(...)
Она резко просыпается и спрыгивает со стола, чтобы спрятаться под ним, где хоть как-то можно укрыться. Только когда она на мгновение успокаивается в темноте своего укрытия, Ангела замечает, что она уже не в лаборатории, а в своей комнате, под своей кроватью, и что боль, которую она ощущает, находится в её памяти, а не в груди. Нет. Нет, это не совсем так. В груди есть слабенькая боль, и она ничто в сравнении с болью в её голове, но каждый удар её сердца посылает тупую боль в её грудь. Не очень больно, но и не так легко игнорировать. А всё остальное? Все глубоко засевшие боли, которые она привыкла игнорировать, исчезли. Проходит несколько минут, прежде чем она набирается смелости вылезти из-под кровати и снять пижаму, чтобы осмотреть свою грудь. Ничего. Никакой зияющей раны. Ни швов. Ни шрама. Ни даже увядающей царапины, чтобы показать, что произошло, как твердила ей память. Когда она осторожно выходит из своей комнаты на кухню, она находит только записку, в которой говорится, что дядя уедет на день, как это часто бывает, и что в холодильнике есть сэндвич. Это пробуждает в ней неистовый голод, более сильный, чем тот, который она испытывала даже в лагерях. И всё же, даже мысль о еде вызывает у неё тошноту в её неспокойном состоянии. Ангела смотрит на тарелку, чувствуя, что её вырвет, если она хоть немного откусит, и без перебоя ёрзает на стуле. В конце концов, она снова откладывает сэндвич и, борясь с отголосками своего сна, направляется в лабораторию, чтобы отбросить его как таковой. Пила и скальпели всё ещё лежат на подносе у операционного стола, грязные, как всегда без её помощи. Полотенца красные, шприцы в раковине, металлическая штуковина исчезла, а бак с красной жидкостью стоит пустой. Она убегает обратно под кровать, где проводит остаток дня, хватаясь за ноющую грудь. Дядя находит её всё ещё прячущейся, когда возвращается вечером, и просто говорит ей, что на следующий день они будут проводить некоторые тесты перед сном. Хотя перспектива возвращения в лабораторию заставляет её чувствовать себя плохо, то, как он продолжает заниматься своими делами, как будто ничего не произошло, заставляет её почувствовать, что в её жизни ещё есть какое-то подобие нормы, и утром, проспав всю ночь под кроватью, она снова оказывается дрожащей на лабораторном столе. Они начинают с укола иголкой в кончик её пальца. Укол, капля... чего-то на кончике иглы, а потом ничего. Даже когда она сжимает палец, чтобы вытянуть больше не-крови. Затем дядя режет ей палец скальпелем, это больно, и Ангела почти пытается вырваться, когда свежие воспоминания нахлынули на неё, прежде чем приходит жара и она видит, как порез полностью закрывается через несколько секунд после того, как он был сделан. Они продолжают в том же духе, переходя к бо́льшим лезвиям, бо́льшим порезам и более глубоким ударам, которые все исчезают в обжигающем жаре изнутри. Но так происходит только с новыми. Серебристые узоры на её коже остаются такими же, как и раньше. Дядя делает ей уколы, от которых кровь закипает в жилах, он заставляет её вдыхать газ, от которого её грудь горит изнутри, как будто она пролила лимонный сок на свежую рану. Всё это так горячо, почти невыносимо, и её странная, новая кровь иногда светится красным. Только спустя годы она заметит, что больше никогда не болеет. Дядя говорит, что тесты прошли успешно, и дарит Ангеле леденец за то, что она была такой замечательной пациенткой, а затем, кажется, забывает обо всех этих тестах, не считая того, что через неделю выписывает ей справку от врача для освобождения от занятий физкультурой. Очень обидно узнать, что теперь она не может поспевать за своими друзьями, когда бегает, играет в вышибалы, прыгает на скакалке или делает что-то ещё, так как её грудь с каждым усилием начинает болеть всё сильнее и сильнее, пока у неё не перехватывает дыхание. Ещё хуже узнать, что каждый сигнал воздушной тревоги вызывает то же самое, и нет способа остановить его, пока опасность не минует. Чаще всего ей