Слуга науки

1961 – Да ну, Вась, – протянул Серега, зевая широко, во всю свою мухинскую рожу. – Ерунда сопливая, девчоночья. Вот если бы фантастика… – Сам ты ерунда, – обиженно фыркнул Василь, прижимая в груди увесистые два тома «Графа Монте-Кристо», и тут же зевнул сам. Кривляния Сереги были заразительны, да и бессонная ночь с книгой и фонариком под одеялом не прошла даром. Узнай отец, что опять не спал, всыпал бы по первое число. Он шумно вывалил книги на стойку и кликнул Марью Андревну, школьную библиотекаршу. Обычно она пряталась от школьников в книгохранилище, с вязанием и радиоточкой. Женщина она была старая и неприветливая – говорили, что еще последнего царя живьем видела, оттого-то и была вечно всем недовольна. Библиотекарша вышла к стойке, кутаясь в серую шерстяную шаль. – Чего тебе, Голобородько? – Вот, – Василь подтолкнул книги ей навстречу. – Сдать пришел. Марья Андревна взглянула на него поверх толстых очков – мол, дурак ты совсем, Василек, чи прикидываешься – а вслух сказала: – А что так? Скучно? – Нет. Очень интересно. – А чего тогда отдаешь? Две недели можно держать. – Так я прочитал. Брови Марьи Андревны недоверчиво выползли на лоб, и она открыла было рот, чтобы высказать свое сомнение, но тут из книгохранилища раздался утробный голос Левитана. – «Говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!» – Ох, господи боже… – Марья Андревна тут же изменилась в лице и кинулась от позабытых книжек к своей радиоточке. Василь с любопытством смотрел ей вслед, и даже скучающий Мухин встрепенулся. Никто никогда не слышал, чтоб их суровая библиотекарша поминала бога. – Бежьте сюда, мальчики… – позвала она совсем не своим, каким-то высоким и жутким голосом. – Тут никак началось… Василя дважды просить было не надо – когда бы еще его пустили в книгохранилище. Мухин, в любую беду лезший за ним хвостиком, кинул портфель на стойку и ринулся следом. – Что началось-то, Марья Андреевна? – Театральным шепотом спросил Голобородько, портя бесконечную левитановскую паузу. Библиотекарша потрясла перед ним пальцем, мол, тихо, и сощурилась на радиоприемник, будто так лучше слышала. – «Передаем сообщение ТАСС о первом в мире полете человека в космическое пространство!» – торжественно объявило радио. Василь замер, вслушиваясь. Левитан зачитывал текст медленно, с расстановкой, да так, что в пору забыть сказанное за длительным зловещим молчанием. Едва врубившись, о чем говорилось, Василь забоялся дышать, лишь бы не пропустить ни слова. После едва различимого бурчания Гагарина в рацию сообщение оборвалось, и приемник мерно, недружелюбно зашипел. В книгохранилище застыли, переваривая услышанное. Первым отмер Мухин и протянул свое коронное: – Обалде-е-ть… Словно проснувшись, Марья Андревна качнулась в сторону. – Так это не война? – Всхлипнула она сердито, приобретая свой прежний инспекторский вид. – Тьфу ты! Пугают людей почем зря… Василь стоял истуканом и глупо улыбался. – Серега… – наконец пробормотал он, и тут же зачастил, захлебываясь восторгом: – Ты понял, да? Понял?! Человек в космосе! Серега, в космосе! Человек! Одним прыжком он очутился возле Мухина и бросился ему на шею, резво подпрыгивая, как болванчик с механическим заводом. Долговязый Мухин начал скакать вместе с ним, обхватив за талию, и вскоре оба вовсю бесновались, не обращая внимание на гневные взоры Марьи Андревны из-под лупоглазых очков. Библиотекарша не привыкла, чтобы всесоюзные сообщения передавали что-то хорошее, и злилась, что притащила двух безголовых мальчишек в свою святая святых почем зря. Пригрозив дежурством по библиотеке, она выпроводила юных космонавтов восвояси. Они ничуть не расстроились, и Василь даже позабыл, что хотел взять какую-то книгу на смену Эдмону Дантесу. – Вот видишь, Серега, ты хотел фантастику, а она уже здесь! Вот она, настоящая фантастика советской жизни! Человек в космосе, понимаешь? Это же сейчас он полетел, а завтра что? Завтра мы высадимся на Луну, а послезавтра – на Марс! – На Марс, обалдеть! Волшебно, Вася! – Какое волшебно, дурень, это чистая наука! Наша, советская! Вот представь, Марья Андревна когда родилась, еще на лошадях по улицам ездили, а сейчас, представляешь? Уже построили целый космический корабль! И это не где-нибудь, это же наши, советские ученые сделали! Когда припозднившийся математик, заслышав гвалт из коридора, решительно ворвался в класс, то увидел, как гомонящая толпа обступила Голобородько. Отличника и старосту, нахально забравшегося ногами прямо на первую парту, и вещавшего оттуда, как Ленин с броневика, о величии советского народа и покорении космоса. 