февраль 1993
Телефон, стоящий у Витиного кабинета, звенит так, что не отвлечься от сделок по коксовым каналам Фарика Пчёла не может. Он выжидает один гудок, два, а потом вспоминает — Аня же в ду́ше. Он откладывает тогда документы, хотя отвлекаться от них нет ни времени, от возможности, — что-то какую-то больно замудрённую тему пытается провернуть Джураев — и выходит в коридор. Вода шумит за дверью ванной комнаты, из-под щели едва ли не пар ползёт. Прежде, чем снять трубку, Витя задаётся вопросом: как Князева ещё заживо не сварилась? Пчёла не успевает поздороваться общим «Алло», как из телефона его ошибочно окликает Сурикова: — Анютик, привет! — Привет, — хмыкает ей Витя искаженно-высоким голосом в ответ. Оля наверняка хлопает глазами и приоткрывает рот в чем-то, напоминающим неловкость, и с собственных фантазий Пчёла сдерживается, чтоб Белову не подколоть: — Она в ду́ше сейчас. — А, вот как… — Передать что-то? Или перенаберёшь? — спрашивает Витя, вроде, не торопя, но в то же время и не сохраняя диалог с Ольгой; они по всем срокам горят, надо решить, как чушки с дурью везти, через воздух, или на поезде, и явно ему сейчас не до бесед с Сашкиной барышней. Из двух предложенных вариантов Оля выбирает третий: — Да, в принципе, я и тебе могу сказать! — и голосом аж подскакивает. Почему-то Вите кажется, что Белова на том конце провода прыгает на одной ноге. Он телефон перекладывает в другую руку. Вода перестает капельками стучать по кафелю. — Ну-ка. — Завтра мы с Сашей устраиваем ужин, — Оля то произносит так, будто Витя должен в ответ захлопать в ладоши. — Все, разумеется, свои. Приходите с Аней обязательно! Мысленно Пчёла фыркает; нашли же время устраивать званные вечера. Тут не знаешь, когда спать, чтоб ничего не пропустить, за бортом не оказаться… Князева из ванной выходит; на ней два полотенца — на голове и на груди. За спиной её чуть клубится пар, и Пчёле жарко становится даже от мысли, какая у Ани кожа сейчас чувствительная. Девушка заправляет свой «чурбан» и почти бесшумно подходит ближе. Коротко дёргает бровями, спрашивая немо, всё ли ровно. Витя в ответ только глаза прикрывает, мол, да, и рукой её придерживает за поясницу, чтоб не подумала, что звонят по работе. Чтоб не ушла. — А, что, — говорит Витя, усмехаясь по-доброму в трубку, на другом конце провода которой Оля на пальцы шнур наматывает в мандраже. — Повод есть? Белова воздух хватает губами, запинаясь, и «а»кает — как школьница, не выучившая параграф. Пчёла вскидывает бровь. За ним, как по очереди, и Аня. — А… А вот придёте, и сами всё узнаете! — выпаливает по итогу Сурикова так, будто бы ставит мат, а на деле ферзя теряет. Витя её решает не добивать, и Оля то, кажется, понимает. Чтоб её не затопили, спешно тараторит: — Завтра, к пяти часам, у нас. Хорошо? Вить, уж пожалуйста, приходите! И сбрасывает, принимая наступившую тишину в трубке за положительный ответ на любой её вопрос. Пчёла на телефон косится, словно Оля оттуда может выскочить, и убирает его обратно на столик. Аня утирает со лба капельки воды, когда спрашивает: — Кто звонил? — Белова, — коротко отчитывается Витя, разворачиваясь к ней лицом. Князева подкидывает брови, а Витя делает шаг; клубы пара, идущие от её плеч, пахнут вишней. — Сказала, чтоб завтра мы ужинали у них. Она хмурится в ответ на то непонимающе, но ближе подходит, когда Пчёлкин руки ей на талию кладёт, притягивая ближе. И не боится ведь намочить себе рубашку. — Что-то случилось? Вместе с ответом Витя губами наклоняется к Аниному плечу и ими собирает капельки, что на коже — как жемчужины. — Да чёрт их знает. Молчат, как партизаны. Сказали: придём — и тогда узнаем. Князева только хмыкает и осторожно, чтоб чурбан не упал с головы, наклоняет голову к Вите. Он пахнет бумагой, документами и серьёзностью. Аню