Слуга науки

Нет, каков же, все-таки… Юрий наблюдал за Василем, склонившимся над книгой. Светлый, не тронутый советской патиной профиль прилежного студиозуса. Видавший виды пиджак, в котором Голобородько казался щупленьким, как подросток. А Юрий ведь видел, вот этими самыми глазами видел, какая сталь скрывается под ношеной шерстью. Словно в шутку, в уме нарисовался обнаженный Василь: не воспоминание, а фантазия, полная блудливых подробностей. Крепкие стройные ноги упираются в смятую простыню, а Юра ведет рукой по бедру, добираясь до самого заветного, и голос, глубокий бархатный голос, шепчет: «Юрий Иванович… прошу вас…». А что он просит – «не надо», «нежнее» или «быстрее», Юрию не суждено было узнать. Он вынырнул из дремы, как из омута, когда влетевший в библиотеку студентик с гусарской грацией промчался мимо, царапнув по правому борту. Что за молодежь пошла, подумал Юрий, никакого уважения к возрасту и опыту. С тех пор, как Юрий взял Василя под свою опеку, тот стал все чаще ходить в библиотеку. Декларировал в качестве причины он недостаток знаний по политэкономии, но истину Юрий знал: жизнь спасенного от неминуемого падения Василя на кафедре стала невыносимой. Те, кто раньше обходился с ним, как с мебелью, перестали скрывать, как он глубоко им несимпатичен; немногие сочувствующие охладели и игнорировали. Ни тех, ни других ничуть не смущали его попытки работать: казалось, завидев погруженного в свои думы Василя публика начинала галдеть с удвоенной силой. Кое-что, правда, улучшилось: мало кто теперь рисковал дать пустяковое поручение ректорскому фавориту. Юрий, словно помещик, разглядывал вверенную ему землю без всякой, ему казалось, цели. Он знал, где бывает Василь и когда, и получалось так, что в этот же самый момент его вела туда какая-то пустяковая надобность. Вот и сейчас он вспомнил, что задолжал библиотечному фонду какой-то ветхий томик, разыскал его в завалах нижнего ящика стола и приволок сюда, перепоручив в добрые руки ответственных лиц. Василь, конечно же оказавшийся здесь, не замечал его присутствия и кропотливо выписывал что-то из источников в толстую тетрадь с серыми линованными листами. Поглощенный своими штудиями, он не заметил, как Юрий подкрался ближе и вполголоса, боясь потревожить библиотечную тишину, сказал: – Плохой выбор, Василь Петрович. Это издание от Академии Наук, а они с экономистами МГУ как кошка с собакой. Будут капризничать. Василь вздрогнул и поднял голову, близоруко сощурился. Юрий давно заметил, что единственный физический порок его мальчика – поганое зрение. Тот всегда щурился, когда требовалось что-нибудь разглядеть вдали – такая детская, трогательная привычка, явно тянущаяся за ним всю жизнь. В его годы обычно начинали отставлять книгу дальше от носа, борясь с возрастной дальнозоркостью; Юрий и сам замечал в последние пару лет, как чересчур близкие предметы плывут и туманятся, и злился, что подкрадывается запоздалая старость. Василь же, со всем присущим ему юношеством, наклонялся над столом слишком низко, компенсируя слепоту, и это в очередной раз делало его похожим на школьника: только они вот так лезут в листок носом, забывшись в своем усердии. – Юрий Иванович, – едва слышно проговорил Василь, чуткий ко всем писанным правилам, в том числе правилу о тишине. – Добрый день. А что вы здесь?.. – Пришел сдать книгу, – сообщил Чуйко, усаживаясь напротив. – И смотрю – вы тут корпите над неправильной литературой. Помочь вам с источниками? – Ну… – видать, привычный к своей крамольной экспертности Василь позабыл, какое оно – настоящее научное руководство. – Если вам не сложно… – Это, на секундочку, моя прямая рабочая обязанность, – улыбнулся Юрий, и, отобрав тетрадь, набросал короткий список. – Вот, хватит вам на первое время. Как чувствуете себя, Василь Петрович? Как на кафедре дела? – На кафедре… – эхом отозвался Василь и скривился. – А как там может быть? – Ну, может, хоть у академиков вы что-то интересное обнаружили? Василь торопливо пересказал свои находки, и Юрий задумался – не видел он того огня в глазах, который пылал всякий раз, как его подопечный упирался в любимую тему. Копался он добросовестно, старательно, но не горел и даже не интересовался. Дурной это был знак: не продержится Василь без интереса