Слуга науки

Кафедра осталась слепа и глуха к их с Чуйко закадычному приятельству – никто, как думалось, не знал о том, как Василь обдирает коленки каждое воскресенье, сражаясь с великим и ужасным ректором на теннисном корте. Кандидаты и доктора по-прежнему звали его «Васей», когда студентов рядом не было, и давали ему мелкие бесславные поручения, которые больше годились для лаборантки. Но это его устраивало. Прознай они, что Василь дружит с Чуйко, мигом бы выложились в раболепный ковер у его ног, а как ходить по такому ковру, он не знал и учиться не хотел. После каждой игры Юрий Иванович подвозил его на машине. Автомобиль был служебный, но каким-то одним номенклатурщикам известным образом Чуйко умудрялся по выходным безраздельно им владеть, отсылая приставленного водителя и своими руками крутя баранку. Водил он внимательно и бережно, со знанием дела. Василь, чудом не поседевший за пару поездок штурманом у нервного лихача-отца, привык к хорошему и даже позволял себе дремать на пассажирском сидении. Использовать высокое начальство в роли извозчика Василь не решался – не столько из уважения, сколько из робости перед соседями. Они, любопытные, тут же донесут отцу, а тот непременно начнет упражняться в выдумках, как бы ему, такому особенному, поумнее применить свое служебное положение. Поэтому обычно Василь прощался с Юрием Ивановичем у автобусной остановки и возвращался домой своим ходом. В их последнее, октябрьское воскресенье, когда солнце уже не так пекло и после игры стало прохладно, его сморило особенно крепко. Разбудил его Юрий Иванович, осторожно притронувшись к плечу. – Просыпайтесь, Василий Петрович. Ваша остановка. Василь встрепенулся и покрутил головой, с удивлением понимая, что это как раз никакая не остановка, а его собственный двор. – Как мы здесь оказались? – Вы спали так крепко, мне показалось кощунством вас будить. А ваш адрес я знаю, он у вас в личном деле прописан. Его магическую память на мелкие детали Василь уже знал, поэтому почти не смутился. Он потянулся к дверце, чтобы вылезти, но Юрий Иванович его остановил. – Подождите немного. Хотелось бы с вами обсудить, чем можно заменить теннис в холодное время года. Василь посмотрел на него в задумчивости. Идеи не было ни одной. Не приглашать же Чуйко к себе на стадион, наматывать круги в спортивных костюмах. Сложно было представить лощеного господина ректора в мешковатом тряпье среди облезлых турников. – Чем вы увлекаетесь, Василий Петрович? Ну, помимо физкультуры и, так сказать, нестандартных исторических источников? А ведь опять повелся… за все время совместного досуга Чуйко ни словом не обмолвился о том, что знает, почему Василя ненавидел научный совет. Знал ведь, старый черт, на что тот ссылался, исследуя хлебозаготовительную кампанию. И теперь будто намекал, что, уволься Василь с должности придворного пажа, то и с должности преподавателя его тоже «попросят». – Обычно книги читаю. – А в шахматы играете? – Признаюсь, давно не играл. Но когда-то да, увлекался. – Золотой вы человек, Василий Петрович! Все-то умеете! – Снова этот восторженный тон, будто Василь – шматок манны небесной, после сорокалетних скитаний свалившийся на потерявшего надежду кочевника. – Тогда приглашаю вас возобновить! Мозг для советского человека так же важен, как и мышцы. – Ну, можно и в шахматы, – Василь улыбнулся. Если забыть откровенное неравновесие власти в их странном союзе, общество Чуйко ему нравилось. Он был интеллигентный, пусть и заносило его иногда, начитанный, громкими лозунгами не швырялся и чужое грязное белье перед носом не тряс. И воспринимал Василя не как дурочка юродивого, а как равноценного человека. После стольких лет общественной опалы хоть какой-то глоток свежего воздуха. Нравятся ему шахматы, значит, будут шахматы. – Великолепно. Значит, в следующее воскресенье