Слуга науки

С временем у Василя отношения были строгие, советские – там, где являться нужно ко времени, он приходил в срок. С досугом он справлялся интуитивно, обычно погружаясь во что-то на часы и забывая обо всем прочем, но к нужному моменту словно просыпался и опять везде успевал. К Чуйко он опоздал совсем по другой причине – он вовсе не собирался приходить. После сна, без подтекстов сообщившего ему о том, как его внутренние сущности воспринимают этого человека, Василь понял, что его падение – лишь вопрос времени. Чем-то – словом ли, взглядом, жестом – он себя выдаст, и тогда увольнение будет меньшей из его забот. Не найдя способа сообщить ректору, что их воскресное рандеву отменяется, он почему-то счел, что неявка будет достаточно заблаговременным оповещением. Василь совершил экзотический для себя поступок – струсил. Оказалось, он тоже это умеет, просто был нужен подходящий контекст. Чуть позже он струсил повторно, когда раздался телефонный звонок, и Светка, всегда первая бежавшая к трубке, заорала на всю квартиру: – Вася-я-я! Это тебя, звонят из института! Он выполз в прихожую, придавленный грузом нехорошего предчувствия, и забрал у сестры орудие его, Василя, убийства. – Голобородько, слушаю. – Василий Петрович, – раздался в трубке мягкий баритон Юрия Ивановича. – Вы что же это задерживаетесь? Отказаться вот так, в глаза, вернее – в ухо, у него не хватило пороху. Ближайшее на векторе истории недовольство Чуйко показалось куда больше и страшнее отдаленного, пусть и куда более трагичного, грехопадения. – Извините меня, я… заработался. Потерял счет времени. Уже выхожу и скоро буду. Врал он плохо, но текст подобрал правдоподобный, а главное – обещался быть, и это Чуйко успокоило. Получив в спину нотацию о разгильдяйстве от некстати проходившего мимо отца, Василь юркнул в комнату, чтобы переодеться. Через сорок минут он стоял на пороге шикарной трехкомнатной квартиры, в которой Чуйко, вопреки всем нормам распределения жилплощади, размещался один. Это сходу взбесило – они во времена расцвета голобородьковского клана жили в четырех комнатах ввосьмером, и это с одним совмещенным санузлом. Но мысль была мимолетной и быстро прошла при виде цветущего Юрия Ивановича, который, приветив его парой совсем не ношеных тапок, ушел на кухню заваривать чай. Пока он хозяйничал, Василь осмотрелся. Вот так, в самых худших красках, он это себе и представлял – не квартира, а выставка достижений мебельной промышленности Югославии и ГДР, некуда присесть, не поправ собой классовое неравенство. Так его Чуйко и застал, стоящим посреди комнаты в нерешительности, и тут же по-отечески направил на диван, а сам поставил поднос на столик и уселся в кресло. Бутерброды с колбасой, шоколадные конфеты и апельсины – как будто не середина октября, а целый Новый год. Чай тоже был не из простого веника. То ли так Юрий Иванович пытался ему намекнуть, чтоб место свое знал, то ли облагодетельствовать, но вид угощения отрезвил и вернул Василя в рамки их всамделишних отношений. Пусть он и фаворит, но с ограниченными полномочиями, так что фантазии фантазиями, а грани дозволенного переходить тут некуда. – Вот, к чаю немного закусок, подумал, вдруг вы голодный. А то работаете весь день – выходной, между прочим, день! – может, и поесть не успеваете, – прокомментировал Юрий Иванович, маскируя свои непонятные мотивы заботой. – А если вы вдруг в настроении, то можно и коньячку – у меня есть просто великолепный, знаете… – Вы что, Юрий Иванович, – осадил его надежды Василь. – Какой коньяк! – Ну мы-то с вами знаем, что вы меру блюдете, передо мной можете не кокетничать, – фыркнул Чуйко. – Настаивать не буду. Просто знайте, что там, в серванте, стоит о-о-очень хороший французский коньяк. – Я это учту, – сдался Голобородько. Пить в присутствии Юрия Ивановича было никак нельзя, еще не хватало при нем расслабляться. А вдруг это все его