Слуга науки

Воскресенье, которое Юрий Иванович избрал для их вылазки, выдалось холодным и пасмурным, но сухим. Заприметив, что Василь куда-то намылился из дому не в привычном пальто, а в старенькой ветровке поверх толстого свитера, Светка тут же любопытно выползла наружу и пристала с допросом. Василь отбрехался каким-то университетским мероприятием, прибавил пару вымышленных имен со всеми регалиями, и угнетенная научной галиматьей сестрица тут же отстала. Ночь перед этим выдалась для Василя сложной. Фантазия, ловко запрятавшая мысли о ночевке в палатке в самый дальний угол, решила вытащить их наружу аккурат перед поездкой и помучить мороком несчастного Василя. Ему снилось то самое сырое загородное утро и Юрий Иванович, сопящий позади. Во сне он клал руку на талию Василю и подкатывался вплотную, прижимая к себе, а Василь чувствовал его утреннее возбуждение и не двигался, наслаждаясь горячим прикосновением. Сонно дыша, Юрий Иванович заерзал, и тут внезапно затих и замер. Василь не шевелился и ждал – проснулся, видать, и понял, что наделал. Лишь выждав минуту или две, Василь-во-сне позволил себе потереться ягодицами, давая сигнал, что все понял и нисколько не возражает. Юрий Иванович из сна прижал его крепче и прошептал на самое ухо, что хочет сделать с таким на все согласным Василем, а тот только кивнул и перевернулся на живот, подставляясь крепким алчущим рукам. Такие детальные сны даже для Василя были редкостью. Чаще всего подобные сцены виделись ему с анонимными, безликими мужчинами, и представали обрывками, какими-то смазанными эпизодами без начала и конца. Юрий Иванович снился ему прежде, но никогда не доходило до такого… а теперь Василь отдался ему в своей грезе, с благодарностью и не думая. В этом не было даже обычного принуждения, которое неизменно сопровождало все сюжеты подобного рода, будто Василево сознание давало ему карт-бланш и сообщало, что никакой это не рок и не проклятие, а его, Василя, собственная воля. Проснулся он мокрым от пота и в запачканных трусах, с ужасом осознав, что последствия этого падения ему предстоит переживать весь грядущий день. И все же он не стал скрываться, как сделал бы раньше, а собрался даже бодрее обычного и отправился на остановку. С тех пор, как их общение с Юрием Ивановичем обрело признаки дружбы, справляться с собой наяву стало проще. Можно было не ждать, что откуда-то из-за дерева выплывет комиссия и поволочет обличать в чем-то антисоветском. Юрий Иванович, казалось, не воспринимал его как угрозу, а значит, не стоило воспринимать как угрозу Юрия Ивановича. Ректор был, как всегда, на служебном автомобиле, и подобрал Василя у автобуса. Одет он был в такой же походный свитер и ветровку, а на голове смешно топорщилась вязаная сине-бордовая шапочка. – Что, не признали? – Усмехнулся он, выпуская в углах глаз лукавые морщинки. – Старался как мог. Василь не знал, в каком направлении они едут, но доверялся в этом вопросе безраздельно. Ехали они недолго, по пути снова обсуждая какие-то рядовые вещи, о которых могли беседовать любые университетские коллеги. По большинству тем они соглашались: Чуйко ласково направлял диалог в те темы, по которым у них не было разногласий. Это вновь странно походило на дружескую беседу, хоть и была эта странность им, Василем, надуманной, а Юрий Иванович в себе страшных тайн, как думалось, не носил. Чуйко вообще обладал редким даром уместности – достигнув пункта назначения, они оказались у обжитой туристической точки, у готового кострища, окруженного, на манер лавок, поваленными бревнами. Всю жизнь обитавший на Киевщине Василь этого места не знал, а вот Чуйко, пришелец, сразу разведал. И откуда только знаний набрался? Идея о том, что он с кем-то еще проявлял свое отчаянное дружелюбие, в плотный график ректора не укладывалась, но Василю все равно стало не по себе. Это колкое, жующее грудь чувство он расценил как ревность, и тут же счел глупостью, потому что нельзя было ревновать Чуйко – он ведь ему не принадлежал. – Как вы это место нашли? – Все же спросил он, поднимая с