Это семейное

      Изучение нового языка с нуля дело нелёгкое. До этого она не могла позволить себе учить шведский, не зная, заберут ли её в итоге Линдхольмы, и при этом сохранять отличные оценки. Именно поэтому она знает только около тридцати слов на этом языке, когда впервые ступила на порог своего нового дома. Именно поэтому Линдхольмы отправили её в класс с немецким языком в качестве основного, несмотря на её протесты, что она может ходить в школу как обычно. Следующие два месяца она проводит, заперевшись в своём доме, но всё равно продолжает учится. Миссис Линдхольм помогает ей не только с языком, но и с другими предметами, чтобы она была готова к тесту, который определит её в новую школьную систему.       Ангела не слишком задумывается о своих результатах, когда они приходят. Только после того, как миссис Линдхольм говорит ей, что она перескочила сразу два года обучения.       — Ты уверена, что хочешь этого? Спешить не обязательно.       Ангела видит в этом вопросе ловушку, которой он на самом деле и является. В конце концов, кто захочет, чтобы ребёнок, находящийся на его попечении, делал что-то, что ему не по силам? Она не лентяйка, она им покажет! Их сомнения точно все пройдут, как только они увидят, как хорошо у неё получается.       С началом учебного года возникает некоторая неловкость. Из-за её не знания шведского не нужно напрягаться, чтобы вести разговоры с остальными, это приятно, и она обязана радовать мистера и миссис Линдхольм. С другой стороны, другие дети, похоже, не знают, как вести себя с человеком, который кажется младше их на шесть лет, и потому зачастую просто игнорируют её. Это не большая потеря. Всё, о чем говорят старшие дети: война, сплетни, фильмы, игры и политика – ни одна из этих тем не интересует Ангелу. Само по себе это не проблема. Это всё те же самые темы, на которые все тратили свое время ещё в Германии, в том числе и Ангела. Разница лишь в том, что здесь они воспринимали всё серьёзно, без чувства горького цинизма, лежащего в основе каждого высказывания. Как будто всё это не одна большая шутка, чтобы отвлечься от своих мыслей.       По крайней мере, никто не ожидает, что она будет поспевать за остальными на физкультуре, которую ей теперь приходится посещать после смены не только школы, но и системы школьного образования.       Но всё хорошо. Какой смысл заводить друзей, с которыми она не может найти общий язык? Могут ли они вообще стать друзьями? Она бы предпочла прочитать о последней находке в Марианской впадине, чем слушать о том, какое последнее шоу хрень, а какое – нет (и не только потому, что, по мнению Ангелы, большинство из них хрень). По крайней мере, музыка, на которую они ссылаются в чате класса, хороша для фонового шума, возможно, именно потому, что она ничего не понимает, будь та на немецком, английском или шведском, со всеми этими ударными, криками и рычанием.       Нельзя сказать, что у неё нет недостатка в домашних делах. Первым делом после прихода домой Ангела делает домашку, которая, за исключением шведского языка, по-прежнему даётся ей легко, даже после того, как она перескочила два года. После этого она обычно готовит ужин для миссис Линдхольм или помогает ей в готовке, если приходит с работы раньше. Всё, что нужно сделать по дому, она тоже с этим помогает. И это несмотря на то, что миссис Линдхольм настаивает на том, что в этом нет необходимости. Ха, если бы. Ангелу выводит из себя, когда она видит, что эта женщина делает за неё работу по дому. Как будто она гостья, которую нужно обслуживать, пока она не уедет, а не человек, живущий здесь со своими обязанностями.       — Ангела, всё нормально. Я привыкла заботиться о доме сама, так как часто оставалась здесь одна, когда Торбьорна не было дома. Тебе не обязательно помогать мне в этом.       — Но... ты больше не одна? — отметила Ангела, тревога начала скручивать у неё всё внутри. Теперь здесь была ещё она. Неужели она всё делала неправильно?       — Н-не одна. И правда, — слова женщины застревают в горле, но она улыбается, когда произносит их.       Признаться, как бы Ангела ни старалась помочь, где только может, она предпочитает помогать мистеру Линдхольму в его мастерской, а не пылесосить в тех, к сожалению, редких случаях, когда он действительно бывает дома. Его частое отсутствие выставляет в новом свете те визиты в Германии, когда он находил время только ради неё.       Что касается мастерской мистера Линдхольма – она знала о ней до приезда в Швецию, но справедливости ради надо сказать, что мужчина преуменьшил, что именно он имел в виду, говоря о мастерской. Лаборатория дяди это что-то с чем-то, но это что-то совсем другое. Она размером с классную комнату, а ещё одно помещение такого же размера служит в качестве склада. Всё выглядит таким... крепким и прочным. Полярная противоположность тому, к чему она привыкла в лаборатории дяди, где единственное, что удерживало всё от разваливания, да и то с трудом, были целые километры клейкой ленты. Здесь ещё светло, нигде не видно старых пятен крови или грязных инструментов.       