Слуга науки

В лакейской доле Василя была лишь одна удача: сразу после праздников, в пору сессии, когда кафедра ломилась под натиском студентов, клянчущих «досдать и пересдать», его никто не трогал. Его слово ничего не решало, и хваткое молодое поколение знало наверняка, что подмазаться к власть имущим через Голобородько не выйдет. Поэтому самая жаркая для других неделя выдалась у Василя даже скучной: дом да библиотека, никаких излишеств. Чуйко, не поднимая головы, пожинал плоды бюрократии у себя в кабинете: подписывал бумажки, выслушивал просителей, отдавал распоряжения – это Василь узнал от очереди тех самых просителей, томившихся под дверью приемной ректорского кабинета. Он не искал встречи, уверенный, что Юрий Иванович сам его найдёт, а когда тот за три дня не появился на горизонте, решил сам будто случайно пройти мимо, авось столкнутся, и все можно будет списать на случайность. Признаваться в желании видеть Чуйко не хотелось. После гнусного похмельного эпизода Василь замечал себя в разных странностях, и одной из них было непреодолимое желание периодически встречать Юрия Ивановича – в происходящей кругом чехарде только с ним он отчего-то чувствовал порядок и спокойствие. Но чтобы целенаправленно его искать – нет уж, увольте. Такие фортели Василю не позволяла его гордость, требовательная абсолютно несоразмерно его возможностям. Избранная для лыж суббота оказалась морозной, и Василь усмотрел в этом знак: для общения с Чуйко требуется холодный рассудок. В трезвом виде Голобородько был сам себе не опасен, и разные глупости на ум не приходили, если только не позволять себе отвлекаться. Юрий Иванович, как всегда бодрый и торжественный, пришвартовался в дарницком дворе поутру и подобрал одетого по форме Василя, тащившего за собой связку с лыжами. – Давненько не видел вас, Василь Петрович, – сообщил он с легким сожалением, когда они выехали на дорогу. Чуйко снова выбрал место прогулки на свой вкус, и направлялись они куда-то за город. – Как ваши студенты? Сдаются? – Студенты? – Растерянно отозвался Василь. Он не сразу понял вопрос, потому что вместо того, чтобы слушать, смотрел, как прикованный, на руку Чуйко, которая лежала на ручке коробки передач. Одного взгляда было достаточно, чтобы заподозрить необратимые структурные изменения мозга, потому что никогда раньше эта картина не выглядела так неприлично. – У меня студенты не сдаются. Я же только семинары веду… – А, и то правда, – Юрий Иванович пожал плечами и неожиданно замолчал, словно задумался. Отсутствием неловких пауз в диалогах у них заведовал Чуйко, и вот когда такая наступила, Василь не сообразил, что делать, и от бессилия начал грызть себя – мол, как-то нехорошо он думает, а врать не умеет, и значит, того и гляди его думы просочатся наружу. И все же он украдкой поглядывал на Юрия Ивановича, на длинноносый профиль, на залихватскую седую челку. Лыжный костюм, как водится, никого не красил, но Чуйко и в нем выглядел так, что хоть сейчас орден Ленина вручай. – Чего вы, Василь Петрович? – Окликнул его Юрий Иванович, прежде всех все на свете замечавший. – Сказать что-то хотите? – Я… не… да я…. – Василь отвёл глаза. Смотреть на Чуйко было мучительно, будто сверлить взглядом яркую лампу – слишком много всего разом всплывало в мыслях, а думать об этом было страшно. И тут же струхнул, что эти околичности его сдадут, и упрямо посмотрел в ответ. – Ничего, Юрий Иванович. Не отвлекайтесь от дороги. – Ну, как знаете… – ответил Чуйко. Василю он показался необычно растерянным, и даже спорить не стал – уставился на дорогу, вьющуюся темной лентой среди заснеженных полей. Они доехали в полном молчании. Юрий Иванович довез их до опушки, запланировав, видимо, дикарское катание – лыжни было не видать, только едва вытоптанная тропа, видимо, чтобы ходить