приходится сидеть в сторонке, но дядя говорит ей, что ничего не поделаешь, поэтому Ангела изо всех сил старается быть хорошей девочкой и вести себя хорошо. В конце концов, она же не хочет, чтобы в будущем её собственные пациенты жаловались на вещи, которые от неё не зависят. Проходят месяцы, прежде чем кошмары превращаются из регулярного явления в редкость. Прежде чем она перестаёт ловить себя на том, что несколько минут подряд не думает ни о чём посреди урока, или когда делает домашнее задание, или когда ест, или когда играет. Проходят месяцы, прежде чем она учится постоянно соблюдать режим питания. Ей так и не удаётся избавиться от страха, зарождающегося в её груди всякий раз, когда она входит в лабораторию дяди. Или от ноющего чувства в её животе, когда он включает свою музыку. Ей одиннадцать, когда дяденьки в костюмах прямо из кабинета директора школы увозят её в полицейский участок. Полицейские, с которыми они её оставляют, милые и добрые, они даже заказывают ей пиццу, но Ангела не может ни на секунду расслабиться. В последний раз, когда её забирала полиция, они принесли с собой известие о смерти её родителей. Её тревога оказывается оправданной, когда ей говорят, что она не вернётся в свой дом. Что её дядя плохой человек. Что его обвиняют в проведении медицинских исследований на невольных пациентах. Что он не настоящий врач. Что сейчас он в бегах, но скоро его поймают. Они показывают ей фотографии пропавших людей, над которыми якобы проводил эксперименты дядя, и Ангела узнает многие лица из лаборатории, где она помогала дяде лечить их. Они спрашивают её, видела ли она кого-нибудь из них, на что Ангела отвечает отрицательно. Дяденьки обмениваются взглядами и спрашивают, точно ли она уверена, но в ответ получают только отрицание. Они не верят ей, Ангела видит это, но прежде чем они успевают что-то предпринять, приходит один из тех, кто забрал её из школы, и начинает поднимать большой шум из-за допроса несовершеннолетней без присутствия сотрудника службы опеки – видимо, его. Он практически прогоняет полицейских, и Ангелу не расспрашивают несколько месяцев, за это время она поняла, что ей ничего не нужно говорить, потому что она маленькая, а закон не работает, когда рядом нет взрослого, который бы взял на себя вину за её отказ сотрудничать. Её упорный отказ помочь полиции в любом деле, кажется, обескуражил даже её помощника, но она не собирается рисковать и говорить то, в чём может уличить себя. Единственный способ, который Ангела знает, как это сделать, вообще ничего не говорить. Если кто-то узнает, что она делала со своим дядей, то люди могут не понять, что она просто хотела помочь. И она всё ещё хочет помогать. Она всё ещё хочет стать врачом. Она не даст дяде разрушить это для неё.Глава 2
29 января 2023 г. в 13:58
Когда начинается учёба в школе, учителя спрашивают их, кем они хотят стать. Среди будущих солдат, космических колонистов и актёров есть несколько человек, которые, как и она, хотят стать врачами. Некоторые из них говорят, что их родители тоже врачи. Ангела их не очень любит, потому что они держатся над остальными так, словно они, в отличие от остальных, легко могут стать врачами! К сожалению, дядя взял с неё обещание никому не рассказывать о его клинике, поэтому она держит ротик на замке. К тому же, даже если они ведут себя назойливо, один из них всё равно приглашает остальных к себе домой, чтобы поиграть во врача в игре, в которой они вытаскивают маленькие пластмассовые органы из пластмассового пациента. Это весело, но на следующий день Ангела тайком проносит некоторые из дядиных инструментов и предлагает им поймать лягушку или, может быть, птицу, чтобы сделать их игру более реалистичной. Девочки содрогаются от перспективы прикоснуться к лягушке, но энтузиазм мальчишек увлекает их за собой, и вскоре группа ободранных до коленок детей (за исключением её самой, так как сама она носит длинные рукава и штанины даже в самую сильную летнюю жару) столпились вокруг Ангелы и её пойманного голубя.
