Слуга науки

POV Юрий Иванович Передавил… Глупый Василёк, этот академический цветочек, оказался тем самым ростком, что пробивается сквозь асфальт – такой раскрошит любую твердь, стремясь к свету, но вылезет и зачахнет, потому что наружа – холодная и негостеприимная. Он настолько привык полагаться лишь на себя и огонь, который носил внутри, что искренне считал, что этого огня хватило бы согреть для него весь мир. А мир – он хищный, алчный, ему всегда мало и Василькового огня ему на один раз поужинать. Сложно объяснить это человеку, который привык быть совсем один. Недоверчивый, упрямый и скупой на эмоции, но не на чувства. И вот это скользкое, как рыба, вывернулось из рук, и ринулось обратно, в своё одиночество, обдав волной ледяного презрения на прощание. Юрий знал, что после того, как Василёк прикормился, побыл рядом и облагодетельствовал своей аурой, жить по-прежнему будет сложно. Он ощутил это в первое же одинокое воскресенье, когда, вопреки своему обыкновению, остался дома и обнаружил себя лежащим на диване в четыре часа дня. Такого с его деятельной натурой не бывало ни разу, и Юрий мгновенно задумался о причинах своего такого нетипичного поведения, почти сразу же выкопав искомое: все его возможные занятия каким-то образом вертелись вокруг Василя. Играть с ним в шахматы, пробежаться на стадионе, поговорить, наконец, по телефону! – но это все было временно невозможно. А может, и навсегда. Но самое жуткое и привлекательное было в мыслях, которые роились на самом дне. О том, как тонкая, порывистая натура Василя проявила бы себя, поддавшись его рукам. Мальчишка наверняка пылкий, что часто бывает вот с такими упёртыми засранцами, и если бы Юрию удалось сломать единственную преграду – его оглушающее отрицание своей натуры, – тот бы сдался и позволил ему все. В истинной природе Василя Юрий не сомневался – он так очаровательно краснел на его двусмысленности, улавливал каждый подтекст, а ведь для этого было нужно видеть их именно так, как видел Чуйко. Нормальный мужик остался бы слеп или осклабился, почуяв насмешку, но Василь реагировал, как девица перед поручиком, принимая все на свой счёт. Как тогда – прикрывался полотенцем в душевой, а другой ведь бесстыдно прошел бы мимо… Наверняка в этой твердыне принципов хранилось жалкое, отчаянное желание отдаться, и Юрий был готов на многое пойти, лишь бы оно просочилось наружу. Маловероятно, что когда-то Василь уже проявил его с другими. Скорее, он утопал в жарких фантазиях, грезил мороком, боялся и прятался, просыпаясь в фантомном кольце сильных мужских рук, и разве что трогал себя, представляя себе то, за что после становилось стыдно. Каким он, должно быть, был красивым, когда запрокидывал голову, закусив свои тонкие, капризные губы, и отчаянно любил себя, в воображении исступленно насаживаясь на чужую горячую плоть. Ах, как бы Юрию польстило, если бы воображали его… Строптивый и принципиальный, безотказный, требовательный и нежный – вот каким представлял Василя Юрий. Распечатать бы этот невинный цветок с одурью голодного варвара, а потом успокаивать, вытирать бегущие из глаз слёзы стыда и боли и вбирать в поцелуе капли крови с голого бедра. Если будет кровь, если он не разомлеет настолько, чтобы сразу принять его без боли и повреждений. От мыслей о таком вот Голобородько в паху тяжелело, и появлялись несоответствующие возрасту и статусу идеи. Не станет же почтенный ректор дрочить на диване, как пубертатный мальчишка? Для таких вещей у взрослого человека существует кровать. Мысли и поступки Чуйко разграничивал мастерски. Наутро он, спокойный, стремительно прошагал в свой кабинет и приступил к привычной ректорской рутине, не вспоминая о непристойных стонах, вложенных изощрённой фантазией в уста приличного советского гражданина. Беда возвращалась по вечерам, но, верный режиму – во всех смыслах – Юрий воздерживался от рукоблудия. И все-таки календарю было угодно снова столкнуть их лбами. Вероятно, большевики задумывали именно это, штурмуя Зимний, чтобы была у них эта чертова демонстрация к годовщине Октябрьской революции. Василь плёлся в конце строя, и взгляд его был тяжелым, как мысли о судьбах родины. Капли румянца расползлись по кончику носа и щекам, придав ему слезливый вид, и казалось, что весь строй идёт на демонстрацию, и лишь он один – на заклание. Во время крестного хода безбожников Юрий не видел Василя, потому что возглавлял процессию, но когда они вернулись в университет, его мальчик замаячил перед глазами, хоть и усиленно прятался – только партизан из него был никудышный. Он был как ребёнок, играющий в прятки, когда закрывает глаза занавеской и думает, что, если он не видит мать, то и мать его не видит. Он то и дело подворачивался спиной и выставлял Юрию на обозрение плечи, затянутые шерстяным пальто, и нелепо торчащий над воротником кусок клетчатого шарфа. Чуйко сверлил взглядом стриженный затылок и посмеивался, но не мог избавиться от зудящего желания подойти и вступить в светскую