Слуга науки

Лаборантка сновала вокруг стола в центре кафедры, расставляя тарелки, куда указывала Нина Егоровна. На них лежали серовато-розовые круги докторской колбасы, бледно-желтый щербатый сыр, разрубленные пополам брёвна соленых огурчиков, круглые мягкие маринованные помидоры. С двух сторон от вазы с нехитрыми зимними фруктами темнели душистые рижские шпроты. Тут же, рядом, томился пузатый армянский коньяк, теснимый крымским полусладким. Вокруг стола, словно голодный котяра, нарезал круги Матвеич, потирая руки и нетерпеливо кряхтя. Любушка Юрьевна старалась возвышаться вокруг, стоя беспокойно и строго то с одного угла, то с другого, воплощая своим присутствием женскую хозяйственность, но держа должностную дистанцию – все же не годился для замдекана ручной труд. Сам Игорь Иванович сидел за своим столом, поглядывая с досадой на историков – мол, устроили сабантуй, бездельники, – и косился при этом на заветную коньячную бутылку. Василя для обустройства банкета согнали с места, и он выскользнул прочь, пока никому не пришло в голову использовать его как рабсилу. Когда доходило до его применения к делу, священные в прочих ситуациях границы полового разделения обязанностей падали, и на него наваливали все, видимо, стремясь этим показать, что за человека не считали. Голобородько не гнушался «бабской работы», и когда мать оставалась без помощниц, мог подсобить. Но призыв к традиционно дамской предзастольной деятельности явственно обозначал: мужчиной у них в коллективе он не значился, а значит, в какой-то особой местной иерархии стоял ниже всех. Побегами это не решалось, но так Василь хотя бы избавлялся от напоминаний о своей социальной ущербности. Когда он вернулся, толпа уже собралась у стола. Спешно наполняли рюмки. Ему, как алкашу, да девчушке-лаборантке полагался морс из граненого стакана, остальные делили коньячок и крымское. Матвеич тянул руку вперёд всех, возя локтем по томившейся в тарелке колбаске, а в кулаке другой руки у него уже прела вилка с наколотым на неё болтающимся, как тряпочка, сырком. Наконец клубок охочих до коньяка тел развязался в стройный частокол, и Игорь Иванович на правах старшего заговорил: – Ну, Нина Егоровна, дорогая вы наша… поздравляем вас с выходом на заслуженную пенсию! Он говорил ещё долго и торжественно, а Василь давил из себя улыбку, кривую и безрадостную. Нине Егоровне уже давно полагалось на покой, но ушла она из-за него: устала бодаться с его хлебозаготовками, не выдержала. Это было почти бегство, но Василь ее прекрасно понимал, как понял бы на ее месте любого. С ним бороться – что костер уговорами тушить. Когда сбежал Аркадий Григорьевич, Василь чувствовал себя виноватым. Уходил его научрук тихо, без помпы, сползая на должность архивиста в музее: «Не чувствую в себе больше творческого научного потенциала, хочу дать дорогу молодым». Нина Егоровна, хоть и накрыла шикарный стол, тоже уходила по-тихому. Никто Василя не обвинял, не ставил в вину его непокорность, и читался в глазах руководительницы больше не укор, а тоска: как же ты, мальчик мой, теперь проживешь. Василь понимал, что если брать окружающий мир за константу, то он ведёт себя глупо, словно ребёнок, не доучивший правила. Но если чуть возвыситься над тем, что есть, и посмотреть со стороны универсальной совести, то он не мог жить иначе. А всех, у кого не хватило жизненной силы держаться там, повыше, он винить не мог. Человек, в конце концов, не может быть сильнее, чем он есть, даже если разумом все понимает. Шумная ностальгическая беседа звучала слева и справа от Василя и в какой-то момент набросилась на него в форме воспоминаний о бабушке. Для истфака Анна Наумовна была как Ленин: чем дальше время отводило ее деятельность от дня сегодняшнего, тем легендарнее она становилась. В голобородьковской семье грешили тем же, но избегали противопоставлять величию бабушки незначительность Василя, потому что по сравнению с Анной Наумовной любой Голобородько был морально и социально мелок. Для кафедры же развлечения лучше было не найти. Любая хвалебная ода бабушке превращалась в торжественную панихиду по внуку. – Василёк, ну что ж ты так, бабушку-то подводишь? Она надеялась, что ты к сорока уже доктора возьмёшь, а ты… – Посетовал кто-то из публики, хорошенько взведённый армянским коньячком. – Вот-вот! – Поддержала голос пьяненькая Любушка Юрьевна. – Фамилию позоришь… Василь, уже даже не пытавшийся изображать благодушие, сидел за столом, подобно