через лес между поселками. Разложив на снегу лыжи, Василь принялся ковыряться в креплениях. Обычно ловкие в этом деле пальцы не слушались. Он долго возился, как первоклассник, впервые вышедший на лыжню, пока Юрию Ивановичу не надоело смотреть на его потуги. Вздохнув, Чуйко присел возле него и потянулся к креплениям, но Василь отпрянул, выскакивая из лыж. – Вы чего, Василь Петрович? Вернитесь, я вам помогу. Сам знаю, когда пальцы мерзнут – с ума сойдешь, пока приделаешь. – Простите, – Василь осторожно переступил, становясь на место. Мороз был на руку, чтобы извинить румянец, потому что сам себе он показался кисейной барышней, увидевшей мышь: мечется, краснеет… – Вы просто даже не спросили, я думал… – Что вы думали? – Проворчал Чуйко, ловко справляясь с лыжами. – Что я перед вами, как перед дамой, на одно колено?.. Нет, это было уже чересчур. Василь крепко сжал зубы, сдерживая гневную тираду на тему неуместных шуток. Потому что шутил Юрий Иванович уместно – это богатая фантазия Голобородько придавала его фразам тревожную двусмысленность. Живо управившись с креплениями, чужими и своими, Юрий Иванович выпрямился, оперся на палки и прищурился, сверля Василя инспекторским взглядом. – Что-то вы нервный какой, Василь Петрович… у вас ничего не случилось? – Кто, я? – Совершенно по-идиотски отозвался Василь. – Ну не я же. – Да нет, все в порядке… может, поедем уже? От пристального взгляда по-прежнему было тяжело, и Василь метнулся к тропе. Пусть разглядывает его Чуйко, на здоровье, но только в спину, потому что лицом к лицу он чувствовал себя нелепо. – Ах, извините, что заставил вас ждать, – ядовито воскликнул ему вслед Чуйко и поехал за ним. Лыжи Василь любил – природа, снег, а если повезет – и тишина; зимний лес, чистый морозный воздух, но ни сам не замерзнешь, ни ноги не промочишь. А самое главное – лыжи разгоняли кровь, а с ней и лишние мысли. Обычно Василь катался в одиночку, и после длинного, выматывающего забега чувствовал, будто заново родился. На чудодейственную силу лыжни он надеялся и теперь, и припустил вперед что было мочи. Еще в школе, когда весь класс пускали на лыжный кросс, он всегда был одним из первых, оставляя позади и рослого Мухина, и такого же боевитого Скорика. Вот и теперь Юрий Иванович что-то кричал ему вслед, видимо, просил помедленнее, но Василю все было нипочем – он стремительно рвался вперед, силясь убежать от будто несущихся следом мыслей. Вот только не выходило – вся красота леса нервно мелькала по краям взгляда, не было слышно ни привычного скрипа, ни пения птиц. И мысли, бесконечные мысли не оставляли дурную голобородьковскую голову – в одиночестве они, казалось, еще крепче вгрызались в мозг, разогревая его до той кондиции, до какой стремительный бег ни за что не смог бы разогреть остальное тело. Василь думал о том, как вел себя в Новый год, и о том, что было потом; корил себя за нелепые фантазии и за то, что вообще себе эти фантазии позволил; не понимал, как теперь общаться с Юрием Ивановичем, когда не мог смотреть ему в глаза, и даже стоять рядом было сравни гражданскому подвигу. Столько лет он прожил, привычный собственной незаметности, а теперь будто оказался под светом прожекторов, и какой-то голос шептал – не смотри так, не говори, не дыши, а если будешь – себя выдашь. Не в силах вспомнить, как говорил и дышал до этого кошмара, Василь размышлял, как в присутствии Юрия Ивановича не говорить и не дышать вовсе. Но ведь нельзя – прозорливый Чуйко тут же поинтересуется, а чего это у дражайшего Василя Петровича от взгляда на него дыхание перехватило. От злости на себя Василь припустил еще быстрее, вперившись взглядом в снег. Здешних мест он не знал и не понял, когда начался спуск, а когда сообразил, что катится под горку – уже не смог остановиться. Подняв голову, он