кружит. — Обнадеживает. Во сколько? — К пяти. Пчёла руки перекладывает так, что пальцы его на талии Ани теперь не просто лежат, а крепко сжимают. Живые тиски. Князева вздыхает глубже, но не рвётся прочь. Не в этот раз. — Я за тобой заеду. — Не знаю, смогу ли, — признаётся Анна сдавленно, а Вите услышанное, кажется, не нравится, он пальцы давит так, будто под кожу их хочет пустить. — А чего это вдруг? — Виктория Дмитриевна, может, не отпустит заранее. Ты же её знаешь; когда до премьеры остаётся неделя, у неё каждая минута — как на вес золота. Пчёла глаза закатывает, но прячет это, утыкаясь носом в шею Ане. Она в его руках колыхается, мелко смеясь от щекотного дыхания, но держится, чтоб не вырваться, когда Витя тянет: — Ну, тогда я тебя украду. — Витя!.. — тянет она, вроде, укоризненно, а вместе с тем и довольно; ей ответ юноши нравится. До мелкой дрожи под рёбрами. — М-м? — Нельзя… — Кто сказал? Он её целует в шею, а руки с глухим хлопком роняет на бёдра Анне, чуть сжимая ягодицы. Мокрое полотенце через себя прекрасно проводит ток, который искрами скачет в воздухе. Князева грудью влажной жмётся к нему, выгибаясь дугой в пояснице. Кошечка, лиса… Витя о документах вспоминает через полчаса.***
Анна первой заходит в лифт, без которого высотка Котельнической набережной не могла бы существовать. Витя следом. Он жмёт на кнопку десятого этажа, а девушка расстёгивает шубку, под которой ей душно, жарко, отчего воздух делается спёртым. Казалось, беспокоиться не о чем: Сухорукова днём репетицию уложила до трёх часов, Витина «бэха» не встряла в пробке на разрявке Садового. Но Ане душно. Ане места нет. С какой вдруг радости Беловым устраивать ужин в середине рабочей недели? У Князевой одновременно идей нет, а вместе с тем мыслей слишком много. И она даже не знает, что из этого хуже. Пчёла её целует до того, как двери лифта откроются. Потому, что хочет. Ане тогда под рёбрами становится совсем тесно, но теснота эта уже не так сильно болит, не так скребёт когтями. — Дай руку, — просит Витя, когда их подкидывает в кабине, остановившейся на десятом этаже. Аня не даёт ладонь, а обнимает Пчёлу за локоть. Они выходят вместе. Князева старается за маску, какие часто на её лице меняются в зависимости от ситуации, спрятать своё напряжение, и перехватывает поудобнее торт, купленный к ужину. Витя вдавливает кнопку звонка в стену, и Ольга открывает быстро — даже раньше, чем Анна успеет вздохнуть поглубже. — Ой, привет! — Белова их внутрь пропускает, пятясь назад. Пчёлкин радостно что-то тянет заместо приветствия, Анне даёт пройти и захлопывает дверь. — Вы как раз вовремя! — Привет, Оленька. Витя за плечи Аню берёт, снимая с неё шубку, и она ведёт плечами. Пчёла не успевает обернуться к вешалке, как Оля вдруг, едва не хлопнув в ладоши, втискивается между ними. Одна её рука перебрасывается через шею Вити, вторая — через Анины плечи, и Белова будто подтягивается, прижимая свои щёки к щекам гостей. — Привет-привет!.. — тараторит она на глубоком вдохе. А Аня и вовсе перестает дышать, когда Оля локтём давит на горло, того не замечая. — Как я рада, что вы всё-таки пришли!.. — Ну, — кряхтит в её объятье Пчёлкин, похлопывая хозяйку по спине. — Пришли, ты только, самое главное, не з-кх-задуши сейчас. И Оля смеётся, выпархивая в сторону. Аня растирает шею, на которой под городом водолазки прячутся следы вчерашних Витиных поцелуев, и в ответ на блестящий взгляд Суриковой улыбается. Осторожно. Почти огорошено. — Нет уж, вы нам живые ещё нужны! — В самом деле? — Ага. В ответ на столь многообещающее «помилование» Пчёлкин только хмыкает так, что удивительно, как клык не блестит, и разворачивается к вешалке с Аниной шубкой. — Ну, хоть на том спасибо! — Проходите, — подзывает их Ольга и из тумбочки вытаскивает мягкие гостевые тапочки. Аня