1981 Из старенькой, рассохшейся книжки Геродота Василю на колени выпал пожелтевший конверт с черным гашением. Обычный, не «завьяловский» – когда он притащил упирающегося Мухина на почтамт и они выстояли огромную очередь, оказалось, что красивые памятные конверты закончились. Предприимчивая дама за стеклом предложила ему проштамповать обычный, черными чернилами. Василь согласился, и почтальонша оставила ему на конверте траурный оттиск, от вида которого сердце прыгало и пятки немели – так сильно Голобородько впечатлился подвигом Гагарина. Не заглядывая внутрь, он вспомнил, что в конверте лежит сложенная вдвое листовка, вернее, передовица и единственная страница «Вечернего Киева», которую тогда, двадцать лет назад, он подобрал с асфальта. На ней остался оттиск огромной мухинской ножищи – шел ведь, дурак, не глядя, чуть раритет не попортил. На Майдане тогда было не продохнуть от празднующих, будто Киев лично отправил в космос первого человека, над головами кряхтел вертолет, раскидывая газету. Василь помнил свою безумную радость, как будто мир в одночасье перевернулся, и все события в нем расположились, как надо: все плохое осталось в прошлом, а впереди была только бесконечная радость, в которой ему, молодому и полному надежд, предстояло жить. Спроси его кто тогда, в шестидесятых, счастлив ли он, Василь бы посмотрел на вопрошающего, как на идиота. Как он может быть несчастлив, если ему предстояло жить в лучшее время за всю историю человечества? У них дома, на Дарнице, каждое воскресенье собиралась шумная толпа. Наглый Мухин только и делал, что рос, и хлебосольная голобородьковская матушка Мария Стефановна неизменно откладывала ему лишнюю котлету. Шумный драчливый Скорик норовил пристать к Петру Васильевичу, чтобы тот отвел его в гараж, копаться в дефицитном «Москвиче». Тихий Санин, любимчик бабушки, слушал, раскрыв рот, ее байки о международных конференциях и угрюмо косился на Светку в нарядных тряпках, изредка ураганом пролетавшую мимо них с презрительным «фи, малышня». Василь был центром этого мира, связующим звеном между «молодежью», как называл их отец, с трудом запоминавший имена, и крепким голобородьковским кланом, единство которого, управляемого тогда твердой бабушкиной рукой, казалось незыблемым. Василь помнил, как в их компании появилась Оля. В одно из таких воскресений она пришла, потому что ему, влюбленному, была невыносима сама мысль о том, что хоть один день они проведут порознь. Вечер прошел по-траурному тихо, без обычных мальчишеских дурачеств, и весь следующий понедельник Мухин ворчал, что Олино присутствие попортило им все веселье. Они с Василем даже поругались – Серега еще по-детски ревновал их дружеский союз к девочке, а Василь уже по-взрослому огрызался, мол, не завидуй. Мама тоже высказалась об Оле – какая-то она у тебя несерьезная – и тогда это была целая трагедия. Кто ж знал, что Мария Стефановна с первого взгляда признала в ней будущую невестку, и притворилась недовольной, чтобы сын мог вдоволь побунтовать, воруя цветы с клумб своей даме сердца и воображая, что совершает настоящий взрослый поступок. В начале шестидесятых Василь был счастлив и влюблен, и думал, что это навсегда. На нижней полке пылились кляссеры с драгоценными для любого советского мальчишки марками. Когда-то Василь на пару с Михой Саниным охотились за ними, как иные ровесники за недоступными зарубежными редкостями. В старших классах слово «филателия» еще звучало как ругательное, но санинский дед, с дореволюционных времен вопреки всем запретам хранивший и преумножавший свою коллекцию, приучил ребят к этому делу, утолив страсть к собирательству и никогда не взрослевшее любопытство Василя. После армии азарт как-то забылся, а с отъездом Санина на Дальний Восток и вовсе пропал. Но любовь к собранному не исчезла – в минуты особой ностальгии Василь, протерев спиртом пальцы, аккуратно раскрывал кляссер и рассматривал свои сокровища. Там же, внизу, хранилась