увидел, что тропа делает крутой поворот, а по прямой темные стволы пересекала ровная полоска снега. Овраг. До последнего момента пытаясь остановиться или свернуть, Василь за долю секунды понял, что не успеет, и попытался сгруппироваться, чтобы сберечь и лыжи, и кости. По молодости он часто лихачил, однажды даже подбил глаз об дерево, съезжая на спор с крутой горы, и падать умел. Но, как на зло, под сугробом у него на пути притаилась ветвистая коряга. Он так и не понял, что произошло: небо и земля резко поменялись местами, и кто-то дернул его за ногу, рывком замедляя падение. Снег разом оказался всюду, даже в ушах, а лодыжку обожгло болью, будто кто-то скрутил ее, как мокрое полотенце. Понимая, что больше никуда не падает, Василь попытался понять, что с ним стало. Глаза работали, тело шевелилось, и даже одна из лыж по-прежнему крепилась к ноге. Попытавшись сесть, Василь понял, что это труднее обычного, словно и не было под ним никакой опоры. Думая, что подтянет к себе колени и перекатится на четвереньки, он попытался согнуть правую ногу, но не смог – что-то тянуло ее сверху. Кое-как свернувшись и разглядев, что там за капкан, Голобородько увидел эту треклятую корягу – видимо, от живого еще дерева, потому что в снегу она сидело плотно, а заодно держала его за застрявший ботинок. Торчащие из-под снега темные палки напоминали зловещие руки мертвеца, лезущего прочь из могилы, в какой-то книге Василю попадалась такая картинка. Притом коряга росла повыше, на краю оврага, а сам Василь не упал туда, подхваченный ею на полпути, а будто бы прилег на краешек, вниз головой и вверх ногами, отдыхая от праведных трудов. Выбраться оказалось сложнее, чем думалось – вторая нога, по прежнему обутая в лыжу, только мешалась, а упираться одной, застрявшей, оказалось страшно больно. Смирившись с производственной травмой, Василь, однако, не сдался – не в его характере было отступать. Кое-как подтянув к себе свободную ногу, он стащил лыжу и закинул ее наверх – имущество, как-никак, негоже разбрасываться. Двигать ногой стало проще, но уцепиться ей за корягу не удалось – ботинок скользил, слишком большой и округлый для такого дела. Полный решимости, Василь попытался перевернуться и упереться руками, чтобы ползти вверх, но развернуть намертво застрявшую ногу не получалось без адской боли. Стиснув зубы, Василь одним рывком перевернулся на живот, едва не заорав – а руки тут же заскользили, поехали, и он шлепнулся лицом в снег. От собственной неловкости стало неожиданно смешно – корячится тут, как киношный Маресьев в новгородских лесах, только не ради подвига, а по собственной глупости. – Вы живы там, Василь Петрович? – Неожиданно раздался голос Юрия Ивановича. Он звучал встревоженно, будто Чуйко и впрямь думал, что Василь убился. – Живой, живой, – фыркнул Василь, отплевываясь от снега. – Я застрял, кажется. – Вы совершенно точно застряли, – к Чуйко разом вернулось его прежнее ехидство. Видимо, человеком он становился только на грани жизни и смерти. – Сможете развернуться лицом? Схватитесь за палку, и я вас вытащу. Василь изо всех сил старался не подавать виду, что разворачиваться ему – как пытка, и героически подчинился. Ухватившись за протянутую ему лыжную палку, он подтянулся наверх, и Юрий Иванович вытащил его за шкирку, едва он оказался в зоне досягаемости. Уложив Василя на бок, Чуйко ринулся в бой с корягой и поступил совсем просто – выдернул ногу Голобородько из плена. Это оказалось очень действенно и очень больно. Василь сам не понял, что это был за звук, но оказалось, что это он орал. – Больно? – С новой тревогой переспросил Чуйко. – Ну… да, – прошипел сквозь зубы Василь, стараясь больше не допускать позорной слабости. – Дайте посмотрю, – Юрию Ивановичу, видимо, доставляло какое-то особое удовольствие ползать