земли длинную палку с обгорелым краем и на пробу тыкая ею отсыревшие угли. – А оно давнее, – как ни в чем ни бывало отозвался Чуйко, оглядываясь по сторонам и забавно щурясь дневному свету. – Я здесь последний раз пятнадцать лет назад был. А опушка, как видите, живая и даже обустроенная. – А вы раньше в Киеве жили? – Было дело. Я ведь в Киевском университете учился. Один из первых выпусков экономического факультета, – он помолчал немного, но продолжил. – У меня тут остался друг отца, он сам мне был, как отец. А пятнадцать лет назад приезжал его хоронить… и с тех пор в Киеве больше не был. Василь стушевался, не ожидав такой грустной темы, и выжал из себя жалкое: – Сочувствую. – Да что уж теперь говорить, Василь Петрович! – Выдал Юрий Иванович бодро, совсем не как человек, которому нужно сочувствие. – Давайте лучше с вами подвигаемся! А то так и замерзнуть можно. Василь не ожидал, что Чуйко и впрямь будет гонять его по лесным тропинкам, но так и вышло. Они носились кругом, условившись не терять из виду машину, почти целый час, и за этот час их бег превратился в настоящее соревнование: Василь, в силу молодости и тренированности, то и дело вырывался вперед, но Юрий Иванович неизменно его догонял, потому что ноги у него были длиннее и проигрывать он, видимо, ненавидел. Глядя украдкой на раскрасневшееся лицо своего начальства, Василь грешным делом думал, что сейчас ушатает его до сердечного приступа, все-таки возраст не юношеский; было бы трагически неловко, схвати Чуйко инфаркт, и даже не потому, что Василь не имел склонности к подобным дворцовым переворотам, а попросту потому, что вывезти их из этой глуши мог только он. Но ректор и не думал уставать, не то что падать, а несся вперед с молодецким задором, и лишь на каком-то -дцатом по счету круге, когда Василь уже сбился со счета, замахал руками, остановился и, склонившись, уперся ладонями в колени. – Все, сдаюсь! – С задыхающимся смехом произнес он. – Укатали Вы меня, Василь Петрович! Вы явно выносливее меня, но я, в силу возраста, имею право на фору. Василь медленно подошел к нему, только сейчас чувствуя, как гудят уставшие ноги. Он и сам был, признаться, на пределе. – Бросьте скромничать. Вы же не такой и старый. Вот вам сколько лет? Пятьдесят? – Пятьдесят пять, – фыркнул Чуйко. – Но лесть вашу я оценил. Мы с вами, кстати, зря так носились. Вспотели, а сейчас замерзнем. Было решено развести костер, и Василя отправили собирать ветки. В его юности это было не самое благородное занятие: обычно за ветками отправляли того, кто не в состоянии был разжечь огонь, а этим, как и другими положенными хорошему пионеру навыками, Василь владел в совершенстве. Собирать ветки в сыром ноябрьском лесу было дело еще и неблагодарное, куда не плюнь, попадалось такая сырость, что ее было впору коптить, а не жечь. Костер заходился плохо, сильно дымил, но стопка старой «Правды», припасенная у Чуйко в багажнике, помогла, и через полчаса активных страданий пламя затрещало, вздымаясь ввысь. – Ну, вот вам и огонь, – довольно констатировал Юрий Иванович и выложил на бревно сосиски. Копченые в костре, с черным угольным бочком и чешуей из налипшей древесной коры, сосиски отдавали походной романтикой. Чуйко и Василь сидели на одном бревне, на достаточно почтительном расстоянии, и молча наслаждались завтраком туриста и тишиной. Снова вспомнился сон, и Василь позволил себе представить, как это могло быть по-другому: октябрь, Раставица, и они с Юрой возле палатки, от костра долетает грубый запах рыбацкой ухи. Кругом тихо и безлюдно, и Василь сидит, повернувшись к воде, разглядывает медленно опускающееся в воду солнце. Он чувствует руку на своем плече, а потом теплый шепот возле самого уха. Это Юра – зовет его ужинать, и в другой руке у него стопочка. «На, возьми, тебе надо расслабиться», говорит он совсем как родному, а когда Василь подносит стопочку к носу и непроизвольно морщится от водочного духа, добавляет: «Хочу тебя сегодня снова. Мне было с тобой очень хорошо». – Василь Петрович! – Неожиданно всколыхнул его мысли реальный