Слуга науки

Нина Егоровна поправила и без того гладко причесанные черные волосы и вздохнула. Василь для нее был как бычок, идущий по шатающейся доске из детского стишка – знает же, что грохнется, и упрямо прет напролом. С таким упорством и ясным умом быть бы ему математиком или физиком, жил бы и бед не знал, академические бонзы бы за ним сами увивались. Но нет, достался мальчишке гуманитарный склад характера. К людям его тянуло, к социальным связям и историческим событиям, вот только среди настоящих людей жить-то он толком не умел. Нина Егоровна понимала, что все подводные камни ее Василь видит и знает, иначе бы не смог прятаться так долго на видном месте, не лавировал бы бессмертным карасиком среди акул – сожрали бы. Но и применить свои знания на пользу себе не мог. Едва Нина Егоровна заводила разговор о том, как бы ему потеплее устроиться в безрадостной обстановке, у Василя становилось такое лицо, будто его вот-вот вырвет. Не ломался он, не гнулся. Даже кланяться не умел. Только уворачиваться. А ведь по всему Союзу наверняка наберется таких Василей пара десятков тысяч, упертые и правильные, опасная масса. Хорошо, что они друг о друге не знают и живут одиночками, потому что единство таких людей растрясло бы землю. Если бы, конечно, встретившись, они не пооткусывали друг другу носы и уши в своей непримиримости. – Я, Нина Егоровна, снова пойду на защиту, – твердо сказал Василь, прочитав в ее вздохе извечное «ну зачем тебе это нужно». – Я еще источники найду. По людям поезжу, воспоминания соберу. Кто-то же еще жив, расскажет. – Что и кому ты пытаешься доказать, Вася? – Грустно спросила Нина Егоровна и снова не удержалась от вздоха. – Воспоминания не помогут. Ты же понимаешь, что хоть машину времени изобрети, хоть весь ученый совет туда привези в полном составе, они тебя не пропустят? Не та эта правда, которая Советскому государству нужна, Вася. Не та. – Я знаю, что не поможет, – после длинной паузы ответил Василь. – Показать – не поможет. Они не умеют видеть. Им, чтобы понять, на своей шкуре надо почувствовать, каково это – когда тебя голодом морят, чтобы ты ни о чем, кроме пропитания, и думать не мог, когда ты уже не то что гражданином, человеком быть не в состоянии. Они и то, что сейчас происходят, не видят. Смотрят, но не видят. Принципиальная позиция Василя состояла в том, что трагические последствия хлебозаготовок были просчетом системы, вверившей эту варварскую схему людям, которым самостоятельность украинских хозяйств была невыгодна, а вовсе не результатом какой-то там «вредительской деятельности». Нина Егоровна его взгляды не разделяла, страшась даже помыслить о какой-то там коллективной преднамеренности, но думала, что понимает его мотивы. Она знала Василя с детства: для нее он всегда был чуткий, чувствительный мальчик, слишком внимательный до человеческих страданий. Такого, думала она, любой обозленный манифест мог необратимо впечатлить, упасть тяжелым камнем на его трепетную, болезненную совесть. Подростком Василь был взбалмошный, дерзкий, несговорчивый, потому что все видел слишком ярко, большими цветными пятнами. С возрастом это не прошло, а как-то законсервировалось, но оправдались худшие опасения Нины Егоровны: Василь ставил свои представления о правильном выше себя, забывая, что человек не может существовать один. Порой, в моменты особого беспокойства, ей даже чудилось в этом нечто шизофреническое, но мыслил Василь ясно и говорил четко, а во всем, в чем его представления не расходились с общепринятыми, проявлял редкую рассудительность. Она уже давно поняла, что спорить с ним – себе дороже, но иногда его заносило, и она попросту не выдерживала. – Вот скажи мне, Вася, – начала она устало, заранее зная, к чему это приведет. – А что такого происходит сейчас? У нас кто-то голодает? Может, у нас дома света нет? Или беспризорники по улицам бродят? Ты живешь в прекрасном городе, в теплой квартире, тебе гарантировано право на труд и отдых. Твои родители получают пенсию, сын ходит в школу, у него счастливое детство. Что не так? Василь посмотрел на нее ледяными глазами и чуть скривил губы: видно было, что держать лицо ему было тяжело, но совсем явно выражать отвращение воспитание не позволяло. – У нас, Нина Егоровна, война в Афганистане второй год. – Произнес он тихо, почти шепотом. – У нас людей принудительно лечат от здравомыслия, говорят, что за границей - ад, но попасть в этот ад почему-то дают только избранным, а ссылают-то к себе, в глубинку. У нас во многих городах зимой овощей в магазинах не найти, круглый год мяса не купить, народ за зимней обувью по спекулянтам бегает. Не так надо жить, и все это знают. Но сказать никто не может, сразу клеймо – антисоветчик или сумасшедший. А люди жить хотят, понимаете? У них дети, у них родители старые, им хоть как-то – но жить. Заговорить – и жизнь закончится. Потому что на сто нормальных всегда есть один фанатик, которому можно орать во всю глотку. Оттого и кажется, что фанатики – всюду, а нормальный человек ты один. – Что за сахаровщина, Вася… – пробормотала Нина Егоровна, пытаясь унять подступающую головную боль. От каждого слова хотелось съежится, убежать, будто Василевы откровения источали смертельный газ. Весь он был такой – противоречащий, радикальный, неуютный, не умел жить в мире, который ему дан, и другим не давал. Как человек, идущий по висячему мосту, который каждую дощечку проверяет, крепко ли привязана, не обращая внимания на гарцующую по мосту конницу. Слушать его было неловко, будто обсуждать сплетни. Но было и страшно – не за себя, о себе-то Нина Егоровна в этот момент и не думала. А за него, такого непримиримого, потому что договорится Василь когда-нибудь, ох, договорится. – А ты-то, ты, Васенька, тут причем? – Она попробовала примириться, хоть и было ей как-то нервно. – Тебя, что ли, убивают? Или продуктов дефицит? Или тебя кто лечить пытается? Не лечат же ведь, хоть ты уже сколько лет нездорово упрямишься… и с продовольствием у нас все хорошо. Чай, не в глубинке живем… – То есть вы считаете честным жить хорошо, зная, что другие живут плохо? Нина Егоровна застыла, строго глядя на своего воспитанника. Василь в своей горячечной принципиальностью забывал: не будь вокруг него людей, слепых и глухих этой чужой далекой беде, но заботящихся о нем, идеалисте, то и его самого бы уже, может, не было. А он продолжал, как подросток, виться и обличать, будто ему все кругом были за эту правду обязаны. Она раскрыла рот, чтобы возразить, но Василь будто почувствовал это ее противоречие и стремительно продолжил: – Люди устроены так, что многого не замечают, пока сами не переживут. А оказываясь внутри, уже не могут или не знают, как с этим бороться. – А ты-то! – Сорвалась Нина Егоровна, лишь по осторожности и интеллигентности не сойдя на крик. – Ты-то, Василь, что теперь – единственный зрячий? Все вокруг такие дураки, все ради себя стараются, а ты один умный и все видишь и понимаешь? – Нельзя хорошо жить в системе, которая калечит других, – точно так же, слишком сдержанно, ответил он, будто силясь не закричать, но Нина Егоровна видела, как пальцы сложенных на столе рук Василя задрожали. – Это не бессовестно – это просто опасно. Этому нас учит история, Нина Егоровна, по этой причине произошла Октябрьская революция. Если есть какая-то сила, которая кормит тебя и калечит других, есть только два исхода – либо однажды эта сила придет за тобой, либо недовольные поднимутся и сметут тебя вместе с этой силой. Напуганный собственным резонерством, почти вульгарным для человека науки, Василь неуклюже поднялся и бросив неловкое «спасибо, Нина Егоровна, я, пожалуй, пойду», пулей вылетел с кафедры. Оставаться наедине с праведным гневом своей покровительницы он не мог, потому что знал – если ему поставят в вину его, Василя, неблагодарность, крыть ему будет нечем. За всю свою жизнь он ничего не сделал, чтобы расплатиться с людьми, готовыми ему верить, даже правды своей не доказал. У кафедры он нос к носу столкнулся с Юрием Ивановичем и тут же отступил на шаг, приклеиваясь спиной к двери. Юрий Иванович возвышался над ним во всей величине своего статуса, явно изображая официальность визита. – Василий Петрович, – довольно произнес ректор, почти не улыбаясь, но в глазах его мелькнула тень радости. – А я вас искал. Хотел зайти, но раздумал – уж больно у вас была увлекательная беседа. – Вы все слышали? – Пробормотал Василь бессильно. Пугало больше не то, что Юрий Иванович узнает о его инакомыслии – и так, шельмец, все понимал, тут терять было нечего, – а перспектива ввязаться в новый моральный спор, на которой энергии уже не хватило бы. – Ну, не все, – протянул Юрий Иванович как-то кокетливо. – А вот пассаж ваш про уроки истории мне понравился. Я даже задумался, а какие уроки может извлечь из истории Советское государство. Что бы вы, Василий Петрович, сделали, чтобы трудящиеся нашей страны получали по справедливости? Это мне, как экономисту, очень интересно. И как коммунисту тоже. – Какого ответа вы от меня хотите? – Василь замер, чуть расслабившись, потому что понял, что эту пикировку ему не выиграть. – Честного. Вы же честный человек. Вот советская экономика годами борется с тем, чтобы блага распределялись по справедливости, но все как-то не получается. Хоть в голосе Юрия Ивановича и слышалась легкая издевка, думать Василю отчего-то стало проще. Присутствие ректора не ощущалось как Дамоклов меч, что было бы разумно, а скорее успокаивало, будто они и впрямь были дружны, и Василь не смог бы перед ним как-то серьезно провиниться: ни глупостью, ни идеологической неграмотностью. – При распределении