у Василевых ног: лыжи ли закрепить, ободранные колени изучить, разве что шнурки ему не завязывал. Он опустился на одно колено и присел на пятку, аккуратно стащил ботинок и устроил стопу Василя у себя на бедре. Голобородько морщился, изо всех сил стараясь больше не орать, хотя ему, как потерпевшему, именно это и полагалось. Ничуть не смущаясь, Юрий Иванович стащил вниз край толстого шерстяного носка и ощупал лодыжку – деловито, будто имел на такие травмы привычку. Если бы не боль и мокрый снег, облепивший уже все тело, будто второй лыжный костюм, Василь бы засмущался – уж больно интимно все складывалось. Но дергаться было себе дороже. – Перелома нет, – сообщил Чуйко, и так же невозмутимо вернул носок и ботинок на место. – Ставлю на вывих. Но я не врач, поэтому пусть разбираются в травмпункте. Кстати, Василь Петрович, а если не секрет – какой у вас размер ноги? – Зачем вам? – Вспыхнул Василь. На эту тему он распространяться не любил. У сослуживцев в армии это была любимая шутка – на его девичий размер никогда не находилось сапог. – Да так, просто удивляюсь. Ножка у вас – как у Золушки. – У меня сороковой, – отмахнулся Василь, как привык с юности. – Да? – Чуйко усмехнулся. – А я ставлю на тридцать девятый. – Что-то вы разошлись, Юрий Иванович, сплошные ставки. Помогите мне встать, и пойдемте к машине. Чуйко протянул ему руку и поддержал за локоть, пока Василь неуклюже, опираясь на одну ногу, поднимался и отряхивался от снега. – А вы идти-то сможете? – А вы машину сюда подгоните? – Ну, положим, по пешей тропе я ее не подгоню… но вам помочь могу. – Это как же? – Я вас отнесу. Это уже было слишком. Одно дело – вытащить незадачливого приятеля из оврага и проверить, нет ли перелома, и совсем другое – тащить его на руках к машине, как невесту. – Я дойду, – огрызнулся Василь. То ли шок прошел, то ли Юрьиванычевы подковырки на грани фола сделали свое дело, но смотреть Чуйко в глаза снова стало невыносимо. – Палку дайте только. Они пошли – впереди гордо ковылял почти одноногий Василь, за ним неспешно следовал Юрий Иванович в обнимку с инвентарем, включая чудом уцелевшие голобородьковские лыжи. Сначала Василь хотел допрыгать на левой ноге, но это оказалось тяжело, к тому же постоянно отдавало в болтавшуюся без дела правую. Пришлось пытаться шагать, как увечный, опираясь на разнесчастную палку, и даже с партизанской выдержкой Василя получалось небыстро. Промокший насквозь, он начинал замерзать, а лесу не было конца и края, будто в своей задумчивости он промахал половину Киевской области. Стоило подумать об этом, как за спиной раздался учтивый кашель. – Василь Петрович, может, хватит выделываться? Вам к вывиху только воспаления легких не хватало. – Да кто выделывается! Мне что, ногу оторвало, что меня волочить надо? – Никто не собирается вас волочить. Просто так быстрее. Не жалеете себя – хотя бы меня пожалейте. Я, между прочим, предпенсионер. Меня, согласно Минздраву, может убить любая простуда. – Вот именно – предпенсионер. Идите вперед и грейтесь в машине! Вам нельзя тяжести поднимать. – Ой, можно подумать, вы – тяжесть. В вас сколько - килограммов шестьдесят? – Не знаю я, сколько во мне килограммов! – Вспылил Василь, обозленный мелочностью юрьиванычевых догадок, будто он был баба или ребенок. Особо обидно было, что со своей бюрократической интуицией тот бил почти в яблочко. – Вы даже шестьдесят не поднимете! – И за что вы на мою голову… – Прошипел Чуйко сквозь зубы, а в следующую секунду подкрался и подхватил Василя на руки с удивительной для своего возраста легкостью. Василь захотел поспорить, повырываться, но вовремя одумался – только еще раз рухнуть в снег ему и не хватало. – Ну, болтаться будете, как пионерский барабан, или, как человек, за шею придержитесь? – Прошипел Чуйко. Несмотря на