У неё всё равно первые несколько месяцев сводит живот.       Там же она впервые узнает о технике безопасности.       Мистер и миссис Линдхольм советуют ей быть осторожной в мастерской, особенно вначале, когда она получает от них больше помощи, чем наоборот, и в то же время знакомится со всеми механизмами. Ангела считает их беспокойство совершенно необоснованным. В конце концов, она много лет помогала своему дяде в его лаборатории, она не ребёнок.       С другой стороны, ребёнок не смог бы включить кузницу.       На самом деле, когда это происходит, она не пытается сделать что-то конкретное, всего лишь удовлетворить своё любопытство к металлическому шлаку, лениво булькающему в резервуаре: достать немного его, потыкать его палочкой, может быть, использовать его как пластилин, когда он достаточно остынет. Она достаточно видела, как мистер Линдхольм пользуется им, чтобы знать, как работает дозатор, как открыть рычаг и затем– ой, ну конечно. С его массивными руками и силой десяти или двадцати Ангелов, если не больше, это выглядит очень просто. Она же, напротив, должна накинуться на него всем вес, чтобы потянуть рычаг вниз.       Когда он, наконец, поддаётся, момент триумфа Ангелы длится целую долю секунды, прежде чем брызги от разлетевшегося шлака задевают её левую руку и бок. Ей приходится закричать, как от удивления, так и от боли. Рычаг защелкивается в тот момент, когда она отпускает его, падая на землю, инстинктивно сжимаясь от боли. Это оказывается ошибка, которую она осознает только тогда, когда боль переходит на другую руку. Она сворачивается в клубок на земле, хрипит, в который раз даже не замечая обычно невыносимого жара, расцветающего под её расплавленной кожей. Это... не самое худшее, через что она когда-либо проходила, после газа легкие болят ещё сильнее, но это было очень близко.       — Ангела? — она поднимает своё залитое слезами лицо настолько, чтобы увидеть миссис Линдхольм, стоящую в дверях с шоком на лице. — Ангела!       Забавно, думает Ангела, что из них двоих паникует именно старшая, невредимая женщина, а не она сама, у которой расплавленный металл проедает руку. Ой. Она должна что-то с этим сделать, пока рука не зажила с металлом внутри.       — Нет! Не трогай! — миссис Линдхольм хватает её за руку, когда она пытается соскрести быстро остывающий шлак. Хорошая мысль. В конце концов, они в мастерской.       — Можно мне нож, пожалуйста? — выдавила она сквозь зубы, вытирая менее обожженную руку о свою испорченную рубашку, оставляя на ней кусочки кожи вместе со шлаком, к вящему ужасу своего опекуна.       — Что?       — И-или отвёртку, или... хоть что-то. Мне нужно убрать это.       — Я... нет, Ангела, тебе надо в больниц– не трогай!       На её лице застыла гримаса. К тому времени, как они доберутся до больницы, её кожа либо будет в порядке, либо будет нуждаться в отслоении. Она уже получала ожоги. Не совсем такие, но она знает, что поправится, если только уберёт этот материал.       — Я в порядке, мне просто нужно... — Она прерывается, когда две обманчиво сильные руки хватают её за плечи.       — Ангела! Послушай меня. У тебя шок. Ты пострадала, и прикосновение к этому сделает только хуже. Ты меня понимаешь? — про себя Ангела думает, что это женщина, должно быть, испытывает шок. Неудивительно. Если истории, которые она слышала о шведских органах опеки детей, правдивы, то, получив такую травму, миссис Линдхольм вполне может попасть в неприятности.       Именно поэтому ей нужно, чтобы её опекун понял, что никакой травмы не будет.       — Нет. Я в порядке, просто нужно снять это, вот, видишь? — она показывает правую руку ладонью вверх, красный свет там уже тускнеет, а кожа выглядит здоровее с каждой секундой. Кожа, которой не было мгновение назад. До женщины, наконец, доходит.       — Я... что? — спрашивает она после мгновения шокированного молчания.       — Можно я объясню потом? Я обещаю, я в порядке, мне надо только... можно мне тот нож?        Уже всё меньше и меньше болит. Им нужно поторопиться, иначе ей действительно придётся вырезать здоровую кожу.       Когда миссис Линдхольм прислушивается к ней, она ставит условие, что они всё равно поедут в больницу. Они берут инструменты и садятся на пол, чтобы осторожно отодрать металл от руки Ангелы, а затем начинают сдирать мёртвую, расплавленную кожу. Миссис Линдхольм не очень хорошо воспринимает эту картину, но в кои-то веки Ангеле становится всё равно, она слишком поглощена работой по уборке каждого кусочка инородного материала из своей руки и бока. Это, ну и ещё её обуревает паника.       