распутывает на шее шарф, когда Белова убегает в гостиную, на пороге которой чуть не сталкивается с Сашей. Муж жену за талию ловит, будто Оля оступится в следующую же секунду, и тормозит поцелуем в уголок губ. Аня спешит опустить взгляд к молнии на своих сапогах. — Помочь чем-нибудь? — Иди, — качает головой Белый, и раздаётся звук хлопка. Он поторапливает Олю мягким шлепком по ягодице, и она в ответ его чуть журит, но проскальзывает всё-таки в гостиную. — Там только бокалы остались, уж справлюсь. — Ну, ладно, — мурлычет ему Ольга. Саша её провожает ещё одним шлепком, но ладонью не дотягивается, и тогда цыкает жене вслед. Оборачиваясь, ловит взглядом Витю с Аней, что у дверей так и мнутся: он — с одеждой, она — с обувью. — О, здарова! — их Саша окликает, и двоюродная к нему голову вскидывает. Улыбается Белову, надевая, наконец тапочки с синими цветочками; навряд ли они считаются мужскими. — Привет, Белый! — Саш, — интересуется тогда Аня, скрещивая руки на груди. — Ты, что, в официанты заделался? Он мельком на сестру смотрит. Потом взглядом кидается в дверной проём гостиной, куда из кухни перетащил утром стол, и тратит секунду на то, чтоб подумать. А после Ане подмигивает, заместо приветственного объятья сестру треплет по голове: — А это я Суриковой спор проиграл. Сегодня накрываю сам, — и отшатывается назад, когда Аня шлёпает его по руке, растрепавшей волосы. — Пр-рошу к столу, а-то холодное есть будете! — Ничего, погреешь, — хмыкает Витя, подходя ближе и останавливаясь вровень за Аниной спиной. Хлопают друг друга по рукам. — Это же входит в спор? Саша уже хмурится, пусть и по-доброму, но Пчёле грозит пальцем: — У нас самообслуживание. И уходит вглубь коридора, ведущего на кухню, словно ничего необычного не происходит, словно каждый день Саша накрывает на стол, а Ольга в кресле сидит, бездельничая. Анна так и остаётся у стены, провожая брата, а когда Витя её за талию берёт, свои мысли ему высказывает короткой честной данностью: — Странно. — Тётя Таня тоже здесь. Князева оборачивается, будто за спиной слышит оскорбление, а Пчёлкин только головой дёргает в сторону вешалки, где висят, кучкуясь сильно, теплые пальто, куртки и шубки. И среди груды одежд Аня замечает ярко-жёлтый пуховик Татьяны Андреевны. Такой ни с чьим не спутаешь. Дурная теснота о себе невовремя напоминает, и Аня кусает губы. Витя наклоняет голову чуть к ней, а Князева, как кинофоб, загнанный в угол бешеными псами, только спрашивает, голосом чуть дрожа: — Что случилось? — ведь, если б ничего не произошло, всю бригаду с жёнами, матерей бы не звали. Пчёла только плечами пожимает и, заглянув в гостиную, подмечает: — Похоже, что-то хорошее. И с этим то же не поспоришь — если б было что-то плохое, то ужина бы не было, и Ольга бы ходила сама не своя… Анна Вите поправляет воротник рубашки, хотя он и без того стойку держит, и, надеясь не испортить ужин своей кислой миной, какую надо прятать, коротко целует юношу в щёку. — Надеюсь… Пойдём.***
Когда Ольга по тарелкам раскладывает варёный картофель с курицей, а Саша по рюмкам и бокалам разливает коньяки и ви́на, то Анна замечает, что за местом, где сидит Сурикова, нет фужера. Только стакан, в который наливают минералку или сок. И, наверно, понимает всё уже тогда. Как, кажется, и Тома. От неё пахнет ментоловым дымом, но глаза тускнеют точно не от убивающей организм вредной привычки. Князева ест, но плохо; ком в горле половину пережеванной еды в глотку не пропускает, когда вторую «всасывает» в себя, делая себя только больше. Анна оглядывается по сторонам, смотря за столик и надеясь не напороться ни на чей взгляд, чтоб не получить вопроса из разряда: «А чего ты не ешь?». Космос сидит неподалеку от неё, занимает место по другую сторону от Пчёлы и, выпив ещё до приезда всех остальных гостей