умело обставленный план по добыче у Василя каких-нибудь ценных сведений? Кто знает, может, его в антисоветской деятельности подозревают, и все вот эти спортивные мероприятия – только чтоб его напоить и разболтать? Юрий Иванович настаивать и впрямь не стал, а покорно расставил шахматы, и следующие полчаса они провели вполне интеллектуально. Правда, размазали Василя вчистую – он то и дело отвлекался, думая о реальных интригах вместо шахматных, и глупо прозевал целых две важных фигуры. Но судя по радости, с которой Чуйко хлопнул в ладоши после неминуемого мата, сопернику он своей игрой доставил удовольствие. – Сделал я вас, а! – Воскликнул Юрий Иванович. – Может быть, еще чаю – и реванш? Отказаться причин не нашлось, но следующую партию Василь играл более вдумчиво. Чуйко был сильным соперником и теснил его не по-детски, поэтому мат ему Голобородько поставил почти с удивлением. Юрий Иванович удивился тоже. – Ну вы даете… – протянул он. – А говорили – не играли давно. Признавайтесь, опять кокетничали? – Ну вы что, Юрий Иванович. Я с последнего курса института не играл. Не с кем особо было… Это правда. Его любимыми соперниками были Ваня Скорик и Миха Санин, но первый с армейской жизнью потерялся совсем рано, а второго по распределению отправили во Владивосток, где он чинно оберегал Союз от японского барахла. Василь все подумывал научить Димку, но выделенных ему отцовских часов катастрофически не хватало. – Неужели у вас с тех пор не было ни одного партнера? – Не так уж я шахматы люблю, чтобы играть в них с первым встречным, – ляпнул Василь. Он имел в виду любопытных дедков на аллеях, которые целыми днями резались меж собой, и до того друг другу опостылели, что игру с любым пришлым превращали в допрос с пристрастием. И еще Матвеича с кафедры, который шахматы страсть как любил, но во всем остальном был гаденьким человеком. А вышло так, будто Юрий Иванович среди всех как-то особенно выделялся. – Приятно слышать, Василий Петрович, – ответил Чуйко с достоинством. Умел он все-таки принимать комплименты. – У меня сложилось впечатление, что вы человек хороший. Что ж вам с людьми-то так не везет? Вопрос был странный и даже бесцеремонный, оттого, что бил в точку. С теми, кого Василь любил, его развела судьба. Всех остальных, сам того не понимая, держал на почтительном расстоянии, свято полагая, что они сами его сторонятся. – Да бросьте вы, Юрий Иванович. Люди тут не при чем. Это просто я такой человек. – Какой вы человек? – Ну… неуживчивый. Не компанейский. – А по-моему, вы очень приятный собеседник, – Чуйко откинулся в кресле и заинтересованно склонил голову набок. – Вам так кажется, потому что вы потрудились меня узнать. А со стороны… ну вы и сами понимаете. Репутация моя тоже… – А я вот, кстати, хотел спросить вас о репутации. Откуда вообще пошла эта чушь, что вы, дескать, пьете? Вы что, дебоширили по молодости? Василь замялся, думая как-то смолчать, но потом понял, что Юрий Иванович и так все о нем знает. – Жена, когда со мной разводилась, написала, что я пьющий. А дальше как-то оно само. – Но ведь она с чего-то это выдумала. С Чуйко не хотелось говорить об Ольге. Ее Василь ни в чем не винил. Их брак, с расширением ретроспективы казавшийся все более счастливым, был слишком наивно хорош, чтобы обсуждать его с человеком, подобным Юрию Ивановичу. Василь пожал плечами и промолчал. – Вот я когда разводился со своей первой женой, она написала проще – не сошлись характерами. Так меня вызвали на партсобрание и долго допрашивали, что мол, за характер у меня такой, раз я им после стольких лет не сошелся. А мне даже скрывать было нечего. Мы с Ирочкой и правда были совершенно разные люди. Она порывистая, острая на язык, очень честная – чем-то в этом плане похожа на вас… а я дипломат, и прямых конфликтов не люблю. Василю почудилось, что о первой жене Чуйко говорил если не с любовью, то с какой-то невероятной