Это семейное

      Они не пошли к врачу на следующий день после инцидента. Или на следующий день. На самом деле, только после возвращения мистера Линдхольма с миссии в Австралии они все пошли на осмотр к кому-то, кому они могут доверять, чтобы сохранить всё в тайне. Она без проблем даёт взять образец своей не-крови из левой руки, но категорически отказывается, когда врач просит её снять рубашку для стетоскопа.       — Ангела, всё хорошо. Мы не собираемся... — миссис Линдхольм прерывает себя, встревоженно пожевав губами. — Доктор здесь, чтобы помочь тебе. Как и мы здесь.       Вот только это часть проблемы. Она не должна была лгать о том, что шрам появился в результате несчастного случая. Если бы она просто ничего не сказала, как ей следовало бы, ей бы не пришлось сейчас скрывать остальную часть своей кожи.       Точно так же было бы умнее, если бы она сказала, что не помнит, что дядя сделал с ней, вместо того, чтобы лгать об уколе. Это даже не было бы ложью. Она не помнит. Не совсем. Не сильно. Поэтому, когда доктор изъявляет желание подвергнуть её какому-то осмотру, она предпочитает не объяснять причины своего сопротивления. Он, может, и не знает наверняка, что с ней делали во время операции, но можно предположить, что дядя вскрывал её не только ради простого укола. Линдхольмы пытаются убедить её согласиться на осмотр. Они просят её быть храброй. Уверяют её, что это безопасно. Что всё хорошо.       Они окончательно сдаются, когда из её глаз начинают угрожающе катиться слезы – какая полезная вещь.       Осталось только дождаться результатов анализа крови.       — Это не кровь, — объявляет врач встревоженному кабинету.       — Что значит, это не кровь? — мистер Линдхольм приходит в себя первым и озвучивает все их вопросы. Ангела так и не набралась смелости спросить, что же на самом деле сделал с ней дядя, когда у неё ещё была такая возможность.       — Именно то, что я сказал. Она ведёт себя как кровь, но в ней только следы красных и белых клеток. Тромбоцитов нет. Там есть что-то, что, как я догадываюсь, делает их работу, учитывая, что ваша дочь всё ещё жива и, кажется, в добром здравии, но что это такое, а тем более как оно работает, я понятия не имею, — доктор говорит много других вещей, но Ангела не может уследить за большинством из них, так как он начинает использовать более длинные и сложные слова. Она улавливает достаточно, чтобы понять, что он говорит о её теле, это очевидно, и что в заключение он говорит что-то вроде: — Мы должны провести больше тестов, если она позволит нам.       Двое взрослых просят дать им время подумать, за что Ангела испытывает благодарность. Она не торопится пройти через всё это. Если в ней есть что-то большее, чем просто не-кровь – а это, скорее всего, так – то всестороннее обследование, вероятно, вскроет это. Не говоря уже о том, что при этом, скорее всего, обнаружатся и её шрамы.       Она потирает больное место над сердцем.       — Ангела, — начал мистер Линдхольм, как только они вернулись в машину. — То, что с тобой произошло, ты когда-нибудь говорили об этом с кем-нибудь ещё?       — Нет.       — Продолжай в том же духе. Я видел, с чем мы имеем дело в Overwatch... если станет известно, что в твоём теле находится что-то ценное... найдутся люди, которые будут готовы пойти на всё, чтобы заполучить это.       После того случая на двери мастерской установили электронный замок, что раздражает, но, по крайней мере, это можно понять. Кроме того, она по-прежнему помогает мистеру Линдхольму и даже может играть там под присмотром миссис Линдхольм.       Неприятно, но могло быть и хуже, если говорить о последствиях. Даже если Ангела не знает, как. Пока Линдхольмы не скажут ей, что ей предстоит встретится с психотерапевтом.       — Я в порядке, — настаивает она.       — И мы рады, что ты так считаешь. Это на случай, если у тебя есть что-то, что тебе некомфортно нам рассказать.       У неё всё внутри сжимается от этого намека. Они знают? Подозревают? Наверняка. Они пытаются заставить её признаться?       — Но я в порядке, — её голос дрожит и звучит не очень в порядке.       Когда наступает день, когда миссис Линдхольм заводит её внутрь ужасно красочного кабинета, обещая, что будет ждать прямо за дверью, Ангела уже давно разработала план действий.       — Привет, Ангела, я доктор Бьорнхолл, приятно познакомиться с тобой.       Ангела коротко взглядывает на протянутую руку женщины и ничего не говорит.       