рюмочку аперетива на пустой желудок, уже весёленький. А Вите много не надо, чтоб с Холмогоровым очутиться на одной волне, и после двух стопок коньяка уже сидеть и напевать «Агату Кристи». — …Вот и всё, до свидания, чёрт с то-обой… — Оленька, курочка очень нежная, прям тает, когда её кушаешь, — щебечет Татьяна Андреевна, что ни разу, кажется, за время ужина не прекратила улыбаться. — Ты в чём её мариновала? Белова отвечает, а Ане бы на ус следовало мотать, чтоб после и самой повторить курицу по-Беловски, но не слушает. И, в конце концов, Князевой лучше птицы всегда давалось мясо – пернатые у неё подгорали. Валера хмурится, когда смурая Тома щёлкает кончившейся зажигалкой по сигарете, но жену огоньком всё-таки угощает. Все вокруг друг с другом держат связь. А Анна только, как в прострации, и её только глубже засасывает, когда Князева обращает внимание на Олин стакан с персиковым соком. Белова больше любит яблочный. Но, кажется, боится, чтоб её стакан не спутали с рюмкой, сок разбавив коньяком. И потому пьёт другое… Но за столом не только Князева сидит прокажённой. Белый по краю тарелки барабанит, смотря на корочку на курице, но вряд ли думает о сочной ножке. В какой-то миг, когда Оля тянется к дольке апельсина, но её откладывает, только понюхав, Саша всё-таки решительно встаёт с места. — Минуточку внимания. Кос фыркает, чтоб во весь голос не заржать, и Витю дёргает за плечи. Их виски стукаются тогда: — О, неужто! — икает Холмогоров. — Всё-таки раскололся. А я-то думал, что мы в «угадайку» тут будем играть!.. Пчёла смеётся, но не особо заливисто. Оля с места встаёт и оказывается рядом с Сашей, под его бок подбивается, как зверёк, а Белый за талию жены хватается, как за тонкий сук, что утопающему кажется спасательным жилетом. А Саше спастись надо. Потому что, видит Бог, сейчас утонет. Захлебнется… — Пацаны, — откашливается он гортанно, привлекая внимание не только присутствующих в зале. Кажется, даже соседи по помпезной лестничной клетке затихают. — Тома, Анька… Мам. У нас с Олькой для вас есть новость. Тогда становится совсем тихо; только прохладный ветерок, которым тянет к оконной рамы, свистит между стеклянными гранями бокалов. Саша замолкает, и кажется, будто он специально паузу выдерживает, но у него во рту сохнет сильно, и все слова, какие он репетировал, пропадают. Будто в голове дыры. Белый в сердцах рукой машет и только теснее к себе прижимает Олю. — В общем!.. У нас будет ребёнок! Аня будто тогда оказывается в другом пространстве. Её ладони друг о друга бьют в такт чужим хлопкам, и Князева ахает, радостно поздравляю брата с его женой, а сама… не щёку даже подставляет под удар, а что-то более жизненно важное. — Ой, дети! — Татьяна Андреевна на радостях сразу начинает плакать, как по нажатию кнопки, и встать пытается, но не может. Так и падает обратно на стул под поздравительные вопли Коса, Вити и Валеры: — Правда? Ошибки быть не может, всё точно?!.. — Татьяна Андреевна, я позавчера в консультации была, — у Оли щеки тоже становятся мокрыми, и пусть у неё ещё нет живота, Белова ладони бережно кладёт на себя. — Все точно. Пять недель уже. — Оля… Тома ладонями зажимает лицо, когда вскакивает с места на диване, и подбегает к Суриковой уже в слезах. Ане на месте некомфортно, будто бы сразу прокажённая. Она следом поднимается. — Ай, Саня, поздравляю! — Космос его сдавливает так сильно, что будущий ребёнок Беловых рискует родиться без отца, а потом Олю со спины обнимает. Треплет по плечам, мелко дрожащим от глухих слёз радости, а потом оборачивается обратно к Саше, который уже бьёт по рукам Филу и Вите. — Скоро с сыном на турники ходить будешь! — А почему это с сыном? — с вызовом возникает Тамара, хотя и слёзы размазывает отнюдь не вызывающе. — Ещё ничего не ясно!.. — Я сына хочу, — качает