долго, завянет. Начнет канючить, что хочет вернуться к теме и защищаться. Надо бы его надоумить перевести свои опусы на английский, да заслать в Стэнфорд окольными путями… пусть публикуют анонимно. Слава ему, сразу видно, не нужна, а анонимно все-таки безопаснее. – Юрий Иванович, я тут… – Василь запнулся, словно обдумывая не совсем приличную вещь. Неужто уже сдулся, подумал Юрий. Вот только в вопросах веры скромность была Василю не свойственна – накинулся бы с размаху, да еще и обвинил бы во всех грехах. Тут что-то другое, более человеческое. – Я вас хотел спросить. Вы ведь один живете, и друзей, вы говорили, у вас здесь нет… не хотите к нам на Новый год в гости прийти? Юрий не смог сдержать удивленной улыбки. Конечно, Василь стушевался моментально, забормотал какие-то извинения, но это была ерунда. Юрий молчал, покоренный его глупой честностью, а в груди теплело, как у мальчишки, который завел в новой школе первого и единственного друга. Новый год не баловал его перспективами; праздники Чуйко не любил, почитал за мещанский повод выставить на стол все то, чего у него и так было в избытке, и обожраться этим до потери человеческого облика. Из разговоров с Василем он знал, что семья Голобородько тоже этим грешила: чтобы нарядно, подороже, чтобы как у людей. И все же хотелось согласиться – пусть и казалось это каким-то ребячеством, но на Новый год Юрий не хотел оставаться один. – А как же матушка ваша? Готова встречать гостей? – Она сама предложила, – выпалил Василь. Вот так, значит: как приличный мальчик, рассказал обо всем маме. Было в этом что-то чертовски милое, хоть и не мыслил Юрий такими категориями. Казалось бы, у советских людей от власть имущих было принято держаться на расстоянии, лишь по большой нужде приползая с челобитной. Может, матушка перекрестилась дважды, узнав, что до ее сына снизошел такой значительный человек: первый раз с благодарностью, а второй раз – со страхом. Кто лучше матери знает своего сына? – Нет, вы не подумайте чего… у нас и Аркадий Григорьевич был, и уж Нина Егоровна подавно, а вас… забудьте, Юрий Иванович. Знаю, затея глупая, да и наверняка вас уже пригласили… – Отчего же глупая, – перебил его Юрий. – Затея очень даже хорошая. Я как раз думал, что мне одному будет скучно. А с вашей матушкой я с удовольствием познакомлюсь. Последняя неделя декабря пролетела быстро, и вот, тридцать первого числа, как в глупой советской комедии, Юрий стоял перед обозначенной ему Василем дверью, ожидая, пока обитатели дарницкой квартиры откликнуться на назойливый звонок. В руках он держал гостинцы – стыдно с пустыми руками. Отцу – коньяк, не французский, но приличный, женщинам – конфеты. Только для Василя ничего не было, но Юра знал этого бессеребреника, притащи ему чего – еще станет отказываться, недотепа. Дверь открыла женщина, и Юра с порога понял – мать. Темные глаза с поволокой, прямой нос, осанка… не гадал Юра, что Василь так похож на маму. Женщина замерла на секунду, неверяще разглядывая гостя, но быстро спохватилась и обрадовалась: – Вы, должно быть, Юрий Иванович… заходите, заходите, вот тут разувайтесь. Я Мария Стефановна, Васенькина мама. – С наступающим, Мария Стефановна, – ответил Юра, и выдал ей гостинцы, переобуваясь в тапки. Она тут же кликнула отца, и тот выбрался из комнаты, знакомиться. Прежде, слушая Василя, Юра думал, что тот лукавит, с подростковой горячностью преувеличивая комичные черты своего родителя: ну не мог этого честного, интеллигентного птенчика воспитать такой сомнительный тип. Сразу почуяв, с кем разговаривает, Петр Васильевич сложился в хамовато-подобострастную фигуру дальнего родственника, который вроде и считал за своего, но постоянно поглядывал, где бы чего полезного ухватить. Василь, будто чувствуя, что назревает культурный конфликт, примчался с кухни: на нем, помимо торжественной белой рубашки, был еще и фартук с грудкой. Юра старался не глядеть на это чудо, расписанное подсолнухами, ведь Василь наверняка и не помнил, как выглядел, а стоило бы ему вспомнить, тут же бы засмущался. Он решительно отодвинул в сторонку отца, излишне горячо извиняясь перед Юрой, и два Голобородька ввязались в тихую перепалку, пытаясь решить, кто кого больше позорит. Словно спасение, из комнаты вылетела юная девчонка с