благ есть простая модель – кусок пирога. Тот, кто отвечает за делёжку, берет последним… – … потому что, дабы ему не досталось меньше всех, постарается нарезать поровну. Знаю, знаю такое. Но тут вот в чем загвоздка, Василий Петрович: как же тогда те, чья работа сложнее или требует большего искусства, уживутся с тем, что их ценят так же, как и остальных? Люди не станут брать на себя больше ответственности, если это не даст им большего заработка. А если и возьмут, то будут работать спустя рукава. – А вот это, Юрий Иванович, уже чистой воды капитализм, – улыбнулся Василь, и впервые застал у ректора удивленное выражение лица, будто и впрямь получилось подловить. Но Юрий Иванович не был бы собой, если бы не принял в следующую минуту свой прежний вид и не сменил тему. – Я, в общем-то, зачем к вам шел… – Он оглянулся по сторонам, высматривая, нет ли кругом кого, а потом бросил эту бездарную затею и пригласил к себе в кабинет. Пройти предстояло целый лестничный пролет, и Василь не знал, как другие воспримут их неожиданную компанию, но коллег на пути не попалось. В кабинете Юрий Иванович заметно расслабился, стащил с плеч свой всегда безупречный пиджак и накинул его на спинку стула. От взмаха в кабинете пахнуло его одеколоном, каким-то особенным, и Василь ощутил неожиданную слабость в теле, будто от выпитой рюмки коньяка. Захотелось присесть, развалиться на стуле, или очутиться возле Юрия Ивановича, как можно ближе, чтобы вдохнуть еще. – Холодает, Василий Петрович. Чай будете? – Он выглянул за дверь, в приемную, деловито распорядился и засунулся обратно. Отчего-то без пиджака он двигался порывисто и быстро, как мальчишка. – Так вот, о чем я. Холодает. Скоро, знаете ли, снег пойдет, а мы с вами до сих пор дурью маемся. На стадионе ни разу не были, всю славную пору для осенних вылазок на природу пропустили, а уж для рыбалки… вы любите рыбалку, Василь Петрович? – Никогда не был, – ответил Василь. – Честно говоря, даже не задумывался. – А вот зря! – Бодро сообщил Юрий Иванович и потер ладони. – Рыбалка – это ве-ли-ко-леп-но! Особенно, знаете, если выехать на природу, на два дня, с палатками. Вечером костерок, картошечки запечь, с говяжьей тушенкой – совсем красота, ну, выпить немножко… а утром просыпаешься рано, часа в четыре, воздух такой сырой-сырой, выжимать можно! И идешь к воде, за рыбой. Рыба по утрам глупая, даже на спасибо клюет, можно к десяти часам полное ведро надергать. Здорово же, правда? – Наверно, – пробормотал Василь, разглядывая поставленную перед ним услужливой секретаршей чашку. Его отвлекали две мысли. Первая – ректор, со всей его лощеной американистостью и костюмами на заказ, с таким делом, как рыбалка, не вязался. Василь с трудом представлял его в высоких, заляпанных грязью сапогах и рыбацком жилете, насквозь пропахшим червями и чешуей. Ожидать от него, конечно, можно было чего угодно, в конце концов, ректор тоже человек, и ничто человеческое ему не чуждо. А вот вторая мысль терзала поглубже первой. Василь представил, что они с Юрием Ивановичем ночуют в одной палатке, и тело накрыло удушливой волной недозволенного чувства. Воображение нарисовало, как Юрий Иванович сопит сзади, тесно прижимаясь, и закидывает во сне руку на его, Василя, талию… продолжение было стыдным и неуместным, но тень мысли об этом застряла в мозгу Василя, как клочок оборванного подола на торчащем из забора гвозде. – Ну, будет у вас еще время подумать, это теперь не скоро. А вот в лес можно. Хотите в лес? На денек всего, а? Там и побегать, и картошку запечь, и тишина, покой… и шахматы с собой взять можно. Поедемте, Василь Петрович? – В лес… – Соблазн тишины, да еще и наедине с Юрием Ивановичем, был велик. – Отчего ж не поехать. Поедемте! – Мне нравится, какой вы сговорчивый! – Хитро сообщил ректор и перестал, наконец, виться кругом, а уселся за стол. Они поболтали еще, о всякой ерунде, о футболе (Юрий Иванович патриотично оказался болельщиком киевского «Динамо», хвалил Лобановского и Блохина), о художественной литературе (тут он хвалил Гюго и Золя, а вот Бальзака неакадемично обозвал занудой). Беседа шла просто и легко, и Василь позабыл обо всех своих терзаниях, от ругани с Ниной Егоровной, даже о том, что к испытывал к Юрию Ивановичу не совсем понятные и неприличные чувства. Домой Василь не спешил, а прошелся по центру аж до самой «Арсенальной». Ему хотелось растянуть непринужденное чувство товарищества, которое он испытал, и которое непременно разрушилось бы, стоило ему переступить порог семейного гнезда. Голобородьковская стая уже была в сборе, готовясь к ужину. Получив незаслуженную нотацию за опоздание от отца и выполнив материнский строгий наказ вымыть руки, Василь отужинал с родными и заперся в комнате. Жизнь, против которой Василь упрямо восставал, также упрямо шла своим чередом.