головой Белый, но качает по-доброму, по-пьяному. — Мне кажется, что мальчик будет. Ванька… Только Оля открывает рот, чтоб что-то сказать, так Космос смеяться начинает и, щелбан отвешивая Саше без разрешения и зла, его затыкает за пояс: — Ну, что посеял, то и пожнёшь!.. Анна ахает в почти натуральном возмущении, и ни то со слов Космоса, ни то с её реакции, но в гостиной тогда звучат разом и остальные голоса. Высокие, радостные, они будущих родителей поздравляют, шутят какие-то добрые шутки, произнесенные не всегда добрыми словами, и все, вроде, хорошо… Только вот из Князевой актриса плохая, и смятение на её лице рисует картины, как на холсте. Глаза — как маленькие палитры, в них краски смешиваются в грязь, что на общей атмосфере — пятно. Она себе приказывает собраться. Взять в руки, пальцами потянуть уголки губ вверх. Но не выходит. Всё мимо. И она пытается спрятать лицо у Оли в волосах, чтоб на неё в лишний раз не смотрели. Не сулили, мол, что за мина? Этого Анна не перенесёт, а остальное — терпимо. Особенно, если никто ничего не замечает. Почти удаётся. Оля ей щёки целует губами, мокрыми от слёз счастья, когда Анна обнимает Белову за ещё тонкую талию, а Витя наливает рюмку. На девушку смотрит. Она не поворачивается. Чтоб маскарадный грим радости не потрескался и не потёк. Пчёла пьёт за здоровье будущих родителей, малыша. И всех, кто рядом есть.***
Тёте Тане от приятного сюрприза сердце схватывает, и она, плача от счастья, перед озабоченными её здоровьем детьми машет руками, мол, сейчас все пройдёт, просто принесите нитроглицерин. И Беловой действительно становится легче, но только вот радостно продолжать пить за лёгкую беременность Ольги получается только у Коса и Фила. Будущие родители с Татьяной Андреевной носятся, а остальные смуро пялятся в тарелки, из-за приличия на себе держа улыбку. Анна уходит на кухню. К восьмому часу вечера небо уже тёмное — хоть глаз коли, все то же самое будет. А, кажется, что не такой уж и плохой вариант — взять и ничего не увидеть. Беременность Ольги выбивает из колеи так, будто это Анна на тесте видит две полосы. И Князевой хочется радоваться, как и всем вокруг, хочется пить за здоровье будущего Александровича или Александровны, словно только от количества тостов и будет зависеть самочувствие ребенка и мамы. Но Аня в замешательстве. Потому, что ей происходящее кажется ошибкой. И даже не ясно, кто эту ошибку совершает — Беловы? Или сама Князева? В тёмном стекле Анна на саму себя смотрит и кажется очень бледной. Таковой, наверно, и является, — тётя Таня вечно говорила, что белолицая она в отца. Но как-то… слишком. Неправильно будто всё: от прихватившего сердца Татьяны Андреевны до её бледного лица и таких же бледных рассуждений, какие она вслух не произнесёт, чтоб не прослыть бессердечной сукой в глазах будущей матери. Но… как же странно. Ольге двадцать. Она замуж вышла, едва ей исполнилось восемнадцать. Двадцать лет… Анна в это время заканчивала институт, а голова у неё болела не за мужчину — тогда уже не болела. В двадцать лет Князева думала о работе и открывающихся перед ней перспективах в закрывающейся от всего Союза Латвии. Ольга в двадцать лет думает, к какому акушеру идти рожать, и какую из комнат квартиры на Котельнической набережной переделывать под детскую. Сюр какой-то… Она, если в слух рассуждала, наверняка бы — в наилучшем случае — услышала, что пессимистка. Но Анна себя считает реалисткой. И дело Сашино считает далеко не безопасным… Бригадиры сами не знают, что завтра будет. Да и дело даже не в бригадирах и их деле… Ведь все они — просто люди. А люди имеют свойство болеть, попадать в передряги, умирать, в конце концов. И что случится, если так сложатся обстоятельства, и Саши рядом с Ольгой не будет? На что она будет жить? Чем будет кормить