сердечностью. – Что там ни говори, мировая она женщина. А Ольга ваша – тоже умничка. Все правильно написала, в вашем случае пьянство – лучшая причина. – Откуда вы знаете, как зовут мою бывшую жену? Чуйко лишь хитро улыбнулся и развел руками. Вопрос и правда был глупый, наверняка в досье было и про нее, и про Димку. Как в анекдоте про Чапаева – опер просил про всех написать. Узнавать что-то новое о Юрии Ивановиче было приятно на физическом уровне – как будто близкое знакомство с его биографией делает его… безопасным, что ли. Многоликий Левиафан становился проще и уязвимее, человечнее. – А дети у вас есть, Юрий Иванович? – Спросил Василь. – А как же. Две дочери. Великолепные девчонки! А у вас, знаю, сын. – Ну да, Димка. – Пацан… я вот тоже сына хотел, но как-то не вышло. Думал, Виктория мне родит, но она чересчур деятельная оказалась – все на собраниях, да на съездах… связался на беду с комсомолкой! Вот вы скажите мне, Василий Петрович: вы в юности тоже неутомимым активистом были? – А как же, – Василь улыбнулся. Он любил вспоминать институт. – Помню, до двух ночи сидел и готовил стенгазету. А утром, к восьми – на экзамен. – Мама с Ольгой тогда хором ругали его сознательность, потому что не может живой человек спать по три часа в день в мирное время. А ему тогда было море по колено, он был счастлив, он приближал коммунизм. – А что же супруга ваша? – Ругалась, конечно, – Василь улыбнулся, вспоминая гневные Ольгины эскапады. Она еще и ревновать умудрялась, уверенная, что после двенадцати в институтских стенах все переходит в неуставные отношения. – Однажды она меня на порог не пустила, сказала – ночуй там, где шлялся. И мама моя, представьте, встала на ее сторону! Они посмеялись. Сейчас это казалось ерундой, а тогда Василь спал, свернувшись калачиком под дверью, пока мать не сжалилась и не пустила его домой. Ольга с утра сходила с ума, что выставила его из дому на ночь глядя, и сама попросила прощения, а он ее, конечно же, простил. – Ну да, что же вы за муж такой, – усмехнулся Чуйко саркастично. – У него молодая красавица-жена, а он стенгазеты рисует! И не стыдно вам, Василий Петрович? – Ну… – знай тогда Василь, кого славит, побросал бы краски и побежал бы к Ольге под крылышко. – Тогда это казалось важным. – Неужели важнее любимой женщины? – Вам не кажется, Юрий Иванович, что с появлением любимой женщины жизнь не заканчивается? – Да я вот просто в толк никак не возьму, Василь Петрович, – Чуйко подался вперед и посмотрел на него пристально, еще и Василем первый раз в жизни назвал. – Вам лет сколько было? Двадцать два? – Он говорил вкрадчиво, почти шепотом. – У парней в этом возрасте кровь кипит, на остальное – плевать! А все эти активисты – либо хвосты пушат перед девчонками, либо, как я – вижу цель, не вижу препятствий. Но вы-то другой. Вы что, правда так сильно за идею держались? Если так, то что же с вами стало? Василь с досадой поджал губы, не зная, как отвечать на такие вопросы. С одной стороны, исповедаться перед Юрием Ивановичем не хотелось, он и без пояснений все знал, и не стоило тешить его исследовательское любопытство. С другой – а ведь до этой поры никто у Василя не спрашивал, почему все сложилось так, как сложилось. А порой так хотелось кому-нибудь рассказать о боли человека, у которого душа горела, а однажды утром он проснулся и понял, что вечный огонь погас. Это даже не боль, а глубокая, невыносимая тоска, от которой бежать хочется, вот только не убежишь. – Вы какого ответа хотите, Юрий Иванович? Чтоб я советскую власть ругал? Или признался, что жену свою не любил? Уж простите меня, этого не будет. И вообще, я, пожалуй, пойду. Он вскочил с дивана, но не рассчитал силы, качнул стол – и опрокинул чашку. Полилось на брюки и ковер, кинулся поднимать – ударился об угол, да так больно, что искры посыпались из глаз. В минуты волнений Василь становился неуклюжим, будто тело