глубже, и нагревшаяся внизу живота кровь циркуляцией бежит к голове; вот и кто она, если не зараза, м? — Оценочку дай. И скажи, от тебя кто будет? Анна вдыхает так же, как Витя, и тихо на саму себя, на неаккуратное движение своё злится: что только, вроде, в момент, когда тема свадебной суеты отошла на задний план, эти проблемы, что плешь уже проели, снова маячат прямо перед ней — да так явно, что в глаза долбят выжигающим склеры светом. Чёрт подери. Она меньше всего эту тему хочет поднимать. Даже меньше платья и венчания. Но она молчит. Берёт лист, когда Пчёла в молчании наклоняется к её коленке и целует медленно — в тот момент в голову приходит слово «вдумчиво». И смотрит с тяжелеющей, но явно не от «Киндзмараули», головой. Бригадирам и их женам, родителям Анна нисколько не удивлена. Это, в конце концов, первые люди, которые только могут в голову прийти при вопросе, кого им приглашать. После Ирины Антоновны, которая в списке стоит седьмой, идут какие-то кликухи: Серый, Лапа, Шаман и прочие криминалитеты, которых Князева два с половиной года назад на Сашкиной свадьбе встретила и специально потом взгляда от тарелки не отрывала, чтоб ненароком не высказать случайного неуважения. Из позывных она знает лишь Уса и Бобра. Удерживается, чтоб не вскинуть бровь, когда в списке замечает Люду Бричкину — вписанную, но потом сердечно вычеркнутую; видать, Космос никак не определился ещё, хочет секретаршу на празднике видеть или нет. Какие-то родственники Витины, о которых она впервые услышала как раз месяц назад, когда в подарок на именины, сошедшиеся с кануном дня рождения Пчёлы, получила свадебное кольцо… Смотрит. Смотрит и думает, что ещё сказать. Ей мама обещала через сутки-другие надиктовать список родственников, которых со стороны невесты позвать нужно — чтоб не обидеть никого, вроде, Екатерина Андреевна чью-то там дочку даже по лестничной клетке хочет видеть. И Тома, вроде, застёгивая в салоне на Аниной ноге каблучок, взмаливалась, только б Князева позвала какую-то её подругу, «которая в девках до сих пор ходит, хотя Наташеньке уже двадцать три!..» — столько, сколько, собственно, и Ане. — Да, вроде бы, все, кто надо… Пчёла так же тягуче через штатину её целует, а потом поднимает голову, укладывая подбородок на колено невесты, которая отпивает глоток из бокала. Он смотрит с недопониманием на список: тридцать четыре человека — и все от него одного? — Как это «все», Ань? Она только пожимает коротко плечами, но этот жест её и выдаёт — она будто бы даже не пытается прикинуться, словно рассуждает. Бросает ровно: — Витюш, кого я бы хотела позвать, — Сашу, Олю, Тому… — они и без того уже в списке. Мама ещё скоро скажет, кого надо пригласить, и, да… — тянется к другому концу стола, где возле оставленных Павлом Викторовичем сканвордов лежит ещё и его карандаш, и тридцать пятым номером вписывает «Наталью Чернову». — Вот так. — Это кто? Аня потирает переносицу. Сама по себе палит, знает, да, но враньё в голову, разбережённую вином, не идёт. — Знакомая. Пчёла сжимает ладони на ступне, сминая чуть ей пальцы. Мягко, а говорит почти что жёстко, безапеляционно: — Чья знакомая? Невеста молчит. За неё всё говорит закушенная губа, кожу с которых срывать вообще не нужно — чтоб третьего декабря помада не легла пятнами. И в тишине чуть постукивает корпусом карандаша по столу, а в грудь сквозит, как через открытое окно… Может быть, Анна, сама того не ведая, ответ по столу выбивает азбукой Морзе, или всё и без того понятно, но Витя руками пробирается от замершей ступни к лодыжке, к косточке голеностопа, из-за которой Князевой приходится забраковать чуть ли не каждую третью туфлю, что есть в свадебном салоне. — Анют. Кого пригласишь ты? И она снова молчит. А кого ей пригласить на свадьбу? Свадьба — не премьера в «Софитах», не день рождение… Это вообще с чем-то