Слуга науки

Обычно первое января бывало гуманным к Голобородькам – то ли сноровка, то ли наследственность, то ли какая дьявольщина. Этот год встретил Василя недоброй похмельной тошнотой и слабой, но отупляющей головной болью. Василя охватило диковинное чувство лени, и он сдался ему без боя – в конце концов, когда, если не в официально обозначенный трудовым государством день, тратить время без пользы. Жутко хотелось пить, но на кухне возились бодрые родственники, и грохот их жизни бил по ушам даже через крепкую дверь, а воззвать к их помощи гордость не позволяла. Отвернувшись от окна, Василь закрыл глаза и попытался уснуть, но в голове вспыхнуло воспоминание: темная подворотня, холодная рука и его губы, целующие эту руку. Стыд накатил, как простудная лихорадка, и Василь со стоном закрыл лицо подушкой: нечего являть свою дерзкую физиономию белу свету. Знал же, что так случится, не раз мусолил эту угрозу в мыслях, но почему-то поступил опрометчиво и напился в присутствии ректора до состояния, когда море по колено. Облобызал руку, как девице, – и о чем он только думал? Да не думал он ни о чем, просто поддался желанию, которое теперь даже не воспроизвести, настолько мимолетным оно было. Хорошо еще, что не болтал ерунды… или болтал? Василь снова застонал, теперь уже от осознания, что этот момент он не может вспомнить. Он мог сказать многое. И как восхищается Юрием Ивановичем, не какими-то отдельными качествами, а образом, даже в таком виде недосягаемом и оттого неподсудным. И как благодарен ему за все, хотя, не имея привычки подсчитывать сделанное добро, списка в уме не вел. Было бы глупо, конечно, но тут если чего и стыдиться, то пьяной сентиментальности, до которой рано или поздно опускался каждый. Страшнее было другое – он мог рассказать свою тайну, а это уже не просто стыдно, а по-настоящему опасно. Василь редко пил, еще реже напивался, поэтому справляться с приступами похмельного стыда не умел, и воображение рисовало миллион катастроф, которые могло повлечь за собой неосторожное признание. Радовало лишь, что болтать о таком – еще не статья, хотя кто знает, если Чуйко это задело, с его-то влиянием… раз двадцать разжевав в воображении свою моральную смерть, Василь все же устал пугаться. На трезвую он бы замучал себя до смерти, но адская взвесь шампанского с коньяком все еще колыхалась в крови, и мысли сами собой текли не в то русло. Ужасы начинали сменяться фантазиями. Они были радикальными, будто Василь уже сам себя счел приговоренным к смерти, ведь с приговоренного - что взять? Подумалось, что там, в подворотне, Юрий Иванович мог бы ответить. Прижать его, Василька, в темноте к сырой стене, поцеловать в ответ – требовательно и страстно, как, наверное, только он один умеет, – и воспользоваться его нечаянной слабостью. Василь словно почувствовал под щекой грубую штукатурку, машинально перевернулся на живот и изогнулся, подставляясь воображаемому Юрию Ивановичу, который в этот момент стаскивал с него штаны и засаживал сразу и без прелюдий. Ему мерещился горячий шепот над ухом: Чуйко называл его такими словами, которые доктору наук использовать не полагалось, а Василь безропотно соглашался, потому что все это было про него. И среди этого потока брани мелькало нежное и чувственное «мой мальчик», от которого по телу пробегала дрожь. Зажмурившись, будто боясь стать свидетелем собственного позора, Василь просунул руку между ног и сжал член. Опасаясь позвать Юрия Ивановича даже шепотом – вдруг услышат, – он уткнулся лицом в подушку, представляя себя теперь уже на его барчуковской кровати. Вот Чуйко кладет руку ему на шею, гладит по спине, спускаясь все ниже, и цокает языком… «Пожалеть бы тебя после вчерашнего», – слышал Василь словно наяву, – «но смотрю – и не могу удержаться, как хочу…» Сколько бы Василь не пытался себя переделать, а хотелось всегда вот так: чтоб немного больно и будто бы против воли; чтобы, поддавшись чужим рукам нетронутым, чистым, вынырнуть из объятий со всеми следами похоти на теле, чтобы не отпускали, раз уж один раз сдался... Юрий Иванович в его воображении пытался быть нежным, но сорвался, вновь терзая – Василь знал – измученное тело, и гладил его по затылку, шепча страшные вещи о том, чему еще хочет научить