пассажиру в страшной турбулентности, обхватив голову обеими руками. – У бабушки была другая фамилия, – огрызнулся он, красноречиво разворачиваясь к полке-алтарю с рекомендованной литературой. Монография Анны Наумовны стояла там, горделиво повернутая темно-синей матерчатой обложкой, на которой художественным курсивным тиснением было выведено «А. Н. Рябоконь». – Конечно-конечно, – затараторила Любушка Юрьевна, промакивая салфеткой распотевшееся от натуги лицо. – Мы все знаем, что Анна Николаевна… – Наумовна, – перебил Василь. – Мою бабушку звали Анна Наумовна. Вы, Любовь Юрьевна, вроде как замдекана исторического факультета, а свою же собственную историю не знаете. Любовь Юрьевна нехорошо осклабилась, приземлила фужер на стол и коршуновой хваткой подцепила в блюда тоненький овал огурца. Нервно размахивая добычей, она язвительно произнесла: – Вы, Василий Петрович, молодец, что корни свои блюдёте. Но в вашем положении, крайне незавидном, лучше все-таки быть внуком Анны Николаевны. – В моем незавидном положении лучше пойти прогуляться, – взвился Василь, в который раз пожалев, что не курит – курение бы извиняло ему отлучки. Не слушая летящие ему в спину методические рекомендации, он вытек с кафедры, и ноги сами понесли его к лестнице. А на лестнице, будто фея-крестная, призванная слезами Золушки, уже обретался Юрий Иванович, задержанный для светского трёпа кем-то из коллег. Увидев Василя, он махнул рукой, одновременно приветствуя и призывая подождать, пока собеседник наговорится, и перебил своего визави, явно ссылаясь на самые срочные дела. В груди у Василя потеплело: даже хорошее воспитание не могло убить радость от того, что ради него кем-то пренебрегают. Избавившись от разговора, Чуйко в два прыжка влетел на третий этаж и предстал перед Василем, даже не запыхавшись. – Василь Петрович, здравствуйте, – бодро произнёс он. – А я к вам. По делу. – По какому делу? – Встрепенулся Василь. Под «делами» Юрий Иванович мог понимать все что угодно. – По важному. А вы чего такой смурной? Обидел кто? – Да там… – Василь махнул рукой, давя соблазн нажаловаться. – Нину Егоровну на пенсию провожаем. Застолье. – Застолье? – Чуйко поднял брови, будто входя в азарт. – И что же, все там? – Если вы о декане, то он присутствует. И заместительница его тоже. – Прекрасно. Радостное злорадство Голобородько улетучилось, потому что Юрий Иванович пренебрег уже им, нацелившись к кафедре. – А вы что стоите? – Бросил он через плечо, будто под изысканной сединой хранил глаза на затылке. – Идемте со мной. – Зачем? – Насторожился Василь. Призыв идти он проигнорировал и не двинулся с места. – Ну как же, – Чуйко также решительно развернулся и подошел ближе. – Насколько я понял, Василь Петрович, вы в некотором роде остались без научного руководителя. – И что? – Огрызнулся Василь. – Никто из них меня не возьмет. – В том-то и фокус, Василь Петрович, в том-то и фокус. Вы теперь, считай, бездомный, а кому это понравится? – Не понимаю, к чему вы клоните, – Василь смертельно устал от университетских интриг, ежедневно нависавших над ним упругими паучьими тенетами. В этот момент его могла вывести из себя любая фраза, не содержавшая прямого руководства к действию. – К тому, – тихо, почти не раскрывая рта, пробормотал Чуйко. Он напоминал уличного спекулянта, готового толкнуть какое-нибудь иностранное непотребство. – Вас срочно нужно прибрать к рукам. А не то сгинете в одиночестве, и они вас живо сопровадят. У них юная поросль подходит, найдется среди них кто-нибудь посговорчивее вас. – В каком смысле? – На вас целая преподавательская ставка, – сердито ответил Юрий Иванович, возмущенный Василевой нерасторопностью. – Думаете, станут на ней держать идеологически чуждого элемента? Василь раскрыл рот – до него постепенно доходила суть. Нина Егоровна, пусть и не каменная стена, но заслоняла его от народной воли, которой уже давно хотелось выделить позицию кафедрального лакея кому-то из молодежи: перспективному, верному, похожему на других. С ее уходом упал незримый занавес, за которым Голобородько прятался от орлиного взора трудового коллектива, и, проспавшись от торжества, коллеги непременно вспомнят, как он им надоел. – Пойдемте в кабинет. Не тут же такие разговоры вести, – Чуйко потянул его за локоть, и Василь послушно поплелся следом – вниз по лестнице, в чуйковскую резиденцию. – Они меня не возьмут, Юрьиванович… никто не возьмет, – сокрушался Голобородько, сидя с понурой головой на