сравнить нельзя. Это… раз в жизни — как минимум, в Аниной жизни. И вот сейчас она, сидя на кухне дома, где уже третий год живёт с мужчиной, ей сделавшимся женихом, а в скором времени сделающимся и вовсе мужем, смотрит на лист приглашенных, на полный бокал вина и понимает, что в груди её — почти зияющая пустота. И ведь не сказать, что у неё нет друзей: те же Оля и Тамара уже какую неделю с ней по вечерам скачут из одного салона в другой, примеряя платья принцесс и туфли фей. Но… сколько она их знает? Третий год… Немало, разумеется. Но кто ей такой же друг, как Вите Саша друг? Как Валера, Космос? Кто ей друг с детства, с пелёнок? Господин Никто? Ане и думать о том не хотелось, но и сделалось уже слишком поздно, чтоб зажимать покрепче уши и глаза стискивать. В Риге остались те, кого она могла позвать, но и тех не так много. Точнее, ни-ко-го. Старики Берзиньш с ней в крайний раз даже не разговаривали, деньги с Андриса взяли, а после отсоединении Латвии от Союза и не писали, не связались. Да и не факт, что были живы. Ведь могли погибнуть — как от старости, которая пану и пани давно, ещё с первого курса Князевой, дышала в затылок холодом смерти, так и от протестных движений, от которых Рига вспыхнула в самом сердце, а в Даугаве заместо балтийской воды забурлила мятежная кровь. Инте убили в день, когда Аня улетела в столицу распадавшегося на их глазах Союза, гуляла на свадьбе двоюродного брата. Она бы её позвать не смогла, даже если б Дауринс была жива — разъехались в ссоре. А теперь Князева её не пригласит, даже если очень захочет. Андриса след простыл после того, как он «поговорил» с Витей. И пусть старалась то не так часто вспоминать, — поступок чести её будущему супругу никак не делал — но оспорить не могла: Озолс сейчас в городе, который Аня никогда не узнает. Что было с Карлом, Ласмой и другими её друзьями, с которыми в столовой пила компот с одного стакана, с которыми перебежками ходила из парков в библиотеки, а с дискотек — на учебные пары, она не знала. Как, видать, остальные не знали и про неё. И никто в этом не виноват. Просто… так сложилось. Что люди, настолько нужные ей тогда, сейчас не были рядом. А, может, их вообще не было. Так сложилось, что никто с университетского «этапа жизни» Князевой не остался с ней до сих пор. Как и сложилось, что никто со школы ей не был другом. Она в какой-то степени их даже понимала… Класс у неё был, не сказать, что плохой, некоторые учились хорошо, и даже не одна Князева выпустилась с золотой медалью, но если кто-то оказывался в кабинете директора за разбитые в кабинете химии колбы, так это кто-то из Аниного класса. Мальчишки постоянно в коридорах бодались, дрались портфелями, а после, когда начались репетиции последнего звонка, уже всей мужской половиной класса бегали за хозблок курить. Девчонки же накручивали волосы на пальцы, ручки и бигуди, частенько беседовали о Лёшке Макарове — красавце, который обычно перед Князевой сидел, а на литературе и вовсе подле Ани нагрел место, за что одноклассницы иногда закатывали глаза, мол, «нашел себе компанию!..». Князева не дралась. Князева не курила и не хвасталась новыми олимпийками с Люблинского рынка. Она вообще ничем не хвасталась — потому, что платья ниже колена одноклассницы перестали носить к восьмому классу, а глянцевым журналам Аня предпочитала книжки, чьи страницы исписаны классикой авторства сестёр Бронте. Она была для них заучкой. Не приставали, не отвешивали щелбаны, не угрожали домашку залить чернилами, если сделанной работой по истории не поделится — и на том спасибо. Аня их не трогала. И не трогали её. Устраивающий всех и вся симбиоз. Вспоминать подружек из детского сада Князева сочла и вовсе глупым. И потому всё так и сидит, пялит на список зрением, что совсем малость поплыло. Совсем немного. Не до такой степени, чтоб вырывать ногу из