жду вас у себя. Вот это поворот. Одно дело – посещать спортивный комплекс, и совсем другое – ходить в гости к ректору. Там, небось, шикарная трехкомнатная квартира, сервиз из ГДР, важная представительная жена, может, детишки какие, хотя в возрасте Юрия Ивановича – скорее внуки… в эту идиллию одинокий, забитый Василь совсем не вписывался. Он тут же подумал, что за полтора месяца их общения так и не узнал, женат ли Чуйко вообще и в каком количестве наплодил наследников. – Чего молчите? Договорились, а, Василий Петрович? – Да как-то… неловко мне. Вы ж меня в гости зовете. – Чего ж неловко? Я ж к себе зову, не к чужим. Вы если боитесь, что кто-то еще будет – так вы не бойтесь. Супруга моя, Виктория Викторовна, в Москве осталась. У нее там важная общественная деятельность. Вот и кукую один, вечерами даже поговорить не с кем, а шахматы с собой привез – и простаивают. – Ладно, – поддался Василь, не зная, какое еще самому себе придумать оправдание. Они условились, что следующее воскресенье посвятят шахматам, и Юрий Иванович милостиво отпустил его домой. Сон в этот день не шел – видимо, по пути домой Василь выспался на всю ночь с запасом. В голове роились странные мысли, посвященные их с Юрием Ивановичем неназванной дружбе. Другой бы на месте Василя уже давно придумал этому практическое приложение. Ниточки советскому человеку нужны, чтобы за них дергать – но никто не дергал их, ни в какую сторону. Может, потому Чуйко и избрал его среди прочих – хотел окружить себя таким человеком, который не будет искать выгоды от игры в теннис, а будет просто бодро бегать по полю, обдирая коленки и заливаясь после победы пересахаренным лимонадом. Если цель его была только в этом, то на такое прислуживание Василь был согласен – пусть чести ему это не делало, но быть одиночкой до чертиков надоело. Когда-то у него были друзья, но всех разбросало по стране распределением. Была Ольга – пока не выскочила снова замуж и не умотала за своим в Харьков, прихватив Димку. Сына он с лета не видел и очень соскучился – но ведь не позвонишь им вот так, среди ночи, терзая дорогущий межгород, чтобы покаяться в одиночестве… Оставался ему только Юрий Иванович. Не самая плохая компания – если в итоге не будет какого подвоха. При всей своей честности и бессребренности, Василь дураком не был. Он знал, что Чуйко – змея, сожравшая на своем пути не одного конкурента и переломившая десяток хребтов. Другие на такую должность не забираются. Другие не читают лекции в Штатах, не профессорствуют в МГУ, не ездят по выходным на служебных машинах в навороченные спортивные комплексы. Не заводят себе карманных учителешек, чтобы развлекали их по выходным. Поэтому Василь ждал, что откуда-нибудь да выстрелит. В самый неподходящий момент этот интеллигент поставит его к стенке и лично выпустит автоматную очередь. Но то ли ему не хватало осторожности, то ли наоборот, за долгие годы выучился ходить, как коза на привязи, – но дать от ворот поворот Чуйко сил у него не было. Юрий Иванович уже прочно вплавился в его жизнь, стал постоянной величиной, и шевелить такую величину немотивированным отказом Василь не стал бы. Не потому что боялся – просто не хотел. Мысли плавно перетекли от юрьиванычева облика морального к облику физическому. Он был высокий, выше Василя на полголовы. Лет ему было… ну, за пятьдесят. Наверняка войну он застал не в эвакуации, а был уже достаточно взрослым, чтобы торчать на передовой, ну, может быть, в последние годы. Василь военное время знал лишь понаслышке – сам родился в сорок шестом, но мама рассказывала, как они с крошечной Светкой мыкались по уральским баракам, ждали вестей от отца с фронта. О войне думать не хотелось, но хотелось представлять, каким тогда был Юрий Иванович. Гладкое молодое лицо на коричневой фотокарточке, гимнастерка, волосы волной надо