Юрий Иванович, уже не в первый, видимо, раз пытавшийся до него докричаться. – А? – Василь будто вынырнул из ледяной Раставицы и вздрогнул, озираясь. – Что такое? – Что вы думаете, говорю? – Я?.. Да я не думал... – Как это не думали? Не читали, что ли? – Что не читал? – Камю. «Чуму». – Чу… – начал было Василь и осекся. «Чума» приходила ему в переводном самиздате через какие-то третьи руки, но признаваться в этом ректору не хотелось. – Я не читаю по-французски. – А жаль, – Чуйко пожал плечами. – Хорошее произведение. Но вы ведь языками владеете? – Английским, немного. Без практики, знаете ли… – Без практики, вы правы, ужасно. Слова из головы выскакивают, как из авоськи. Мне перед Штатами нарочно выписали полгода встреч с кафедрой иняза, чтобы они меня практиковали. Нельзя же было Родину посрамить. – И вы не посрамили? – Растерянно спросил Василь, не понимая, к чему идет разговор. – Не посрамил, – Юрий Иванович усмехнулся и посмотрел куда-то вдаль. Отчего-то его прищуренные темные глаза и лихая челка, выбивавшаяся из-под шапки, придавали ему капитанский вид – с таким видом смотрят на горизонт, прикидывая погоду и раздумывая, какая судьба ждет плавание. Василю вдруг вспомнилось, что Юрий Иванович, вроде бы, коренной одессит. И вот эта выправка, этот взгляд, все это, теплое и черноморское, у него наверняка с юности. Как и все книжники, Василь редко отвлекался на созерцание красоты, но, заметив ее с наскока и резко, не мог оторваться. Вот так и разглядывал он профиль Юрия Ивановича, снова потеряв нить их разговора. – Так вот, Василь Петрович… есть у Камю одна замечательная фраза. Вам она, как историку, должна прийтись по душе. «В истории всегда и неизбежно наступает такой час, когда того, кто смеет сказать, что дважды два – четыре, карают смертью». Знаете, к чему это я? – История знает много таких случаев. Ни один властитель не способен править без ошибок, но мало кто в состоянии их признать, и тем более – объяснить. – Правильно. Объяснение – это работа историков. Но тогда, когда эпоха властителя уже прошла. Василь нахмурился, пытаясь понять, отчего Чуйко разговаривает с ним загадками. Обычно он обходил острые углы, но не более, а теперь напустил туману. – Это вы к чему? – К тому, Василь Петрович, что вы сейчас роете себе могилу. Вы взялись за объяснение того, чему объяснение уже есть, и другого не будет. Во всяком случае, при нынешней власти. Внутри у Василя все вспыхнуло, едва он понял, куда зашел разговор, и даже крамольную оговорку о власти, непонятно как проскочившую у Чуйко, который по-хорошему должен бы был мирно плавать в границах советского политэкономического оптимизма, он не заметил. Ему вдруг стало обидно, что, изящно обходящий острые углы Юрий Иванович нарочно дождался момента, когда ему, Василю, не сбежать, чтобы расчехлить заготовленную проповедь. Он слышал это не единожды: от прежнего научника, от Нины Егоровны, от Ольги, от матери, от коллег. Любой человек, хоть как-то стремившийся принять участие в судьбе Василя, считал своим долгом поставить на вид, что тема у него клеветническая и наказуемая. Прежде воспринимавший это за серьезную атаку, Василь отбивался и ершился, но с годами устал и повторял отрепетированную речь, а когда мог – уходил, потому что подобные разговоры вытаскивали из него все жилы. Слушать о том, что все, во что ты незабвенно веришь и ради чего жертвуешь своим покоем и комфортом, не имеет содержательной ценности, а определяется только рамками дозволенного/не дозволенного, было жутко и неприятно. Он понимал, что его тема не подходит и не подойдёт никогда. Уж после четырех неудачных защит так точно. Но выслушивать однообразные претензии тоже не хотел, особенно вот так, когда заманивали в ловушку и начинали компостировать мозги. – Спасибо за труд, Юрий Иванович, я в курсе. Могилу рою и даже памятник присмотрел. – Да не язвите вы так, Василь Петрович. Я знаю, что вы все о себе знаете. Вы странный, но не дурак. – И за это тоже спасибо. А странный-то я в чем? Что ленинские заветы не соблюдаю? – Василь взвился, вскочил