Некоторым из них становится немного плохо. Другие чуть ли не подпрыгивают от возбуждения. Все увлечены тем, как Ангела начинает разбирать птицу на части без малейшего намёка на брезгливость, споря о том, какой орган следует удалить следующим. На них кричат, когда их застает мама пригласившего ребёнка, но это лишь немного омрачает хорошее настроение Ангелы. Снова иметь друзей это здорово, даже если половина из них на следующей неделе решает, что они лучше станут солдатами, пожарными, полицейскими и певцами.
После одной из их экскурсий, когда дядя показывал ей, как забинтовать её растянутую лодыжку в своей лаборатории, она впервые видит бак. Он непритязательно лежит на шкафу, просто пластиковая трубка с проводами, погруженная во светящуюся красную жидкость внутри – напоминает поток света из Медигевер.
— Что это? — спрашивает она, указывая на ёмкость. Она уже знает, что делают все другие дядины машины, поэтому при виде чего-то нового у неё, естественно, разыгрывается интерес.
— Это, Ангела, будущее медицины.
Он не объясняет, а она не спрашивает, несмотря на жгучее любопытство. Она уже знает, что если дядя не говорит о своих проектах, значит, рассказывать пока нечего. В противном случае он всегда очень охотно рассказывает о своей работе. Бак остаётся в лаборатории почти весь следующей год и в основном исчезает из памяти Ангелы как ещё один из многочисленных проектов дяди.
Однажды ночью, когда она ворочается в своей постели, а её грудь всё ещё побаливает от укола недельной давности, её дверь внезапно распахивается, и на пороге появляется фигура дяди; его лицо скрыто темнотой её комнаты.
— Уже проснулась, как вижу. Отлично! Идём, пора заняться наукой!
Ангеле требуется лишь мгновение, чтобы успокоить своё ноющее сердце и пойти за дядей. Иногда случается так, что дядя нуждается в ней посреди ночи и будит её для того, для чего она ему нужна. Обычно это какой-то тест.
Она потирает грудь, пытаясь унять колышущееся чувство внутри. Заниматься наукой больно.
Как и во все другие разы, Ангела послушно забирается на операционный стол и ждёт, смотря, как её дядя мечется по комнате. Он собирает свои инструменты рядом с баком с будущим медицины: электропилу, скальпели, полотенца, трубки, пакеты крови, какой-то трёхгранный кусок металла, камеру, блокнот, телефон дяди (которым он увеличивает громкость радио), несколько маленьких и несколько больших металлических шприцов, которые он вскоре наполняет светящимся содержимым того бака.
— О, не будь, как маленькая, Ангела, это будет больно совсем чуть-чуть, — говорит дядя, когда видит, что она дрожит как осиновый лист. Она хватается за края стола до побеления костяшек и закрывает глаза.
Дядя помогает ей раздеться, привязывает её к столу, чтобы она не поранилась, делает ей несколько уколов, чтобы она уснула и онемела, и достаёт с пояса кожаный ремень, обвязав им ткань, чтобы она кусала его, затем он хватает пилу.
Ангела думала, что привыкла к этому звуку за то время, что много раз видела, как он использует её на своих пациентах, но когда она слышит пронзительное жужжание прямо под подбородком, все её мысли словно исчезают, и она начинает бесконтрольно биться в своих путах.
Вопреки заверениям дяди, на самом деле, даже с анестезией, это не просто больно чуть-чуть. Это очень, очень больно. Больше, чем всё, что Ангела когда-либо испытывала раньше. Боль всепоглощающая, она не сравнима ни с чем. Она кричит в кляп и глубоко вгрызается в кожу ремня зубами. Она кричит, бьётся, плачет и умирает. Затем, к великому счастью, всё становится слишком, и она перестает чувствовать что-либо.