коробка с письмами. Мишкины с Дальнего Востока, пропитанные тихоокеанской солью. Серегины – сначала с Алтая, куда его, троечника театрального института, распределили по остаточному принципу, а потом из Ленинграда, где он преуспел и даже снялся в эпизоде какого-то известного фильма. Скориковские – отовсюду, куда забрасывала его не слишком удачная армейская карьера. Последнее Ванькино пришло десять лет назад, а ответ Василя не успел к его следующему переводу, вернулся через два месяца. Василь хотел восстановить связь, спросить друзей, да все откладывал. Начались сложные времена, закрутилась история с диссертацией, пошли ссоры с Олей… Василь не писал писем полгода, а когда спохватился, конверт из Ленинграда тоже обернулся сухим «адресат выбыл». Дальний Восток молчал, и после третьей попытки Василь перестал писать, устав от напрасного ожидания. Еще пару лет он ждал, что друзья сами найдут его – в конце концов, он никуда не делся, жил, как прежде, с родителями на Дарнице, в той самой квартире, где в шестидесятые гремел гвалт мальчишечьих голосов, где кухня кипела, где обсуждалось все и сразу, от космоса до цен на кефир. Порой Василь застывал у входа, разглядывая застеленный клеенчатой скатертью стол, и вспоминал, как они шумно готовили уроки, рассовав пустые чайные чашки между книжками и шахматной доской. Как отец постоянно спотыкался о мухинскую гитару и чертыхался вполголоса, чтобы не получить подзатыльник от матери за то, что бранится перед детьми. Как бабушка – Василь помнил, при ней скатерть всегда была тканная, светлая, с интеллигентной каемкой из цветочного узора, – варила себе кофе, тихо мурлыкая под нос какой-то романс. Яркие в воспоминании фигуры друзей таяли. Из дремы Василя выдергивало появление сестрицы. Скребя тапками по полу, она врывалась на кухню и громогласно вопрошала, чего это ее дражайший Васек стоит, как памятник – а Василь вспоминал и ее, молодую, в самом нарядном, дорогущем, сшитом у портнихи летящем платье в горошек, такую же вредную занозу, но веселую и наивную, как девчонка. Разложив перед собой сложенные вдвое исписанные листы, Василь наугад выбрал письмо – одно из последних Ванькиных. «Здравствуй, Вася! – Скориковский неровный почерк, грязный и торопливый, совсем не военный. – Устроились с Милкой в Ташкенте. Тут дикая жара, окна круглые сутки настежь, все без толку – парит, как в топке. Но форму носи как везде. Я к концу дня потный, как свинья, а с водой… – Четырежды перечеркнуто, видимо, негоже было писать про неустроенность армейского общежития. – Милка первым делом притащила с базара арбуз. Какие тут арбузы, Вася! Ум отъешь! Ты его кусаешь – а он прямо в зубах у тебя разваливается, сладкий, зараза! Думал, велю Милке вообще не готовить, одни арбузы жрать буду…» Дальше писалось про их с Милкой ссоры – уж очень они хотели детей, но все не выходило. Василь тогда так и не решился написать, что у них с Олей родился Димка. Казалось, что его нечаянное семейное счастье будет каким-то предательством перед лицом скориковских неудач. Думал, напишет позже, да не срослось: Ванькин след затерялся, и что стало дальше с ним и Милой, неизвестно. Порой Василь с замиранием сердца думал, что Ваня сейчас может быть там, в Афгане. Он гнал от себя эти мысли, поражаясь, как бледно, книжно чувствуется волнение. Он даже ни разу не зашел к скориковской матери, а ведь жили в двух домах друг от друга. Не потому, что не думал, нет, думал всякий раз, проходя мимо. Просто боялся вот так зайти и узнать, что друга взяли в плен или, может, его уже даже нет в живых. Следующее письмо оказалось от Мухина, из его ленинградской эпохи. Серега писал, как сидел за одним столом с самим Смоктуновским – целая страница о том, как Смоктуновский ел, как пил, что рассказывал, и Василь по-хорошему смеялся, перечитывая мухинские восторги. Далее следовала такая же страница о любовных похождениях самого Сереги, и Василь поражался, до чего же его скромный, даже робкий в школьные времена друг предпочитал количество качеству. «Я, наверное, никогда не женюсь, – писал он без всякого сожаления. Василь будто слышал его резкие, обиженные интонации, словно каждая женщина в жизни Сереги умудрилась наплевать ему в душу. – Женитьба – это капкан, который душит творчество. Сразу начинаются