с бревна, будто обжегшись. – Или, может, что я правду под себя не подмял, чтоб в одиночку жить в трехкомнатных хоромах? В этом моя странность? – Успокойтесь и не скачите, у меня от вас в глазах мельтешит, – Юрий Иванович отмахнулся с очевидной досадой, видимо, жалея, что вообще начал этот разговор. – Я вас прямым текстом предупреждаю, как человек, которому ваше несчастье не на руку: не сегодня-завтра придут спрашивать, с ваших же коллег. Это вы один такой честный и порядочный, а остальные спят и видят, как бы пожить в трехкомнатных хоромах. И если никто из них до сих пор не напел, кому надо, что вы пишете антисоветщину, так это не из уважения к вашей бабушке. Это потому, что никто из них не догадался, как обратить вашу принципиальность в разнарядку на улучшение жилусловий. Вы меня понимаете? А вот когда придут и спросят, как они распоряжались вверенными им благами, тут и начнется. Вы не знаете, что за люди вокруг вас, Василь Петрович. Не видите, не чувствуете. А я их знаю и вижу. Человек, он если его к стенке припереть, становится крысой. А крысы, Василь Петрович, грызут других, чтобы выбраться. И если встанет вопрос между их и вашим благополучием, то для них вопрос не встанет. Он говорил твердо и устало, и без тени того чувства, с которым прежде говорили другие: непременным ожиданием покорной благодарности. Все, кто раньше велел Василю отступиться, пытались открыть ему глаза; Юрий Иванович будто злился, и вовсе не на него, такого вредного, а на себя, потому что не мог эту сочащуюся вредность остановить. – А вы, Юрий Иванович? Вы тоже меня сдадите? – Я? – Произнес он с деланной язвительностью, и в темных глазах промелькнули насмешливые искорки. – Если за мной придут, вами я не отделаюсь. Да и вы мне, простите, уже не просто сосед по кафедре. От этих слов Василя пробрало холодом. Это могла быть просто фигура речи, но что-то в этот момент заставило его поверить, что Чуйко говорит от души. Не сдаст, пусть и ёрничает. Не сдаст, потому что потом себе не простит. – И чего вы от меня хотите? Вы же знаете меня прекрасно. – Вы правы, очень хорошо знаю. И потому боюсь. Вы ведь если попадетесь, одной диссертацией дело не ограничится. Могут вскрыться и другие пороки. – Какие еще, к чертовой матери, пороки? – Вспыхнул Василь, окончательно сбитый с толку. Что за плутовские намеки? Будто Чуйко нарочно провоцировал, пользуясь взвинченным состоянием Василя, чтобы тот начал открещиваться от каких-то пороков, известных покамест ему одному. Если так, то он, должно быть, гэбист со стажем, уж больно тонкая техника допроса – приручить, втереться в доверие, а потом вот таким вот проникновенным разговором заставить признаться в сокрытом. А ведь могло быть и по-другому: никакой он не гэбист, просто проницательный, и рассмотрел своей проницательностью то, что Василь, как думал, надежно спрятал… это ведь и правда порок, целая отдельная статья, и вовсе не такая почетная, как правдоискательство, а тяжелая, мутная, какая-то неприкаянная, вроде бы уголовная, а в то же время и ни одному уголовнику не годящаяся… – Вы меня за этим сюда притащили, да? За этим чушь всякую несли – про дружбу? Думаете, я какой-то особенный диссидент, или что-то со мной не так? Сумасшедший, думаете? – В этот момент Василь и впрямь выглядел сумасшедшим, но нервы у него сдали. Юрий Иванович, которому он, несмотря на всю свою замкнутость в последние годы, нашел силы довериться, Юрий Иванович, которого так сладко воображал, для которого, пусть и воображаемого, ломал свою совесть и свой страх… «Очень хорошо знаю». Да не знаешь ты ни черта! Куда тебе, светской крысе, знать, каково это – тотальное, космическое одиночество человека, который всю жизнь посвятил другим? Безымянным, безответным, погибшим в безвременье. Как тебе понять того, кто когда-то был счастлив и верил, а потом потерял все – и счастье, и веру, и даже маломальское уважение? Все, что делает человека человеком, у Василя отобрали – не силой, а лишь какой-то нелепой закономерностью времени, которой он с позорной для историка слепотой не