Она ничего не говорит, когда женщина объясняет, какова цель их встреч. Она ничего не говорит, когда женщина спрашивает о её интересах, как проходит у неё день, о школе, о друзьях или о чем-либо ещё. Она ничего не говорит, когда женщина лжёт, что их встречи останутся только между ними. Она ничего не говорит, хотя ей очень хочется говорить.       Эта женщина думает, что она не способна понять цель этих встреч? Или прочитать о юридических аспектах работы психотерапевта? В тринадцать лет у Ангелы нет прав на конфиденциальность. Только у Линдхольмов.       И поэтому Ангела решительно ничего не говорит. Ни на первой встрече, ни на пятой, когда она уже начала брать с собой беруши, чтобы заглушить непрекращающуюся болтовню терапевта, а затем и удушающую тишину.       Предсказуемо, в какой-то из дней миссис Линдхольм поднимает эту тему дома, как и знала Ангела, что она сделает. Потому что именно столько стоят слова доктора о конфиденциальности.       — Можешь попробовать поговорить с доктором Бьорнхолл? Ради меня? Пожалуйста?       Ангела прикусывает губу и ничего не говорит. Она не может. Так безопаснее, даже если это означает действовать вопреки желанию её опекунов. Подтверждение того, что она лгунья, до сих пор худшее из двух плохих решений.       На следующей встрече с доктором стоит тишина. После этого другой встречи не будет.       Это не значит, что Ангела и Линдхольмы ничего не делали всё это время. Помимо неприятной траты времени в виде упомянутых встреч, оба взрослых решили выяснить, что именно дядя ввёл ей в кровь. И на каждом шагу Ангела была рядом. Узнавала.       Для этого им приходится купить несколько дополнительных устройств. Перво-наперво, микроскоп – причём такой дорогой, что Ангела даже не знает, что она могла бы купить на такие деньги – чтобы хотя бы понять, что доктор имел в виду, говоря об отсутствии клеток крови. Судя по всему, они не хотят просить Ангелу сдать кровь, что одновременно вызывает досаду и обнадёживает. Она тоже хочет знать, поэтому, конечно, она сдаст немного крови для этого. Тем не менее, она ценит, что они не говорят ей просто протянуть руку для разреза. Она ценит, когда они настаивают, что резать не обязательно, даже когда её не-кровь оказывается нелепо стойкой к тому, что её вытягивают уколом булавкой.       То, что они находят под микроскопом, действительно не похоже на то, что Ангела помнит из лаборатории дяди и книг о клетках крови. Не-клетки выглядят как уменьшенные компьютерные детали – наниты, как с шоком называет их мистер Линдхольм.       Нанотехнологии, объясняет он, были чем-то вроде святого Грааля для науки в целом и медицины в частности в течение десятилетий, предшествовавших Восстанию машин. Ни одна лаборатория в мире не могла создать роботов, достаточно крошечных и прочных, чтобы не разрушать кровеносные сосуды изнутри и не оставлять отходов после распада. Потом случилась война, и любые исследования в области ИИ, особенно его самодостаточных форм, вроде той, что течет по венам Ангелы, прекратились или были полностью запрещены. То, что у неё в крови, не должно быть возможным. То, что это было создано одним человеком, должно быть невозможным.       Будущее медицины, вот уж действительно.       — Так значит, я... доказательство концепции?       Оба взрослых делают такие лица, как будто съели что-то кислое при словах Ангелы.       — Не называй себя так.       Откуда берутся наниты остаётся загадкой. Для Линдхольмов, во всяком случае. Очевидно, что они вырабатываются где-то в её теле, но не самовоспроизводятся, насколько они могут судить.       Они оба всё больше расстраиваются, она это чувствует. И она тоже. Им нужно более тщательно исследовать её тело, чтобы определить что-то большее, чем они уже смогли узнать, а Ангела не представляет, как это сделать, не выдавая её секретов. Её лжи.       Однако. Несмотря на то, что они явно подозревают её, они полностью оставили это дело, прекратив вместе с тем все те встречи. Её не наказали за то, что она молчит, ни когда она отказалась пройти через сканер, ни когда она отказалась разговаривать с терапевтом. Кроме того, что ей не разрешили самостоятельно заходить в мастерскую, после того случая ничего не изменилось в худшую сторону. Всё осталось таким же, как и раньше. Миссис Линдхольм по-прежнему жалуется, когда она пытается вместе с ней выполнять работу по дому, а мистер Линдхольм по-прежнему зовёт Ангелу на прогулки с женой после возвращения из командировок.       