ползунки, кастрюли, а мне это все зачем? Вот ты, Вася, женился, и как оно тебе? Нет, я ни в коем случае не осуждаю, Олька твоя сокровище. Но таких еще поискать надо. Большинству только одно подавай, детишек и ЗАГС. А я, ну какой из меня отец? Вот ты – другое дело…» Василь вздохнул, печально улыбаясь мухинской наивности. Серега так и не узнал, что отец из него никудышный, да и супруг не удался. А судя по давности писем, и друг из него был так себе. Не сумел, не удержал, упустил всех своих мушкетеров… хотелось однажды прийти в кино и ахнуть, увидев на экране улыбающуюся Серегину рожу. Узнать бы его еще… Василь помнил его тощим и нескладным, долговязым, с вечной гитарой на плече. Когда Мухин во дворе заводил песню, девчонки сбегались послушать, а он сверлил взглядом гриф, не решаясь ни на кого из них посмотреть. Потом все же осмелел, начал засматриваться в ответ, а в старшем классе даже охмурил какую-то второкурсницу: видимо, тогда и началась его карьера повесы. Сначала прибегал с огромными глазами, мол, Вася, помоги, посоветуй, а тут раз – и загордился, сам стал всех учить. Арамис, чтоб его, смеялся тогда Василь, а Мухин нахально отплевывался – молчи, Вася, не завидуй. Интересно, что бы сказал Серега, вывали он сейчас на него свои терзания, подумалось Василю. Мысль была шальная, аж смешно становилось: Серега не понял бы, заорал, обругал, как один он умеет. Такое сложно было рассказать. Когда они были все вместе, никто и подумать не мог, что у Василя есть природный изъян: его ум и сердце занимала Оля. Она одна была предметом беззлобных насмешек и неловких вопросов «а вы уже?..», от которых Голобородько тушевался, и даже покраснел бы, если б умел. В те времена тайн между ними не было, вываливали все как на духу, и казалось, что любые негаразды можно делить на четверых. Кто знает, поддержали бы они его сейчас? Когда он, упрямец, сначала отверг их цветущее комсомольское детство, а теперь еще и все, что делает мужчин мужчинами?.. От мыслей о Юрии Ивановиче тело приятно похолодело, и вспомнилась ругань на обочине: крепкие ладони на плечах, строгий голос. Таким бы голосом говорить другое. Мигом нарисовалась сцена, где Юра также крепко его хватает и велит командирским тоном: «Раздевайся». Василь бы ни секунды не мешкал, послушался бы и отдался, и не помешала бы ни гордость, ни страх. Да и не было бы страха. Само присутствие Юрия Ивановича успокаивало и дурманило, как терпкий армянский коньяк, и казалось, что пока он рядом, с Василем ничего не может случиться. Что ни говори, а Юрий Иванович его берег. На тему кандидатской вон как разошелся… к чести сказать, Василь ожидал худшего. Не привык он, что власть имущие так легко отпускают поводья и сходят с пьедестала. Окажись на его месте кто другой, уже бы окучил эту августейшую слабость в свою пользу, выклянчил бы какие-то привилегии, попытался бы сесть на шею. И Юрий Иванович это знал, а потому наверняка не распускался перед кем попало. Лишь перед Василем, разглядев в нем природную честность и болезненную порядочность. А может, дело было в другом?.. До сих пор не укладывалось в Василевой голове, как они умудрились так стремительно сойтись, будто росли бок о бок и не было между ними этого смертельного для советского человека разделителя, этого дисбаланса власти. Словно всю человечную простоту, скомканную и заброшенную в дальний угол ради большого дела, Юрий Иванович вынул и отряхнул от пыли специально для него, Василя. В этом не виделось какой-то особой жертвы. Наверняка самому Чуйко страсть как хотелось вот так по-простому, по-людски; хотя Василь и не представлял, как там, на вершине, выглядит это «по-простому». Ему не казалось, что Юрий Иванович ломал себя: не изобразить такое, не сыграть живой интерес насмешливых карих глаз, не подделать нечаянно слетающее с языка роковое «при этой власти». Это было что-то особенное, доступное лишь ему, Василю, и у этого особенного должна была быть причина. Спросить бы кого – да ведь некого. Из всех, кому Василь доверял в своей жизни, остался лишь он: строгий, сильный, загадочный в своей доступности Юрий Иванович. А про него самого у него не спросишь. Василь понимал, что долго его секрет не выдержит. Но где-то на дне плескалось сомнение: а стоит ли секрет того, чтоб его таить.