привычном месте. – Я им всем поперек горла. Все знают, что со мной… – Кончайте нюнить, Василь Петрович, что вы, право, как… школьник, – с досадой пробормотал Чуйко. Он стоял, отвернувшись к окну, и Василь не видел лица, но был уверен, что тот скривился. Да и пауза перед «школьником» звучала так, будто должно было там вырваться обидное «как баба». – Не возьмут, да не возьмут… их никто не будет спрашивать! – Да как же… – Замолчите, – рявкнул Чуйко, оборачиваясь. – Пока не потеряли в моих глазах образ умного человека. Василь замер с открытым ртом и потупился. На него часто орали: преподаватели, отец, продавщицы, словом, всякие невоспитанные люди. Но от Юрия Ивановича он такого не ожидал – все-таки тонкий, опасно интеллигентный человек. Такие если орут, то по особым причинам. Поэтому, а может почему другому, захотелось присмиреть, послушаться. – Вы правы: искать вам руководителя среди этой шоблы – дело провальное. Поэтому это я вам не предлагаю. Я предлагаю вам себя. – Се… вас? – Только и смог сказать Василь, с трудом найдя волю прорваться через наложенный на него Юрием Ивановичем обет молчания. – Меня. – Так вы же не историк. – Я защитил докторскую диссертацию по истории советско-американских торговых отношений. – А при чем тут Америка?.. Чуйко поморщился, покачал головой и уселся за стол, похожий и впрямь на строгого учителя, который вбивает в тупую ученическую голову азы грамматики. Глубоко вздохнув, он откинулся на стуле и усмехнулся, будто непонятливость Василя была какой-то особо задорной шуткой. – Объясняю, Василь Петрович. История. Экономики. Вот вы до этого о чем писали? О политике. О темной, печальной и, да простят меня все заинтересованные стороны, людоедской политике. И каждый, кто читал ваш бессмертный опус, называл его клеветническим. Потому что вы, Василь Петрович, лезли в вопросы этики – что хорошо, что плохо. А в этих вопросах у нас, хотите или нет, разбираются все. Каждый дворник, каждая бабка-богомолка, каждый сопляк деревенский вам растолкует, что хорошо, а что плохо. Комментировать это бесполезно, но похвально. Спорить с этим – бесполезно и опасно. Но стоит сказать лишь одно слово, одно волшебное слово… – Экономика? – Ой, не порите чушь, – Чуйко вновь поморщился и махнул рукой. – Политика, экономика – у нас даже слов-то таких нет. Да и было бы, что ими называть… Зато есть политэкономия, она вам сразу и мать, и отец, и жена, и любовница. А шарада моя – про слово «Америка». В Америке, если помните, в интересные вам годы тоже была особая ситуация. – Вы предлагаете мне писать о Великой Депрессии? – Василь нахмурился. – Я совсем не специалист в этой области. Тем более мне уже предлагали сменить тему, и я… – Я предлагаю сменить не тему, а фокус. Вы пишете о том, как плохо было здесь. Плохо, плохо, плохо… ни одного светлого пятна. – Юрий Иванович, – вспыхнул Василь, – ваш цинизм неуместен. В одном только тридцать третьем… – Не надо писать, что все было хорошо. Сравните! Сравните Союз с Америкой. Напишите, что здесь было плохо, но там – там было гораздо хуже. Добавьте побольше цифр – ваших, правдивых цифр. Но позаботьтесь о том, чтобы другие цифры были страшнее. – Говоря это, Юрий Иванович поднялся со своего места и бодро, словно вещающий со сцены артист, прошелся до Василя, а усевшись на стул рядом с ним, склонился к нему и проговорил тихо-тихо: – Единственный способ в нашем великом государстве протащить правду – это поставить ее возле наглой, бесстыдной, самой откровенной лжи. И поверьте, никого не будет заботить, что вы напишете о стране. Все будут смотреть, достаточно ли вы обругали Штаты. Василя передернуло, будто под нос сунули стакан прокисшего кефиру. В словах Чуйко была правда, та самая горькая правда, которую Василь не хотел признавать: советская наука крутилась вокруг ненависти, и лавры доставались тем, кто мог завернуть ненависть в самую парадную обертку. Его скудные честные источники легко могли затеряться среди пасквилей, из которых он мог выудить раздутые цифры американской трагедии. Но ложь о чужом и далеком была ничуть не лучше лжи о своем, родном. – Я не буду этого делать, – решительно заявил он. – Я не буду врать. – Василь Петрович, родненький вы мой… – взмолился Чуйко. – Это же ложь во спасение… – Не бывает лжи во спасение. Ложь – это всегда ложь. А это - ложь циничная. Мы не будем меряться павшими. «У нас, конечно, умерло много людей, но посмотрите, у них умерло еще больше»! И что дальше? Говорить