беседу, старательно предотвращая все попытки разума обосновать, почему это дозволено. Было бы чудесно подойти по-свойски и поинтересоваться, мол, что стряслось, любезный Василь Петрович, отчего в гости не заходите, и увидеть, как Василь поджимает губы, разрываясь между красноречивым оскорблением и стыдливым признанием, ограничиваясь в итоге смазанным «так, дела»… Какие дела у тебя могут быть, Василёк? Наматывать нервические круги по стадиону? Или копаться в самиздатовских развалах, выискивая свидетельства преступлений кровавой тирании? Уже давно никто не пренебрегал обществом Чуйко ради таких мелочей. И вместо того, чтобы злить, это очаровывало. Очаровывало настолько, что просыпался авантюризм и желание творить дурное. Юрий двинулся с места и спокойным, представительным крейсером проплыл, разрезая корпусом угодливую толпу, в миг оказавшись возле Василя. Склонился к его затылку – господи, какой же он все-таки крошечный, – и конфиденциальным шёпотом отчеканил: – Василий Петрович, зайдите ко мне в кабинет. После чего удалился наверх, в резиденцию. Ожидание было томительным. Впрочем, какое ожидание, так – надежда. Уверенности в том, что Василь послушным барашком забредет на беседу, не было никакой. Тем радостнее отозвался в сердце скрип открывающейся двери, когда Голобородько вошёл без стука и тут же прикрыл за собой дверь, будто заметая следы. – Вы хотели меня видеть, Юрий Иванович? Если бы тени могли говорить, у них был бы такой голос – темный и печальный, но неизменно твёрдый, как у камней. Василь выглядел бесконечно уставшим приговорённым, которому гильотина уже кажется райским ложем лишь потому, что там можно приклонить голову. – Хотел, Василий Петрович. Присаживайтесь, не стойте истуканом. Василь шагнул вперёд, отодвинул стул с видом величайшего усилия, и уселся в своей коронной позе – с прямой спиной, уронив открытые ладони на колени, точно школьник на уроке музыки. – У меня сложилось впечатление, Василий Петрович, что наш последний разговор… не совсем удался, – издалека начал Юрий, раздосадованный, что у Василя хватило терпения не отреагировать на драматичную паузу и не задать первым вопрос. – Ваше впечатление верно. – И чем же я заслужил подобную реакцию? Мне казалось, я демонстрировал лучшие побуждения. – Это уже не имеет значения, Юрий Иванович. Прошу вас оставить все личные отношения и сохранить только рабочие. Я по понятным причинам не гожусь на роль вашего друга. Ясно было, что Василь врос в образ мученика, и доказывать ему необходимость Чуйко в его жизни было бесполезно. Поэтому Юрий решил зайти с другой стороны, с какой Голобородько наверняка не ожидал. – Как раз-таки годитесь. И я сожалею, Василий Петрович, что не дал вам сразу этого понять. Дело в том, что вы в некотором роде… исключительный человек. На этот раз Василь попался в капкан паузы и спросил: – И в чем же моя исключительность? – Понимаете, какая ситуация… в моём положении я окружён людьми, которые пытаются от меня чего-то добиться. А это делает любое общение невозможным. Вы – единственное исключение. – Почему вы так уверены, что я ничего не хочу от вас добиться? – Вы – человек другого характера. Честный. Порядочный, – давно Юрию не приходилось хвалить кого-то без лести. – И вы, признайте, как и я, довольно одиноки. Мне, как и вам, нужно общение – чтобы можно было поговорить, а не благодетельствовать и выпрашивать в свободное от трудовой деятельности время… – И поэтому вы вызвали меня к себе в кабинет? Чтобы поговорить? – Прошу прощения, если кажусь вам демагогом. Суть-то одна: вы единственный, с кем можно нормально общаться. Я тут задыхаюсь, понимаете? Человеку нужен человек, даже такому, как я. Даже такому, как вы. Василь первый раз за разговор поднял на Юрия глаза – эти невозможные, глубокие темные глаза – и удивленно переспросил: – Вы хотите сказать, что в этих встречах не было никакого подтекста? Чуйко с трудом удержался, чтобы не хмыкнуть. Подтекст – он, может, и был, но вовсе не такой, какой пугал задушенного кулуарными интригами Василька. – Я, честно говоря, думал, вы проще. Поймите, люди с такими мозгами обычно честными не бывают. – Приятно, конечно, слышать, что вы считаете меня умным, но равнять глупость и честность не стоит, – и Юрию показалось, что Василь едва заметно улыбнулся. – Да вы ж меня поняли. – Понял, – Василь улыбнулся уже сильнее. – Вам, Юрий Иванович, оказывается, не чуждо ничто человеческое. Это был пароль, по которому Юрий понял – сработало. Его Василь перестал ершиться и готов был дружить. Люди, привыкшие плести интриги, иногда выдумывают интригу на ровном месте и принимают свои наивные желания за очередную маску. Пал жертвой этой ошибки и Чуйко, свято полагавший, что добивается расположения Василя из-за чего-то другого. А на самом деле ему просто нравился этот человек, во всех известных человечеству смыслах. Проще говоря, рядом с Василем было очень хорошо. И это давнее, почти забытое чувство Юрий не собирался никому отдавать.