Её рука ощущается и выглядит нормально. На самом деле, она выглядит точно так же, как и утром. Это проблема. Без длинного рукава, чтобы скрыть её, шрамы, нанесенные дядей, выставлены на обозрение миссис Линдхольм, пока она помогает ей соскрести шлак.       Не то чтобы она никогда не рассматривала возможность того, что её опекуны узнают об этом и что ей придется как-то объяснить им это. Она рассматривала, было бы глупо не сделать этого. Но, не зная, что вообще сказать, Ангела всё же предпочла бы вообще ничего не говорить.       Она никогда никому не рассказывала о том, что с ней произошло. Полиция, конечно, спрашивала, но даже сейчас она не уверена, расскажет ли она им про это теперь, даже если в то время она не была настроена на то, чтобы вообще что-то говорить. Что же делать теперь, когда кот вылез из мешка? Ей приходит в голову мысль притвориться, что она вообще ничего не знает, но если миссис Линдхольм поймает её на лжи... тогда остаётся сказать правду. Сколько именно, это ещё вопрос.       Минуты проходят в тишине, миссис Линдхольм явно всё ещё переваривает то, чему она только что стала свидетелем. Ангела, в свою очередь, не торопится с этим разговором.       — Во-первых, я хочу, чтобы ты знала, что у тебя не будут неприятностей, — говорит женщина, её голос всё ещё подрагивает, а взгляд сосредоточен только на ней самой. — И я рада, что, чем бы ни был этот свет, он, кажется, помог тебе, но... — она делает паузу, явно подыскивая слова. — Это значит, что мне нужно знать. Что это было?       Ангела колеблется ещё мгновение, всё ещё не зная, как сформулировать свой ответ.       — Дядя дал мне какое-то лекарство четыре года назад. С тех пор всё вот так.       Миссис Линдхольм сглатывает.       — Лекарство, какое?       Взгляд Ангелы падает на дрожащие руки взрослой, на её расширенные зрачки, на её напряжённую позу.       — Укол.       — Просто укол?       Ей только приходит в голову, что не стоило кивать после того, как дело было сделано, ведь противоречие разоблачило бы её как лгунью. Но... именно это хочет услышать миссис Линдхольм, не так ли? Просто укол, это не так уж плохо.       — А это? — она показывает на вновь появившийся аккуратный шрам, идущий по всей длине её внутренней стороны предплечья. Это явно не результат укола, и уж тем более не ожог.       — У... у меня был несчастный случай в лаборатории. Когда мне было восемь, — Ангела смотрит в пол.       Между ними повисла гнетущая тишина, с каждой секундой усиливающаяся настолько, что всё тело Ангелы дрожит от усилий удержать себя прямо.       — ...Хорошо, — шепчет миссис Линдхольм, и вдруг Ангела снова может дышать. — Хорошо.       На несколько мгновений между ними воцаряется тишина, пока миссис Линдхольм снова не нарушает её.       — Это... это поэтому ты не растешь? — ах. Значит, она всё-таки заметила.       Ангела пожимает плечами, опустив глаза. Что она должна сказать? Наверное?       Женщина испустила дрожащий вздох, и в следующее мгновение Ангела почувствовала, что её обвили крепкие руки. Со своей стороны, она застывает как доска. Когда в последний раз кто-то обнимал её? Семь-восемь лет назад? Она знает, что это были её родители, потому что, конечно, кто же ещё, но не может вспомнить этого, кроме как знание, что это должно было быть. Что она вообще помнит о своих родителях? Она знает, что любила их, что она любит их, и что они, естественно, любили её в ответ, потому что... потому что... потому что она была их дочерью? Потому что она не помнит ничего плохого из того времени? Она почти ничего не помнит из того времени! Она не может–...       Она шмыгает носом, пытаясь сморгнуть слезы, которые не перестают течь, и обнаруживает, что её руки по собственной воле прижимаются к теплоте перед ней. В её груди больно, словно от укола. Дыхание становится неровным, нос забивается, и вскоре она уже ничего не может с этим поделать, только спрятать лицо в свитере миссис Линдхольм. Почему она плачет? Она пережила всё это много лет назад. Её родители не вернутся, у неё впереди будущее – нет никаких причин для этого. Она даже не расстроена, так почему она марает соплями и слезами по одежде этой женщины? Она не понимает. Она не хочет этого. Она хочет, чтобы это прекратилось.       Это тяжело, беспричинно тяжело, и ей требуется почти половина часа, чтобы снова взять себя в руки и, казалось бы, не от чего оттолкнуться. Ни печали. Ни злости. Ничего. Только слезы, которые не останавливаются.       — Миссис Линдхольм?       — Хмм? — промычала женщина, её пальцы нежно гладят волосы Ангелы.       — Можно мне всё ещё пользоваться мастерской?       Миссис Линдхольм сдерживает влажный смех.       — Посмотрим, милая. Посмотрим.