своего мальчика. От шума в ушах не различив собственный скраденный подушкой стон, Василь кончил и замер в бессилии, рискуя задохнуться. В голове осколками роились фантазии, но яркое и отчетливое, будто заснятое на кинопленку, наваждение померкло. Постепенно вернулись усталость и головная боль, снова захотелось пить. Сперма липким пятном застывала на руке, и Василь возвращался в реальность. Стало противно от себя, похмельного извращенца, и немного жутко – никогда прежде он не позволял себе такого, когда рядом были домашние. Кое-как выпутавшись из одеяла, Василь стащил с кровати испачканную простыню и, обернув ее вокруг бедер, торопливо выскочил в коридор, молясь всем богам, чтобы никто не попался ему навстречу. Забравшись в ванну, он выкрутил воду на самый холод и нырнул под ледяной душ, жадно ловя ртом разлетающиеся струи. Тело било крупной дрожью, но Василь упорно терпел, силясь выбить из себя остатки похоти и похмелья – нельзя, нельзя ему больше ни пить, ни думать о таком. Изъян у него был один, но оттого-то и сильнее всех прочих; дай волю – сожрет. Тем временем Юрий Иванович проснулся у себя дома, ощущая лишь легкую рассеянность рассудка, но чашка кофе, сдобренная двумя столовыми ложками коньяка, быстро выправила положение. Вчерашние приключения пришли на ум не сразу, и, вспомнив эпизод в подворотне, Чуйко усмехнулся. Вот уж не ждал, что у его мальчика хватит пороху на такое. Впрочем, нечему было удивляться – что у трезвого на уме, то у пьяного отовсюду лезет. И это железно подтверждало догадку – мальчик не просто порочный, а еще и навострился своим пороком на него, Чуйко. В душе и теле от этого становилось сладко – с этого момента счет, когда Василь сдастся, шел на дни. Лишь бы не испугался, проснувшись, себя, такого ретивого, и не ушел в глухую оборону. Юре жутко не хотелось начинать все сначала и снова выковыривать улитку из ее праведнической раковины. Юра завел пластинку на проигрывателе – тот самый запретный заморский джаз, которым стращали комсомольцев, – и устроился на диване. Ходить по дому в халате было не в его привычках, но новогоднее утро все простит; тем более, что халат как ничто другое подходил для обдумывания нечестивых мыслей. Думы были о Васильке – красивом, талантливом мальчишке, несчастном в своем одиночестве, таком глубоком, что даже сам для себя он был неподходящей компанией. За время, что Юра втирался к нему в доверие, он и сам прикипел, душой и телом, и теперь понимал, что ведет его не праздное любопытство и не азарт охотника, а что-то другое, менее знакомое, но безумно интересное. От мыслей о Василе сжималось сердце; мальчишку хотелось беречь, спасать от всякого. От кафедральных фарисеев, от полудурка-отца, от него самого – а заодно и прибрать к рукам, воспитать по-своему, под себя. На безупречно чистую Василеву душу Юра не посягал – знал, что не по зубам ему эта крепость, да и вопреки всем эпитетам, Василь был взрослый человек, нельзя перекроить взрослого человека. А вот выкопать из него потаённое, до сих пор никому не пригодившееся, Юра мог. Научить любви, показать, каким бывает удовольствие, и самому в это удовольствие сорваться, потому что, единожды поддавшись, мальчик больше никогда ему не откажет. В идеальном, да простят его диамат с истматом на пару, мире Юра бы окружил Василя заботой, будто частоколом, чтобы тот мог читать свои книжки и не думать о бренном. Носился бы Василь со своей совестью, спасал слабых, выделывал свои болезненно честные штуки, а Юра бы тенью шел следом, подстраховывая, где нужно, разгадывая чужие обманы. Василь бы бранил его постоянно, потому что Юру тоже не перевоспитать, но верил бы ему, а доверие такого человека дорогого стоит. Тем более что Юра и забыл, когда ему в последний раз доверяли – советский человек вообще доверию чужд, а весь этот знаменный дух товарищества – явление сугубо фольклорное… А вот Василь, этот апокрифический чудик, верил честно и открыто, и почему-то впервые в жизни не хотелось это доверие предавать. Юра со смехом отругал сам себя – вляпался же на старости лет… Вроде бы человек его положения все себе мог позволить, да вот оказалось, что все, кроме этого. Отпугнуть было просто – затаиться на пару выходных и встретить в понедельник недоуменным