лбом… Василь сам не понял, как пришел к выводу, что в юности Чуйко был красавцем. Не суть как, главное – зачем. Зачем он думал о ректоре в таком ключе. Для чего… Тугой узелок солнечного сплетения сладко зашевелился. Вот так его унылое одиночество реагировало на неожиданное внимание – ответной привязанностью и жгучим интересом. Василь вспоминал вечно насмешливые глаза с острой инспекторской льдинкой и понимал: ему нравится, что Чуйко на него смотрит. Задает вопросы, зовет с собой, помнит его домашний адрес и будто угадывает, с каким гарниром он жрет сам себя в моменты смущения или раздумий. Это опыт, напоминал себе Василь, опыт жесткого прожженного управленца, а вовсе не какой-то особенный интерес, но копошившемуся в груди ощущению было фиолетово. Оно говорило, что надо следовать за Чуйко, и влекло прямиком в трясину. Василь вспомнил, как в первую их игру Юрий Иванович ощупал его коленку. Деловым, отточенным жестом, будто прикосновения между ними были взяты за правило. И почему-то увидел вдруг, без каких-то особых усилий, как Чуйко делает то же самое, но совершенно в других обстоятельствах. Вот он, Василь, лежит на постели, оперевшись на локти, упираясь босыми ступнями в хлопковую простыню. А Юрий Иванович сидит перед ним, подобрав ноги под себя, и таким же простым жестом берет его за колено, отодвигая в сторону. Разница между реальностью и фантазией лишь в том, что Василь лежит перед ним голый, и от прикосновения ноги разъезжаются, представляя взору Юрия Ивановича все самое прекрасное и постыдное. – Это у вас впервые? – Отдается эхом нечаянно брошенная фраза, и Василь, шумно сглотнув, кивает. Для него все впервые – чужая незнакомая кровать, прикосновение жестких пальцев и бессовестная откровенность. Он краснеет, но ноги не сводит, позволяя Чуйко на него смотреть. – Чего вы от меня хотите? – Сдавленно спрашивает он, и знает, что с места не сдвинется, что бы ему ни ответили. Чуйко улыбается с этим своим язвительным прищуром и гладит ладонью его бедро, большим пальцем забираясь на внутреннюю сторону. – Вы сами прекрасно понимаете, Василий Петрович. Вам самому это нужно. Василь закусывает губу и подаётся вперед. Юрий Иванович прав – да, нужно. Чуйко вправе его трахнуть, раз уж застал в таком виде, воспользоваться всеми его пороками, раз уж и в остальном он был таким безотказным. – Ну тогда давайте, – какой-то незнакомый Василь говорит вместо него. – Берите. Делайте, что хотите. – Ну нет, – Юрий Иванович снова хитро улыбается. – В такие игры я не играю. Я подожду, пока вы сами попросите, и вот тогда возьму. После этих слов все растворяется. Василь проснулся в холодном поту, как гоголевский персонаж, стряхнул облипшие перемотанные простыни. Едва светало, и все очертания в комнате были покрыты пылью тягучих сумерек. Очевидно было одно – Юрия Ивановича здесь не было. И быть не могло. Вот так, бывает, проснешься от кошмара, и понимаешь, какая глупость привиделась. У Василя случилось наоборот – во сне ему было почти хорошо, а наяву стало страшно. Он не ожидал прихода Чуйко в мир грез, где царила неразбериха, но защищенная ото всех. Сны были единственным местом, где он укрывался от нелепой реальности, а теперь все перемешалось, да еще и в самом гротескном ключе. Если раньше Василя было два – тот, кому снились пошлости, и тот, который по утрам стоически от них избавлялся – то теперь они склеились в одного, взбудораженного и растерянного. Как теперь смотреть в глаза Юрию Ивановичу? Как идти к нему домой и гонять чаи, когда в память вонзилось неизгладимое обещание похожего на него фантома? «Я подожду, пока вы сами попросите» – то ведь говорил не Юрий Иванович, а внутренний голос. Голобородьковское подсознание уже поняло, что на что он способен, и послало ему живописное предостережение. Нет, этого ни в коем случае не может произойти.