Слуга науки

Положенные «больничные» тянулись, как сгущеное молоко, медленно и липко. По первости ставший главным семейным развлечением, хромой Василь всем быстро наскучил и был оставлен в покое. Он много читал, чтобы не думать, потому что думать было опасно: черт знает, до чего он мог докопаться, вороша глубины сознания. Древние греки, правда, его план саботировали. Им было наплевать, что Василь старался отвлечься: две тысячи лет назад они накидали прозрачных намеков на разные беспутства, да так и застыли в веках, а он мучайся, спотыкайся взглядом о вещи, от которых можно было провалиться в мысль на пару часов. А во снах неизменно являлся Юрий Иванович, оголенный по пояс, и спрашивал, знает ли Василь, как старшие мужчины передавали знания младшим в древние времена. В реальности Чуйко был занят университетом, и лишь однажды прислал водителя с огромной авоськой апельсинов – огромных и сладких, исторические два килограмма, – и ехидной запиской «до защиты заживет». Василь не привык бездействовать, и без привычной нагрузки тело будто одеревенело. Он вспомнил подобный казус из армии – сломал тогда руку, очень по-дурацки и у всех на виду… и словно ожидавшие своего часа, нахлынули воспоминания, неожиданно яркие и живые, словно кинопленка. *** Оля провожала его на перроне и все смеялась над его жалкой щетинкой волос, видневшейся из-под съехавшей на бок солдатской шапки – перед выездом волосы ему сбрили «нулевкой», и теперь казалось, что глаза у Василя жутко черные и просто огромные. Затылок мерз, и Оля гладила его своими тонкими пальчиками, мурлыкая какие-то глупости. Василь как сейчас помнил ее в тот день – острый носик, красный от холода, нелепые школьные косички, лучезарная улыбка. Она расцеловала его на прощание, будто осыпала лепестками. Мимолетное прикосновение замерзших губ в лоб, нос, в обе щеки и самое быстрое – в губы, стыдливое и девичье. Проходивший мимо командир раздраженно цокнул языком, мол, не положено. Знал, зараза, кого стращать – через пару баулов от них какой-то солдатик любился со своей девчонкой нагло, взасос, но такого поди застыди, пошлет далеко и будет прав. Мама сказала Голобородько, что он дурак. Мог бы в институт поступить, как приличный человек, а не мыкаться по грязным казармам. Но Василь был непреклонен: «Каждый советский человек…». Здесь в стойку встал даже отец. У отца вообще об армии были плохие воспоминания – как-никак, воевал, поэтому запомнил, что армия – это когда больно и страшно. Василь утешал, что в армии возмужает, отдаст долг Родине и вернется другим человеком. Семейный совет возражал, что он их и таким человеком устраивает, но спорить с втемяшившим себе что-то в голову Василем было сложнее, чем тормозить разогнавшийся поезд. И лишь Светка, в тому моменту уже притащившая в родительское гнездо пана Сахно и народившая писклявую Натальку, радовалась, что одним телом в доме станет меньше. Забравшись в поезд, Василь устроился на полу, а слева и справа тут же пристроились такие же юные солдатики. – Здорово, боец, – раздался чей-то ехидный голос прямо над ухом, и, обернувшись, Василь признал в говорившем парнишку с перрона, который лизался со своей барышней. Уж больно у него было характерное лицо, да еще и с темным родимым пятном на щеке, размером с пятикопеечную монету. – Как звать? – Вася, – Голобородько по-джентльменски протянул руку, и тот как-то насмешливо ее пожал. – А тебя? – Валик, – фыркнул солдатик. – А девка-то у тебя, смотрю, красавица. Ты ее уже, того? Поезд дернулся, отправляясь, и Василь крепче вцепился в свой баул, будто надеясь за него удержаться. Он чувствовал, как щеки залило жаром. Он редко краснел по-настоящему, не такая у него была конституция, но перед нахальным Валиком не хотелось сиять даже тенью румянца. Он сразу понял, что имел в виду Валик – все-таки, уже не пацан. Самая большая их с Олей страсть произошла