взглядом, чтобы оправдать разом все подозрения. Общаться, правда, придется – на правах научного руководителя, но раз уж приняли решение не защищаться, то особо и не потребуется. Словом, задумай Юра вернуть свою скучную жизнь обратно, не потребуется даже слова – Василь смутится и отстанет, и, наверное, навсегда затаится, не решится больше довериться никому. Но пугать не хотелось, хотелось завершить чудесное преображение. Пускай опасно – никогда еще ему не приходилось так, у всех на виду… Юра подумал, что близость старости делала его рисковым. Теперь, когда выше уже только по партийной линии, можно было и расслабиться, и задуматься если не о вечном, то о чем-то столь же прекрасным. Вздохнув, словно сокрушаясь над собственной ребячливостью, Юра поднял трубку и набрал номер. В квартире Голобородько мгновенно ответили, из трубки раздался певучий Наталькин голосок. – Сейчас позову, – проворковала она, и тут же закричала прямо в трубку: – Васяяя! Тебя Юрий Иванович! – Слушаю, – раздался хриплый измученный голос, и Юра понял, что с похмелья Василю худо. А еще говорят – алкоголик, как же: даже он догадался поутру поправить здоровье, а его принципиальный протеже предпочел страдать. – Доброе утро, Василь Петрович! – Торжественно произнес Юра не без издевки. – Звоню вот справиться, добрались ли вы целым до дома. А то вчера вы такие фортели выделывали, я аж диву давался. Вы помните, как вы руку мне целовали? – Какой ужас… – отозвался Василь придушенным голосом. – А что я еще… делал? – Ничего криминального. Побежали гулять без шапки и чуть не намокли. Не мне вас судить, я вот вообще в бой вступил с хрусталем вашей матушки… кстати, как там Мария Стефановна поживает? – Да хорошо поживает… ничего криминального, говорите? – А вы сомневаетесь? Ну что такой приличный человек, как вы, мог плохого натворить? Юра старательно делал вид, что Василев вчерашний выкрутас не запал ему в душу. Он сразу понял, что это Василь запомнил, но остальное ему представлялось смутно, оттого и выспрашивал окольными путями. Нет бы вот так, с плеча - Юрьиваныч, не приставал ли я к вам вчера, часом – но ведь и впрямь ничего не было, никакого компромата. Только испуганный взгляд и несвязные извинения, которым пришлось подыгрывать. – Не знаю… а вы как, нормально добрались? – Прекрасно добрался. Кстати, как научный руководитель советую – две столовых ложки коньяка в кофе отлично исцеляют любой физический недуг. Он будто почувствовал, как Василя на той стороне зашатало – он, видимо, был в той кондиции, когда от слова «коньяк» хотелось ползти на кладбище. – Спасибо… – пробормотал Василь, собравшись с силами. – Я… воздержусь. – Ну, смотрите сами, я принуждать не буду, – ввернул Юра очаровательную двусмысленность. – А что вы думаете про лыжи? Я бы вас, как оживете, позвал кататься. Правда, боюсь, не завтра – тут все растаяло к чертовой бабушке, а по лужам вы уже нагулялись. – Лыжи… ну, лыжи – это хорошее дело. – Вот и договорились. Я вас пока кантовать не буду – полежите, отойдите, книжку почитайте. Только, умоляю вас, что-нибудь легкое, а то от ваших Плутархов недолго и дуба дать… – Что вам сделал Плутарх? – С азартом закусился Василь. Вот человек, право слово – помирает, а идею отстаивает. – Совершенно ничего, – усмехнулся Юра в ответ, в миг представив перед собой Василя – зеленого, дрожащего, а в глазах знакомый огонь. Уложить бы его на кровать и обласкать, чтоб уснул, замученный, и хоть на часок прекратил спорить. Поймав себя на чересчур откровенных мыслях, Юра собрался с силами и добавил: – Ну ладно, Василь Петрович, бывайте. И если что – не стесняйтесь набирать, я вам всегда рад. Распрощавшись, Юра повесил трубку, коря себя за такие фигуры речи. И зачем сказал? Василь все равно не позвонит, не настолько еще приручен. А он все равно будет ждать и разочарованно хмуриться на молчащий телефон, всякий раз проходя мимо. Дурак ты, Юра, сказал сам себе Чуйко, понимая, что именно этим дурачеством и гордится. Не статусом, не должностью, не даже солидной для советского политэконома мировой репутацией, а тем, что сохранил в себе юношеский авантюризм, который так давно и старательно прятал. Василь творил с ним какие-то чудеса, и этим чудесам совсем по-детски хотелось поддаться.