блондинистыми локонами, уложенными по-новогоднему, как у Нади из «Иронии судьбы», и увела дорогого гостя в комнату. Юра ее вспомнил – Наталька, Василева племянница. – Вы их извините, они всегда такие, – бесхитростно пожала плечами девчонка, забираясь с ногами в кресло. – Это хорошо еще, что мамы нет, у нее смена. А то бы увидели вы семью Голобородько во всей своей красе. Она заговорщицки захихикала, будто поведала Юре какую-то великую тайну, и он снисходительно улыбнулся. Натальке, он помнил, было семнадцать, и у нее еще не сложился характер, но было в ней что-то хулиганское, как во всем ее поколении – те, кто вырос при Брежневе, ужасно не походили на своих родителей, которых с детства приучали молчать и отводить глаза. Не зная, о чем говорить с молодежью (вот стыд, право слово, а еще педагог), Юра отправился бродить по квартире. Голобородьки жили просторно, и эта просторность приучила их к стремительным передвижениям: не успел Чуйко и глазом моргнуть, как мимо пронесся Василь, размахивая полотенцем. – Папа! – Завопил он вслед Петру Васильевичу, который тащился в укромное место с подаренным коньяком. – Папа, ну что за жлобство, – прошипел он сквозь зубы, думая, что Юра его не слышит. – Подарки принято выставлять на стол. – Хватит с твоего Юрьиваныча и наливочки, – также шипел в ответ отец, нянча заветную бутылку. Юра украдкой глядел на эту картину и поражался, до чего же мальчишка не в отца – тот большой, грузный, светлый и волосом, и глазами. Пролетариат, издалека видно. – Он небось у себя такой коньяк каждый день хлещет, а рабочий люд такой себе достать не может. Нет уж, не позволю весь выхлебать! И уродился же у него такой сынок! Назревал вопрос, не согрешила ли милая Мария Стефановна с каким-нибудь романтичным интеллигентом, что появился на свет Василь? Юры это, конечно, никак не касалось, но наблюдение было любопытное и от безделья можно было пофантазировать. – Папа! – Снова взвился Василь, отобрав бутылку, пулей кинулся в комнату. Его славный предок увидел Юру и тут же осклабился, изображая гостеприимство. – Юрий Иванович, родненький, а может, по стопочке, а? Для аппетиту, так сказать. «Да какой я тебе родненький», – подумал Юра. – «Из родненьких тебе вон, разве что девчонка эта». Вслух он этого не сказал, но показал зубы и бросил скучное «еще успеем» из какой-то внезапно нахлынувшей солидарности с Василем, в отчаянии снующим туда-сюда в дурацком подсолнуховом фартуке. К десяти семейство собралось за столом. Петр Васильевич, не спрашивая, налил коньяк в стопку, к большому неудовольствию Юры. С другой стороны тут же подлетел Василь, снабжая гостя полным фужером. Юра почти приготовился стать жертвой соперничества отца и сына, но обнаружил, что каждому из мужчин была налита та же гремучая комбинация, и только Мария Стефановна ограничилась шампанским, да еще выпросившая пол-бокала «в честь праздника» Наталька. – Ну что, – Петр Васильевич, кряхтя, поднялся, неуклюже держа в руке фужер – видимо, не углядели, успел уже глава семейства где-то набраться. – Провожаем уходящий год… много всего в этом году было. Наталька вот в выпускной класс пошла. Гляди, Василек, как время бежит – еще раньше тебя кандидатом наук станет! – Папа! Юра скривился, от всей души желая старшему Голобородько как можно быстрей наклюкаться и захрапеть под «Голубой огонек». Это бессильное «папа», которым Василь встречал каждый укол в свою сторону, необыкновенно выводило из себя. Хоть Юра и называл его про себя «мальчишкой», он понимал, что с мужчиной его возраста так вести себя было попросту неприлично. Старик Романицкий до самой смерти пытался учить Юру уму-разуму, но такого себе не позволял. Наоборот, состарившись, стал чутким, и прислушивался к каждому слову, чувствуя, как растут в Юре угасавшие в нем самом сила и решительность. А Василь, с его этим упрямством и честностью, так и остался для отца глупым школьником, которого вечно приходилось тыкать носом в сермяжную правду. Так и мыкался Василь – и дома, и на кафедре. Святое правдоискательство, воспетое в каждой второй советской книге, у настоящих советских граждан в душе не находило отклика. Моральные устои себе могли позволить лишь те, кто не стоял в очереди за колбасой. Второй почетный тост отрядили гостю, и Юра поднялся, но не