на защите, что Советское государство – лучшее из возможных, потому что убило меньше людей, чем по неосторожности потеряло другое? Люди умирали от голода, люди убивали друг друга, Юрий Иванович. А я через пятьдесят лет заявлю, что это – социалистическое достижение. Люди ели людей, а я должен хвалить это, как великое свершение? Мол, в Штатах потому погибло больше, что тупые капиталисты не догадались жрать друг друга?! Чуйко вдохнул, готовясь ввязаться в свару, но Василя было не остановить. – И потом, это клевета. Это пляска на костях – не только тех, кто погиб здесь, но и погибших там. Для вас, Юрий Иванович, цифры души не имеют. Но для меня каждая единица – это человеческая жизнь. Это люди, вы понимаете? Когда-то живые люди. У кого-то остались дети, внуки. И если я сделаю то, что вы предлагаете – я никогда не смогу посмотреть в глаза ни одному из них. Потому что я извратил ту память, которую они в себе носят, тот страх, ту боль, с которыми их деды и родители умирали страшной смертью. Мне наплевать, пусть меня погонят, черт с ним – но я не собираюсь врать людям, чтобы заслужить одобрение кучки нелюдей. Василь замолчал и поник, будто горячая речь выбила из него весь дух. Юрий Иванович, до того сидевший, оперев голову на руку, ероша пальцами свои седые вихры, вздохнул и поднялся. Он вернулся к окну и застыл, прямой, как палка. Разве что руки в карманах не вязались, а так будто вытянулся перед улицей по стойке смирно. – Я думал, Василь Петрович, что у нас с вами шанс будет… оставить ваши данные в истории. Чтобы кто-то однажды увидел… но спорить я с вами не буду. То время, за которое мы с вами боремся, может и не наступить. Он помолчал немного, раскачиваясь с пятки на носок, будто раздумывая, и сказал: – И все же теперь вы мой. Но на защиту я вас не выпущу. Никогда. Будете писать, отмечаться, где нужно, но защищаться не будете. Заболеете. Проспите. Любое безумство, хоть в настоящий запой уйдите. Но не защищайтесь. – А смысл в этом какой? – Без всякой эмоции спросил Василь. Его неожиданно охватила беспросветная тоска, из которой все идеи Юрия Ивановича казались равно пустыми. – По миру не пойдете, – с такой же тоской ответил Чуйко. – Времена – они, знаете ли, меняются. Вы молодой, может, и доживете до той поры, когда правы будете. А если совсем невмоготу – сплавлю вас на Запад… есть у меня в Калифорнии один приятель, которому с вами по пути. – Не хочу я ни на какой Запад. – Да что вы капризничаете, как мальчишка… – пробормотал Юрий Иванович, и Василь притих. Виданное ли дело – сам ректор предлагает его вести, а он кривляется, мол, все ему не так. При всем своем статусе и авторитете, неуязвимым Чуйко не было. Как и любого декана, его можно было снять, а уж когда под крылом такой ненадежный попутчик – и подавно. Только теперь Василю открылся весь риск, который Юрий Иванович на себя брал. А ведь мог плюнуть, пустить судьбу Голобородько на самотек. И разочарованный вздох ему пошел бы, и пожать плечами, когда Василя «попросят» – простите, Василь Петрович, не знал, не предвидел… А он не плюнул. Предупредил. Решился ведь, а было бы, ради кого. Жаль только, что из своей точки мира Юрий Иванович не видел того, что видел Василь. – Я вас понял, Юрий Иванович. И я вам благодарен. – За что? – Чуйко устало взглянул на него из под растрепанной челки. А ведь Василь и не заметил, как измотал своими выкрутасами ректора – обычно прилизанный, собранный, тот выглядел так, будто кросс в костюме бежал. – За все. Давайте, как вы сказали – без защиты… – Ну наконец-то! – Облегчение Юрия Ивановича звучало почти радостно. – Вот только я вас умоляю, давайте хоть чуть-чуть приврем? Сделаем вид, что вы что-то еще исследуете, а вы почитаете, попишете, может, даже на конференции со мной поездите… – Я? А... о чем? – Да мало ли в мире вещей! Вот есть у вас какие-то научные интересы, в которых вы хоть немного с линией партии сходитесь? И что к политэкономии имеет хоть какое-нибудь отношение? – Ну… – Василь замялся. – Может быть. – Замечательно! Тогда мы с вами отлично устроимся. Месяц вам на подготовку, и хочу от вас качественный доклад. Чтобы коллегам моим бывшим показать было не стыдно. – Какой доклад? Куда? Вы… – Юрьиванычев запрос рухнул на Василя неожиданно, как дождь на Сахару. Одно дело – по библиотекам сидеть да притворяться, что пишешь, и совсем другое – действительно писать, да еще и на публику. – Как куда? Я же сказал – к моим бывшим коллегам. В Москву. В МГУ.