прочувствовал, не предвидел. Все, что осталось у него – лишь его упрямство, и того ежедневно его хотят лишить. Василь злился, очень злился, и больше всего – на себя, потому что подпустил этого черта, Юрия Ивановича, так близко. Он приоткрыл ему то, что человек религиозный назвал бы душой, и оттого удар наотмашь пришелся стократ больней. – Вы, и все вам подобные – это вы, вы моральные уроды! Это у вас алчность, зависть, скудоумие!.. Вы не видите ничего дальше собственной мошны, и людей так же делите – на тех, кто себе гребет, на дураков и на психов. И живете с этим, бронзовеете… а потом и говорите, «я вас знаю». Да ни хрена вы не знаете! Ни хрена! А знали бы, не болтали бы тут со мной, с цитатами своими чертовыми… завезли в глушь, сидите и философствуете. А мне оно не надо! И дружбы этой вашей такой не надо! Человеку нужен человек, как же. Не нужны мне такие люди! Не нужны! Если выбирать между вами и вот этой моей жизнью, я лучше до смерти буду один! Не в силах больше видеть Юрия Ивановича, его ошалевшее лицо, Василь развернулся и понесся в сторону – туда, где как будто бы должна была быть дорога. Направление он определил верно, а вот действие – ошибочно. Тело пылало решимостью добираться домой в одиночку, но и пути к Киеву он не помнил, и пройти бы его за световой день вряд ли смог. Были они от города километрах в сорока. Но для бешеной собаки – семь верст не крюк. Он ждал, что Юрий Иванович побежит следом, снова пристанет с нравоучениями, но позади было пусто. Радуясь, что никто не помешает ему мусолить свое одиночество, Василь добрался до дороги и пошел вдоль, смутно припоминая, в каком направлении остался Киев. Он не знал, сколько времени шел – мимо проезжали редкие машины, всего две или три. Заметный на открытом пространстве ветер дул одновременно в лицо и спину, и в пропотевшем свитере становилось холодно. Не понимая, куда и зачем, Василь все равно шел, не останавливаясь. Злость постепенно спадала, и на смену ей приходило осознание: он только что наделал каких-то глупостей. За сказанное становилось стыдно. В одиночестве стыд становился невыносим. Юрий затушил костер и погрузил вещи в машину. Впервые за долгое время он был в замешательстве. Теперь, задней мыслью, он понимал, что поступил глупо. Лесная тишина, казавшаяся ему благодатной для задушевных бесед, превратилась для Василя в ловушку. Все эта его непохожесть: мальчишка был нетерпим к власти и покровительству, не вступал в альянсы с сильными, не принимал несправедливых привилегий и умел говорить только на равных. И потому отеческая дружба, предложенная Юрием, показалась ему удавкой на шее. А ведь он действовал из лучших побуждений – волновался за этого полоумного, хотел его оградить. Пусть и был Василь чем-то еще не укоренившимся в его, Юрия, жизни, потерять этот едва пускающий почки диковинный цветок было бы болезненно. Чуйко знал, что впереди – номенклатурная грязь, что он будет чистить университетский аппарат, безжалостно выкидывая из него недостойных; и что, подобно всем недостойным во всех исторических эпохах, они пойдут войной на тех, кого некому защитить. Блюстительница партийных нравов Любушка Юрьевна, надежно пристроившаяся к хозчасти, первая бросит камень в Василя, едва запахнет паленым. И все же стоило быть тоньше, обходительнее. Его чиновничья опека, усмирившая бы любого советского человека, который бы чувствовал за собой уязвленное несоответствие, не годилась Василю. Тот не знал за собой никакой вины, и помощь Чуйко воспринял за очередной виток вселенской несправедливости. Бежать за ним было бесполезно – можно было и в морду получить. При всей болезненной интеллигентности, уважение к старшим по званию не выделялось у Василя из общечеловеческого. Да и прогулка была испорчена – а ведь могли бы до вечера обсуждать Платона, уплетая сосиски у костра, и Юрий бы вдоволь насмотрелся на живую мальчишескую радость, медом обволакивавшую его сердце. Когда Василь говорил о чем-то своем, у него горели глаза, и без того моложавое лицо становилось безжалостно юным, и Юрий будто бы