Она не знает, что с этим делать. Они не могли забыть, ни в коем разе, поэтому они, должно быть, целенаправленно игнорируют проблему. Возможно, они планируют что-то ещё, чтобы заставить её признаться в том, что она им солгала. Или, возможно, они ждут, когда она сама признается. Возможно, они назначили дату, до которой готовы подождать, прежде чем решат, что она не стоит таких хлопот.       Возможно. Возможно. Возможно. Она не знает. Она не знает, как ей узнать.       Она знает, что если она хочет вырасти, ей нужно пройти больше тестов. Что она должна рассказать миссис и мистеру Линдхольм.       Как признаться в том, что ты врал целые месяцы, да ещё и потратил время впустую, не признавшись в этом, когда этого от тебя ждали? Для такого должны быть хорошие слова, но Ангела их не знает. Молчание всегда помогало ей лучше всего, но в данной ситуации молчание не вариант.       Субботним утром Ангела приходит на завтрак в недавно купленной майке. Впервые, по меньшей мере за семь лет, она надела майку. Она спокойно занимает свое место, ожидая осуждения в свой адрес с глазами, устремлёнными на яичницу на её тарелке.       Полная тишина, сменяющаяся суетой миссис Линдхольм, которая мечется по кухне, знаменует момент, когда её, наконец, замечают. Она не поднимает глаз.       — Ох, Ангела.       Она не плачет, когда тёплые руки заключают её в крепкие объятия, но она была близка к этому.       Они снова ждут возвращения мистера Линдхольма, после чего посещают врача, достав из Ангелы обещание разрешить сделать тесты. Когда приходит время зайти в рентгеновский аппарат, она с усилием подавляет желание погладить внезапно занывшую грудь. Она вспоминает лабораторию дяди в ту ночь в мучительных подробностях. Все вещи, которые там были. Всё то, чего не было на следующий день. Тупая боль в сердце послужила ей хорошим напоминанием.       Она терпеливо сидит на краю лабораторного стола, ожидая, когда принесут фотографию, так, словно не имеет ни малейшего представления о том, чего ожидать. Если её спросят, что ж, она ведь не знала, что туда что-то положили, верно? Она и сейчас не знает. Возможно, на самом деле в её груди нет ничего, что не должно там находиться, а боль всего лишь психосоматическая.       Но там есть кое-что. Конечно же, есть. Она чувствовала это с тех пор, как проснулась в тот день.       Ангела и раньше видела рентгеновские снимки, но её снимки выглядят... мягко говоря, по-другому. Как будто её тело наполнено светящейся пылью. Наниты, поняла она, обменявшись взглядами со взрослыми. Это, конечно, не новость. Новостью был предмет, спрятавшийся у неё под ребрами, там, где должно быть сердце. Линдхольмы ничего не говорят, доктор спрашивает, чувствует ли она какую-нибудь боль.       — Нет, — легко отвечает она. В данный момент она ничего такого не чувствует. Нет смысла беспокоить её опекунов по поводу того, что им не под подвластно.       Только спустя несколько часов, за время которых они изучают то, что узнали ещё в мастерской, возникает неизбежный вопрос.       — Когда это произошло?       Несмотря на то, что она готовилась к этому с того момента, как увидела фотографию, слова застряли у Ангелы в горле. Она потирает грудь, снова скрытую под обычной одеждой, шрам, который видит только она – тот, что у неё в голове. Она облизывает губы.       — Я не знаю.       Она не знает. Это не ложь. У неё нет никакой уверенности, что дядя имплантировал ей то, что, похоже, является каким-то усовершенствованием сердца, в тот же день, когда вскрыл её электропилой, так что всё, что она скажет, будет формой догадки. Кроме того, какой смысл рассказывать? Что сделано, то сделано.       — Ангела, — начинает миссис Линдхольм, нерешительно, осторожно. — Ты ведь знаешь, что можешь рассказать нам всё, что угодно? Мы только хотим помочь.       — Я знаю, — она улыбается своей лучшей улыбкой. Это легко. — И я благодарна, что вы делаете это для меня.       Мистер Линдхольм собирается что-то сказать, но ловит взгляд жены и закрывает рот.       — Всё хорошо. Мы любим тебя.       Она моргает, глядя на эту пару, боль в груди усиливается до такой степени, что она не может не поморщиться и не потереть её, чтобы попытаться облегчить болезненное ощущение. Они любят её? Это... хорошо. Это хорошо. Это значит, что её упорная работа по вплетению себя в их жизнь приносит плоды. Это значит, что её авантюра с рассказом им окупилась. Она должна что-то сказать в ответ, она знает это, но что именно сказать, она понятия не имеет. Вместо этого она делает то, что умеет лучше всего: молчит, пока мир снова не обретёт смысл.