в один летний день, когда они с друзьями выехали на Днепр. Пока Скорик с Мухиным топили друг друга в речке, а любопытный Санин лазил по окрестностям с фотоаппаратом, Василь с Олей остались вдвоем на расстеленном на траве полотенце, в теньке, в уединении ото всех. Оля робко поцеловала его в губы – нежно, почти невесомо, как и полагается стеснительной комсомолке. Василь ответил смелее и положил ладонь ей на затылок, вплетая пальцы в мягкие пшеничные волосы. Оленька вздрогнула всем телом и поддалась. Через минуту они уже целовались, как настоящие любовники, неуклюже толкаясь языками и тяжело дыша. Расхрабрившись, Василь поцеловал ее в шею, а когда Оля не оттолкнула – спустился, обласкал ключицу. Он целовал все ниже, до самого выреза ее летнего сарафанчика. Из под белого ситца выглядывали мягкие груди, и Василь, млея, прикоснулся к ним губами. Он почувствовал, как Оля вздрогнула – сильно, всем телом, – и крепко сжала коленки. Сквозь тонкую ткань проступил твердый сосок, и Василь, не думая, провел по нему большим пальцем. Оля выдохнула особенно сладко, и захотелось повалить ее на полотенце, забраться сверху, добраться языком до этой крупной жемчужины и попробовать, какая она на вкус под платьем… но Василь сдержался. В его мыслях все должно было быть не так, не на людях, не на застиранном полотенце. Он хотел занести Олю в спальню на руках, медленно снять с нее свадебный наряд, и вот уже потом… Василь себе не врал – ему хотелось заняться любовью с Олей. Когда он, проводив ее после свидания, возвращался домой и оставался один, хотелось до безумия. Но на это у них была впереди вся жизнь, которую Василю не хотелось отравлять опрометчивой глупостью. Стыдиться тут было нечего. Василь, забыв о смущении, посмотрел на Валика и улыбнулся: – Нет, конечно. Вот распишемся… Солдатик фыркнул, но с понимающим видом закивал: – И правильно. Жену надо брать честную. А для этого дела любая девка сгодится. Василь нахмурился, и солдатская шапка жалобно сползла на лоб. Он не любил подобных разговоров. Сверстницы, конечно, бывали разные, в том числе и легкомысленные, но еще ни разу Василь не видел девчонку, которая бы грезила об эпизодической роли в судьбе доморощенного донжуана. Вспомнилась барышня с перрона – интересно, она знала, что она Валику «любая»? Или он обдурил ее красивыми словечками, чтобы залезть под юбку? Людей, был убежден Василь, нельзя использовать для удовольствия. Это все равно что крепостное право, только мошенническое – притворяешься, что от души, а на самом деле подставляешь человека себе под ноги, как табуретку. – То есть мне можно, а ей нельзя? – Едко спросил Василь. – Какое-то у тебя странное равенство получается. Валик присвистнул и хлопнул ладонью по колену, веселясь: – Да ты никак пацан еще! Пацан же, угадал? Так вот, пацан, наука тебе будет. Бабы – они другие. Это у нас природа требует, а нормальная баба ничегошеноньки такого не хочет. Только с мужем, тихонько, потому что ему-то надо, да и ляльку по-другому не заделать. А если баба хочет – это уже потолокия… – Патология, – машинально поправил Василь. Кроме Оли, он с девушками о таком не говорил, но ее позицию знал. Для Оли близость естественным образом продолжала любовь, а в своей любви к Василю она не сомневалась, и даже подтрунивала над ним, забрасывая цитатами из ефремовского «Лезвия бритвы», которым в то лето они оба зачитывались. Но Василь был не так решителен – воду мутил Мухин со своими внезапными любовными похождениями, который слишком скоро заныл, что после близости чувства теряют былую остроту. Василь, хоть и знал, что из чувств у Сереги только охотничий инстинкт, боялся впасть в будничность, и оттого от Олиных реверансов стыдливо отказывался. Можно было, конечно, по-быстрому расписаться еще в сентябре, едва ему стукнуло восемнадцать, но тут Василя взяла совсем взрослая, сознательная мысль: а