молодел вместе с ним. Василь нашелся недалеко от выезда. Он быстро шагал по дороге, с ссутуленными плечами, с опущенной головой. Всем видом он воплощал несчастье. – Василь Петрович, бросьте дурить! – Выкрикнул Юрий, взяв черепашью скорость и приоткрыв пассажирское окно. – Вы же домой пешком не пойдете? – Катитесь к черту, Юрий Иванович! – Огрызнулся Василь, не поворачивая головы. Что за маразм, подумал Юрий, но вместо злости в груди расцвела нежность. – Василь Петрович… ну простите меня! Я не хотел вас обидеть. Василь резко остановился и повернулся, Юрий вслед за ним тоже дал по тормозам. – Что вам от меня нужно? Юрий вздохнул и выбрался из машины, подошел ближе. Василь отшатнулся, будто черт от иконы. Вблизи было видно, что он дрожит – не то от холода, не то от презрения. – Я хочу вам помочь… – Не треба мне вашей помощи! – Взвился Василек, прекрасный в своей ярости. От ветра и холода у него были влажные глаза, а бессонная красная каемка расцвечивала их несчастьем. – Засуньте ее себе знаете куда?! – Погодите. Дайте мне сказать! – Юрий не выдержал, схватил Василя за плечи и встряхнул, и вместо того, чтобы сопротивляться, Василь съежился и затих. – Я знаю, как вы серьезно относитесь к тому, что делаете. Вы умный человек, вы бы не стали так гробить свою жизнь ради вещей, которые для вас ничего не значат. Но и меня послушайте тоже! Непослушный мальчишка дрожал, прищурившись, и только шмыгал замёрзшим носом. – Советская власть – не идол, не бабайка, вы понимаете? Она жива, потому что власть – это реальные люди, она не в трудах Маркса и Энгельса, она в головах, в руках. Мне дано задание шерстить кадры, и я буду их шерстить, и в этом вы меня поймете: у нас полно хозяйственников, которым давно пора надавать по рукам их загребущим. Вот только тонуть они будут вместе с вами. Потому что даже самые верные коммунисты идут на сделки: сдай нам еще кого-то и гуляй, может, даже преподавать позволят. А если все, кто замазан, будут известны, кого им еще сдавать? Того, кого я не тронул. Вас, Василий Петрович. А раз вы такой один, вас будут сдавать наперегонки. – Но ведь не сдали же до сих пор, – неверяще пробормотал Василь. – Так а зачем им, – фыркнул Чуйко с презрением к коллективу. – Нетронутым вы им сейчас важнее. Вы – их совесть, Василь Петрович, их талисман. Они берегут вас, и этим сами себе кажутся золотыми. – А вы?.. – А я… – начал было Юрий и не смог объяснить. Для него защита Василя была самоценна, безусловна, каким-то экзотическим для рационального разума бессеребренничеством. – А вы за меня боитесь. – Тихо проговорил Василь, и в его голосе звучала надежда. Не утверждал – спрашивал. Просил. – А я за вас боюсь, – кивнул Юрий, и выпустил Василевы плечи, опуская руки по швам. – Верьте или нет, Василь Петрович, но я никак за поганую метлу взяться не решусь, а все из-за вас. Хотел вас сначала предупредить, а потом действовать. – Вы одного не поняли, Юрий Иванович, – ответил Василь с робкой улыбкой. – Я ведь не потому не отступаюсь, что ничего не боюсь. Я просто не могу по-другому. Не заточен я под такое. И если буду себя обманывать, то с ума сойду. Они помолчали, каждый о своем. Василь пытался обжиться в этой с наскока настигнувшей его близости. Юрий с горьким ехидством думал, что попали они оба, и едва в этой светлой горячей голове произойдут необходимые перестройки… бог знает, чем это может кончиться. На обратной дороге Василь, измотанный нервами, снова уснул, и Юрий не удержался от того, чтобы целомудренно дотронуться до покрытого тремя слоями одежды плеча. Вот ведь старый дурак, пол-леса пробежал, чтобы умолять мальчишку себя не гробить, а ведь сам туда же – сунулся с головой в омут, из которого не выплыть, и ныряет все глубже. От Василя уже не отделаться, не вытравить его из памяти, как подвальный крысиный выводок. С ним только вперед, а там, впереди… Мысль о том, на что способен лишавший себя всякой ласки Василь под его умелыми руками, захватила настолько, что в руках повело машину. Глубоко вздохнув, Юрий обрубил все приятные фантазии и утопил педаль.