спешил говорить. Перед ним был стол, накрытый чуть лучше, чем мог бы быть, откажись он прийти: оливье в хрустальном салатнике, холодец на самой красивой тарелке, сервелат. Из кухни раздавался запах допекающегося второго. Дух семейного застолья был для Юры чужд: с тех пор, как его первая семья развалилась, не было в его жизни того уюта и радости, что полагались семейным людям. Их союз с Викторией Викторовной был богемным, неустроенным; она приучила его к жизни золотой московской молодежи, бывшей ему не по годам, но, видимо, завидуя ее могущественной молодости, что пришлась на сытые времена, Юра с остервенением наверстывал упущенное – все эти коньяки, рестораны, Большой театр, легендарные вещи для какого-нибудь homo soveticus… и этим всем Юра искренне наслаждался. А вот этот раздвинутый на праздники стол, украшенный хрустальным корытом, в котором тлело любовно нарубленное майонезное месиво, трескучий щебет «Голубого огонька» на фоне, приторное советское пойло, по ошибке названное «шампанским»… это он не любил. Но присутствие Василя все превращало в эксклюзив. Его чудесный, славный мальчишка, носивший в светлой голове весь мир от рождения первой звезды, в быту был неприхотлив, как спартанец. Забери у него хрусталь и выставь эмалированную миску – и ухом не поведет. И это очаровывало. – Уважаемые хозяева, Мария Стефановна, Петр Васильевич, Наталья… и, конечно же, Василий Петрович. Во-первых, я безумно благодарен, что вы меня пригласили. Сложно, знаете ли, в мои годы сходиться с новыми знакомыми, а побыть с людьми все-таки хочется. Во-вторых, хочу сказать, что этот год принес мне повышение, хоть и не без, хм, жертв. Но ваш, дорогие родители, сын, замечательный Василий Петрович, скрасил мое безрадостное существование. Смею заметить, что такого умного, интеллигентного, верного своим принципам человека я уже давно не встречал… – Ага, принципам своим верного, щас, – встрял Петр Васильевич. – Дурь у него мальчишеская, а не принципы… Юра вскипел, но виду не подал. Он ненавидел, когда его перебивали, да уже лет пять никто не решался. И, как оказалось в этот самый момент, не переносил, когда на Василя возводят напраслину. – Петр Васильевич, я бы попросил, – сказал он строго, тем самым тоном, каким разбирал пьянчуг на комсомольских собраниях. – Неужто вы думаете, что там наверху дураки сидят, чтобы назначить ректором человека, который дурь мальчишескую от принципов отличить не в состоянии? Хозяин заткнулся, а Юра почувствовал правым плечом благодарный взгляд. Украдкой скосив глаза, он заметил, как Василь едва заметно улыбался. Никто его, такого дурного, прежде не защищал, все сплошь жалость да сочувствие. От этой улыбки на душе как-то потеплело, как будто сделал хорошее дело. Юра давно не делил дела на хорошие и плохие – лишь на полезные и бесполезные; но выгородить беспутного сына перед не уважавшим его отцом отчего-то оказалось бесспорным добром. Закруглившись с тостом, Юра присоединился к застолью. Беседа пошла своим чередом – Мария Стефановна все выспрашивала, как у Васи дела на работе (тот мать берег и подробности замалчивал), Петр Васильевич метался от панибратства к подобострастию, Наталька изредка задавала бестактные вопросы, все больше про Америку, и во всей этой кутерьме для Василя не нашлось времени. Сладенькое «Советское» как-то бойко пошло с коньяком, хоть и казалось, что от такой комбинации кони дохнут. Минуло два пополуночи, когда Юра, пытаясь встать, пошатнулся и опрокинул фужер – тот не разбился, а, расплескавшись, покатился по ковру. Но именно тогда Юра решил, что ему хватит, и засобирался домой. Василь, изрядно захмелевший, резво вскочил и вызвался «проводить». Грешным делом Юра подумал, что смотрится мертвецки пьяным, но уже у подъезда понял, что все с точностью наоборот: он был по-праздничному хмельной, а вот Василь пьян в стельку. Голобородько стоял, покачиваясь, глядя нетрезвыми глазами куда-то перед собой, и теребил пуговицу на Юрином пальто с прямо-таки исследовательским сосредоточением. – Василь Петрович, родной мой, вы чего там ковыряете? – Усмехнулся Юра. – Вы меня уже проводили или еще нет? А то мне домой пора. – Еще не проводил! – Решительно заявил Василь и вскинул голову. Он улыбался, счастливо и непринужденно, раскрасневшимися, мокрыми