отказывалось подчиняться растерянному командиру. Поднятая было чашка вылетела из рук и приземлилась мимо ковра, цокнула отбитой ручкой. Василь замер, словно боясь следующим своим движением нечаянно нажать на какую-нибудь кнопку, которая запускала мировой хаос. Все это время Юрий Иванович флегматично наблюдал его борьбу с обстоятельствами. Он пальцем не шевельнул, чтобы спасти Василя от превратностей физического мира, а заодно и ковер с сервизом. И лишь когда Василь застыл, заземляясь, он медленно поднялся и подошел к серванту, вытягивая из закромов коньяк. Он протянул ему смешной пузатый стакан, и Василь бездумно принял его из рук. – Что мне с этим делать? – Спросил он глупо. – Выпейте, – велел Юрий Иванович. Василь не рискнул спорить и выпил – прямо так, сидя возле стола на корточках. Коньяк оказался терпким и ароматным, обжег горло и губы, зато согрел плечи. – Вам знаком концепт атомной бомбы, Василий Петрович? – Поинтересовался Чуйко, оборачиваясь к серванту за стаканом для себя. – Есть емкость, разделенная пополам, и в каждой из половин – вещество объемом меньше критической массы. А в самый ответственный момент перегородку убирают, и – бум! – Он неопределенно махнул рукой, изображая непоправимое. – Вот вы мне сейчас напоминаете такую емкость. Только перегородка у вас внутри уже настолько истончилась, что в пору эвакуировать город. – Я не понимаю вашей метафоры. – Вы носите в себе две разные проблемы, и почему-то полагаете, что одна с другой никак не связаны. И запираете их усилием воли, не пуская наружу. Только там, внутри, они договариваются меж собой, и скоро сообща достигнут критической массы. И тогда - бум! Последнее слово он произнес как-то озорно и, отсалютовав бокалом, пригубил коньяк. – Зря вы думаете, что меня знаете, – прошипел Василь, поднимаясь с пола и бессмысленно отряхивая мокрые брюки. – Вот как? То есть вы не считаете, что для праведной жизни достаточно лишь усилия воли, заглушающего все остальное? – Для праведной жизни достаточно не врать себе и другим. – Вот и не врите. Спросите у себя, что вас мучает, и честно на этот вопрос ответьте. – Перестаньте, Юрий Иванович, подбивать меня на исповедь. Мне нечего вам сказать. – Исповедь, Василий Петрович, понятие сугубо религиозное. Мы, как советские люди, не исповедуемся. У нас диалектический материализм – тезис, антитезис, синтез. Хотите еще коньяку? – Спасибо, – жестко отозвался Василь, цедя отвращение, раскидывая его, как мелкие камушки. – Мне действительно пора. Медленно, боясь опять невзначай что-то задеть, он просочился между столом и Юрием Ивановичем – прочь, в темную прихожую, как зверь, ползущий в сырую нору, укрываясь от охотничьего выстрела. Василь бежал, глупо и постыдно, не выдержав намека, который другому мог бы и не померещиться – но ему, околдованному страхами, казался почти упреком, почти обвинением. Неужели и это Юрию Ивановичу известно? Откуда, кто мог ему доложить о том, в чем Василь и себе-то не признавался? Увидел, как пить дать увидел. Василь так долго растил свою раковину и думал, что через холодность и занудство его нельзя разглядеть насквозь. А Юрий Иванович, как рентгеновский аппарат, разглядел и помахал перед носом темным чернильным снимком – вот, смотри, горе-историк, нет в тебе ничего светлого, одна сплошная чернота. И та скоро вырвется, как вонючая гниль из канализационного стока. Добежав домой – дворами, какими-то улочками, лишь бы не сталкиваться в автобусе взглядами с другими людьми, Василь укрылся в своей комнате, залез с головой под одеяло. Вслед полетел крик отца – заметил ведь, что отпрыск вернулся взвинченный, и решил отругать за какие-то мифические служебные проколы. Не слушая, за что его хают, Василь замер, закрыв глаза, затаился. Нельзя было поддаваться и идти туда, где ждала очевидная западня. Василь понимал, что падает, и мысленно открывал отсчет до дня, когда об этом узнают все.