лихость, с которой он взялся доказывать свою правоту, ноша была ему нелегка, и Василь поспешил уцепиться руками за шею, чтобы хоть как-то подсобить. Лыжи с палками остались позади – ну кому они тут понадобятся, потом можно вернуться, – и Юрий Иванович потащил Василя к машине. Даже в детстве с Василем так не цацкались, разве что лет до пяти отец мог прокатить на шее за хорошее поведение. Чуйко нес его с явным трудом, но шел быстро и держал крепко – предложил не с горяча, знал, что сможет. Не смотреть на него в этой позиции не получалось, и пришлось смотреть – лыжная шапка сбилась на затылок, челка прилипла ко лбу, лицо раскраснелось, а по левому виску поползла напряжённая потная капля. Вид Чуйко имел в этот момент непредставительный, особенно по сравнению с обычным импозантным собой, но отчего-то таким он Василю казался ближе – может, из-за всей этой кутерьмы с падением, а может, потому что так рвался помочь. Сейчас он выглядел, как обычный человек, вот только глаза – черные-черные, будто кофейная гуща, – выдавали в нем привычку к силе. У человека с такими глазами все должно быть под контролем, подумал Василь, и тут же об этом пожалел, потому что на ум пришел контроль совсем иного рода. Если ему по силам протащить увечного Василя через пол-леса, на что еще он способен, если дать повод? Лицо Юрия Ивановича было так близко, что, сойди Василь неожиданно с ума, мог бы дотянуться и поцеловать. А потом Чуйко уложил бы его на заднее сидение служебного автомобиля, стянул с него промокшие штаны и взял – быстро, торопливо, ведь не дай бог кто увидит. Или дотерпел бы, довез бы домой и там отвел душу, потому что нельзя, не разрешено беспутным мальчишкам вот так хулиганить безо всякой ответственности… Смутившись своих откровенных фантазий, Василь зажмурился и поджал губы. – Да нет, ерунда какая-то, – беззвучно пробормотал он, как заклинание. Часто, задумавшись, он вот так гримасничал и говорил сам с собой, но Чуйко истолковал это по-своему. – Больно? – Спросил он. – Что? – Совсем потерявшись, переспросил Василь. О ноге, без напряжения даже не нывшей, он и думать забыл. – Ногу, говорю, больно? Вы морщитесь. – Нет, все в порядке… до свадьбы заживет, – глупо отшутился Василь, а Чуйко усмехнулся. – Вы, Василь Петрович, как историк должны знать, откуда этот оборот сформировался в народном творчестве. – В каком смысле? – Вы головой точно не приложились? В том смысле, что вполне четко имеется в виду, что и у кого должно зажить до свадьбы. К вашей лодыжке это неприменимо. Да и к вам… сомнительно. До Василя дошел подтекст, и он поморщился: знал бы Чуйко, о чем он сейчас думал, не стал бы корчить из себя знатока фольклора. Они добрались до машины, и, погрузив Василя, Юрий Иванович вернулся за лыжами, а потом отвез Голобородько в травмпункт, где действительно диагностировали вывих и отмели сотрясение мозга, на котором Юрий Иванович продолжал настаивать. Врачи выписали недельный покой, что означало домашнее заточение, и Чуйко вызвался известить ответственные службы университета о его недомогании. Как порядочный гражданин, он лично вручил Василя матери, с извинениями – мол, не уследил, виноват, в следующий раз буду бдить строже. Мария Стефановна повздыхала и предложила Юрию Ивановичу чаю, но тот отказался, сославшись на непредставительный вид – все-таки, не батрак какой, гостить на чужой кухне в потном лыжном костюме. – Выздоравливайте, Василь Петрович, – пожелал он на прощание и отчалил. Встревоженная родня впервые за долгое время сгрудилась вокруг травмированного, наперебой предлагая то чай, то выпить, то бесполезную грелку, то приложить мороженую курицу, то еще каких-то излишеств. Лишь под вечер семья успокоилась, позволив Василю остаться наедине с собой, и тот сразу уснул. Все-таки сон был лучшим из всех лекарств.