Витиного плена и убегать в ванную, размазывая по щекам слёзы — ещё чего!.. Кто знает, может, даже лучше, что никого и нет. Меньше народу — больше кислороду. Вроде, так говорится. Князева откладывает в сторону карандаш с черновым вариантом, который перестанет быть черновым, когда мама скажет, кого необходимо пригласить. И берётся за бокал одной рукой. Второй — за руку Вити. А он в её ладонях — будто бы каменный. — Ань? Она молчит. Не потому, что ей нечего сказать, — хотя, не без этого — а просто чувствует, что, если сейчас рот откроет — ни к месту задрожат связки. И потому Князева молчит, отпивая глоток, и затем только кивает мелко подбородком, мол, «что?». И Витя тоже молчит. Потому, что вообще не знает, что ему ещё комментировать. Смотрит на невесту, у которой ресницы, острые, как иглы, но частые, малость дрожат, и сжимает выше голеностопа икру, которую Анне пару раз ночью схватывало судорогой — когда она сильно нервничала, хотя то и скрывала. — Из театралов? Никого не позовёшь? Она не спорит. Берёт карандаш и пишет единственную иностранную фамилию со всего списка, хотя Кристиан и дал ей добро называть себя Константином: — Может, да, Вагнера надо позвать… — Ань, — сильнее сжимает ей ногу, а та перестаёт быть каменной, снова мелко-мелко скользит вперёд по его бедру, обратно к карману, откуда Пчёлкин вытащил злополучный список гостей. — Ты Немца зовёшь, потому что надо, или потому что хочешь? — Потому что хочу. Не сказать, что Анна отмахивается, но к ней, и в самом деле, с серьёзным запозданием приходит мысль, что не позвать кого-то с работы — как-то странно. Тем более, она — не актриса озвучки, не один из множества сценаристов, который текст с немецкого на русский актёрам правит. Она — новый театральный режиссёр. И стоит позвать хотя бы босса. Примет он это предложение, иль нет — уже не её забота. У Пчёлы желваки перекатываются неспешно по щекам, пока Анна пишет почерком, наклонённым вправо, чванливое «герр Кристиан Вагнер». Мускулы не успокаиваются, когда Князева вслед генеральному директору под тридцать седьмым-восьмым-девятым номером вписывает, кажись, кого-то с актёрского цеха, — какие-то Призовин, Ларина и Сеченников — а нога девушки снова, как пару минут назад, живёт своей жизнью, медленно разгуливая по его же бёдрам. Особенно топчется там, где, согласно мужской физиологии, любое прикосновение двусмысленно. Чертовка. Зараза. Княжна… Она отставляет в сторону карандаш и лист, почерневший в линиях сгиба. И потом смотрит на Пчёлу, который на неё глядит ответно. И глаза у него синие, но сейчас — темнее, чем в другой день. Именно — день. Не ночь. Не пьяную, возбуждающую нервы ночь. — Их возьму, — Анна не кивает на листок и, вообще, никак на список не указывает. Только на Витю смотрит чуть исподлобья, но оттого ничуть не обиженно. — Нормально? — Нормально, — Пчёла соглашается. А потом, выждав несколько гулких ударов секундной стрелки часов, протягивает руки к талии Князевой, на которой за долгие дни и часы тренировок должен был уже оставить следы. Берёт и усаживает к себе на колени. Туда, где только что была её нога. — Может, ещё утром подумаешь. Ещё кого вспомнишь. Договорились? — Угу, — мотает она головой в попытке удобнее устроиться на Витиных бёдрах, где ему и без того тесно, где на низ живота давит приятное возбуждение, а тут ещё и она сверху сжимает в тиски. Пчёлкин дуреет. За волосы её хватает нежно, чтоб не увернулась сейчас от него, и целует так, что за миг до того, как Аня рот пошире для него раскроет, от стен отскакивает ни то рык, ни то вой. И внизу живота тогда сжимается не только у Князевой, которая, ахнув, или простонав, в руках, взявших сразу и за хвост, и за талию, и за ягодицы, в состоянии лишь ладошками провести вниз по шее, царапая, принимая. Наигралась… Вино стоит в почти нетронутых бокалах до следующего утра.