губами. Мелькнула шальная мысль, а не узнать ли, какие они на вкус: сейчас наверняка сладкие и пьяные, как конфеты «Вишня на коньяке». Алкоголь выбил из Василя стальную твердость, и теперь наружу пробивался запрятанный темперамент. Та самая пылкая натура, которую Юра уже давно разглядел: еще чуть-чуть, и мальчишка оближет губы, ничуть не стесняясь, не понимая, как это будет выглядеть. – Ну так пойдемте. Чего мы тут отираемся? – Пойдемте! – Все также бодро, как на пионерской линейке, воскликнул Голобородько и зашагал вперед. Он топал в расстегнутом пальто и без шапки, торжественно, едва ли не пританцовывая, а Юра, наблюдая за этим Марлезонским балетом, корил себя, что сразу не понял опасности и не порекомендовал одеться. Уводить его далеко было опасно – еще простудится на обратной дороге. Поэтому Юра пошел на хитрость: поймал Василя за руку и затянул в ближайшую подворотню, подальше от мелкого колючего дождика, что накрапывал вместо положенного новогоднего снега. – Ну, вот вы меня и проводили, – радостно объявил Юра, но Василь внезапно погрустнел: – Как, уже?.. А пойдемте еще погуляем! Погода прекрасная! – Полноте, какая прекрасная… сырость жуткая. Ступайте домой, Василь Петрович. Ходите нараспашку, неровен час и заболеть… Юра взялся за лацкан Василева пальто в неловкой попытке укутать этого неугомонного, и замер, вглядываясь в прекрасную картину, привидевшуюся ему в тусклом свете фонаря. Василь стоял перед ним, взъерошенный, в тонком пальтишке поверх пижонской рубашечки, и смотрел, затаившись. Глаза блестели, совсем черные от широких пьяных зрачков. Его вид возрождал фантазию о мрачном декадентском Париже, которым грезил некогда четырнадцатилетний Юра. Все сходилось – темная подворотня, беспутный расхристанный мальчишка, разочарованный миром и оттого готовый на все, и его строгий наставник, впервые за свою долгую жизнь переживающий чувства, которым не может дать ни имени, ни отпора. Ладонь сама собой разжалась, и Юра словно сквозь дымку увидел, как его пальцы ложатся на грудь Василя – плашмя, словно готовы оттолкнуть. Но он не оттолкнул и почувствовал, как грудь под его рукой вздымается часто-часто. – Спасибо вам, Василь Петрович… – поблагодарил Юра, сам не зная, за что. Время тянулось, как карамель, но он не заметил мига, когда Василь подхватил его ладонь своей и поднес с губам. Влажный поцелуй отпечатался на тыльной стороне, как клеймо. Юра вздрогнул, но руки не убрал. Сердце забилось чаще, а дышать стало труднее. Его беспардонный мальчишка все еще держал его руку и глядел на него с восторгом, с каким прилично только в церковь. На секунду жизнь показалась очень простой: вернуть поцелуй, но в губы, ведь кругом ночь и ни души. А дома – пустая темная квартира, свежее белье на кровати, и если позвать Василя с собой, он обязательно согласится. Утро наступит поздно, и голый Василь, замотанный в тяжелое одеяло, будет мучиться от похмелья: бледный, испуганный, он примет из Юриных рук стакан воды с аспирином, пряча глаза, потому что запомнил все до последнего вздоха, но силится не подать вида. У него не получится – возвращая пустой стакан, он заметит красные капли на простыне, и один лишь бог знает, как тогда его мальчик смутится… Но морок рассеялся, разом для обоих. Юра вспомнил, что мальчишка пьян, да так, что пользоваться им не по-джентльменски; а Василь, наоборот, словно протрезвел, и восторг в его прекрасных глазах сменился испугом. Он выпустил Юрину руку и отступил на шаг; то смущение, которое Юре грезилось, проступило на его лице со всей хмельной нелепостью. – Я… простите, Юрьиваныч… – забормотал он, но Юра лишь криво усмехнулся, поперек собственного неверия обращая неловкость в шутку: – Бросьте, Василь Петрович, что я вам - папа Римский, руки мне лобзать? Он осклабился, возвещая конец мечте, и Василь улыбнулся в ответ – облегченно, будто спасенный от страшного позора. Они посмеялись, каждый скрывая за этим смехом свое, по-дежурному попрощались и разошлись. Петляя меж подмерзающих луж, Юра подумывал обернуться, чтобы еще раз увидеть Василька, дурацкой походкой улепётывающего с места преступления, но усилием воли заставил себя держаться. Кто знал, что бы с ним сталось, если бы, обернувшись, он увидел, что Василь тоскливо глядит ему вслед?