ребёнка? Что она сможет сделать, если сразу после совершеннолетия побежала с Сашей в ЗАГС, посчитав оконченную консерваторию равным оконченному высшему образованию? Или всю жизнь на одного мужчину и хочет рассчитывать?.. Как-то… наивно, что ли… У Ани голова гудит, словно это её в самом деле очень сильно касается. И, может, голова холодная, рассудительная, а оттого и злая, ей и говорит, что мысли правильные, обоснованные, мерзкий тонкий голос, который не заткнется никогда, ей подкидывает новый повод для рассуждений: «А, может, это у тебя всё не по-людски?» И Князевой кажется, будто кто-то с чёрного стекла на неё смотрит, забирая холодной рукой сердце. Может… Ольга в Саше уверена, он ей принадлежит, как и она ему, они оба знают, чего от жизни хотят, и время не тратят. Хотят — женятся, хотят — плодятся. Условия есть, здоровье тоже… И, кто знает. Вдруг это Аня неправильная? Бегает по театру по указке Виктории Дмитриевны, которая в ежовых рукавицах держит. Язык немецкий точит, как лясы — к чему, если не пригодится на уровне выше вежливого «Здравствуйте, как вы себя чувствуете, будьте здравы, до свидания!»? С Витей живёт уже как полтора года, и все ещё ему девушка… Анна мыслями на себя примеряет ту же модель поведения и мировоззрения, какой живёт Ольга — дом, плита, ребёнок, муж и школьный диплом как наивысшее её достижение, дальше которого ничего не интересует. Её дрожью прошивает. Ведь всё устраивало в собственной жизни до того, как Оля торжественно не обняла себя за застольем за живот. И работа не казалась «побегушками», и с Витей все прекрасно… А сейчас — будто на всё смотрит через кривые очки. В чёрном стекле кухонного окна появляется Витино лицо. После и он сам за Аниной спиной материализуется. Он чуть пьян, но этим не раздражает, не злит. Напротив; Пчёла, когда в себя несколько стопочек опрокинет, то будто душой раздевается, становясь совсем бессекретным. И этим так тянет… Витя обнимает со спины поперёк талии и груди. Руки, как тиски, но Ане вырываться не хочется — будто Пчёла её держит, чтоб в омут с головой не кинулась. Она в стекло смотрит на них самих, как в зеркало, и кажется, что все мысли о правильности и неправильности её жизни говорят яростнее, но всё дальше. Оттого, собственно, и яростнее. Он глаза прикрывает, когда губами находит Анину мочку уха. Чуть прикусывает, прежде чем скажет: — Поехали домой, Анют. Она соглашается, не находя причин, какие её могли бы здесь — на кухне, ставшей военным полигоном для мыслей Князевой — задержать. Качает головой согласно, запрокидывая голову Вите на плечо немного, и тем сама же себе шею раскрывает. Пчёла к ней спускается короткими влажными поцелуями. Анну разом мурашит неистово, и она в его руках сжимается, крутится, вертится, чтоб не засмеяться тихо, не привлечь к себе внимания. И Вите это нравится даже больше идеи вызвать сейчас такси, какое его, пьяного, влюбленного и решительного, довезёт до дома, в чьи стены Аня уже запахом вжилась. Как и в него самого. — Вить, — ахает она, упираясь грудью ему в грудь. — Ну, перестань, не здесь же… — Прости, — в ответ он двигает языком по коже, на вкус горькой от парфюма, но шикарнейшей на запах. С ума сводит. Давно в психушку пора ложиться… — Я тебя обожаю, блять, Аня… За её спиной — узкий подоконник. Князевой отступать некуда, она капитулирует, усаживаясь на его край, едва в состоянии балансировать на нём упругими ягодицами. Голова под звуки, которые помнят стены спальни на Остоженке, запрокидывается к чёрному стеклу. А пальцы — ему в волосы. Пальцы, лишённые колец. Витя для себя принимает решение важное. И талию девушке стискивает — чтоб следы пальцев на ней остались печатями, какие его желание не позволят оспорить, отменить. Уже — не позволят. Космос с Валерой пьют за мир во всем мире, любовь и детей.