забеременей Оля, и что тогда? Он уйдет в армию на три года, и безвозвратно пропустит первые слова и шаги своих дочери или сына. – Вот она самая, – каркнул Валик и заржал, счастливо раскрыв пасть, в которой не хватало одного зуба. – Посмотрим еще, какая она у тебя верная. Три года, братик – это целая жизнь. Найдет себе студентика с перспективами и выскочит за него замуж, а мы, чернь, тяни солдатскую лямку, пока не порвется… – Послушай, ты, – прошипел Василь, каким-то сюрпризом обнаруживший себя близко-близко к Валикову лицу, держащим его за грудки – крепко, до белых костяшек. – Еще только слово плохое про Олю скажешь – выкину тебя к черту из поезда, пешком служить пойдешь. Ему было не впервой вступаться за девичью честь, но прежде поодаль всегда топтались друзья, спешившие принять самый угрожающий вид. А здесь, в поезде, он был совсем один: невысокий мальчишка из интеллигентного двора, где драться совсем не учили. А Валик, пошлый и неграмотный, был больше и наверняка умел махать кулаками. На счастье, отвечать он не стал, а скорчил кислую мину и разом поскучнел. – Иди нахуй, умник, – проворчал он, отряхиваясь от ослабевшей хватки, и, обняв свой баул, отполз в сторону – скорее для вида, потому что в тесно набитом вагоне двигаться было некуда. Ехали они долго, в грязи и гомоне. Вагон не топили, но сидели так плотно, что было не замерзнуть. Кто-то закурил вонючие папиросы, кто-то попросил поделиться, и пачка пошла по кругу – никто не хотел прослыть жидом с первых минут. Когда кто-то протянул Василю пачку, в ней осталась только одна папироса. Он вежливо отказался, и сосед благодушно захохотал – правильно, он же не курва какая-то, последнюю папиросу расстреливать. В поездах, каждый по-своему паршивых, прошла неделя. На каждой остановке их тасовали, будто заметая следы; уходили старые соседи, которых Василь не успел запомнить, и появлялись новые – с Витебщины, Смоленщины, ленинградцы, северяне, татары. Вымыться было негде, и в вагоне стоял такой дурман, что когда кто-то решал закурить папиросу, это казалось благословением. Не привыкший к антисанитарии Василь все принимал со стойким юношеским задором, вспоминая красноармейцев, некогда настойчиво прорывавшихся вглубь страны, чтобы мочить белую гадину. И все же когда по-стариковски дребезжащий грузовик привез их в казарму, где был настоящий душ, пусть и с ледяной водой, Голобородько возликовал и первым побежал выполнять приказ «привести себя в вид, достойный новобранца». Со всеми пересадками он добрался туда, где когда-то его мать с сестрой укрывались от немцев – на средний Урал. Там, где-то под Свердловском, потекла своим чередом его солдатская жизнь. И текла она, точно горная стремнина, бурно и травматично. Новобранцев воплем будили в шесть утра и гнали на построение и зарядку. После зарядки полагался завтрак – в столовую шли с песней, причем лейтенант покрикивал с издевкой, мол, недостаточно бодро поете, не проголодались. Есть надо было быстро, потому что команда «окончить прием пищи» поступала неожиданно, и хоть на секунду засидевшемуся на месте солдатику могли дать наряд по кухне, «раз так дружен с тарелкой». Василь управлялся раньше всех, была у него такая привычка с детства: его и мама постоянно одергивала за спешку. А кто-то копался и не успевал до оклика добраться даже до половины. После завтрака начинался курс «политграмотности»: их собирали в кабинете для занятий и доходчиво объясняли, что Советская Армия – лучшая в мире. Василь и без лекций это знал, но политрук ему не нравился: уж больно топорно знал историю, проще сказать – не знал совсем. Голобородько сперва терпел, не решался влезть в лекцию, но потом не выдержал. Политрук посмотрел на него, как на чумного, и тут же назначил внеочередной наряд по кухне. Драить кухню приходилось регулярно, но чаще – ползать в роще по-пластунски, натянув противогаз, или бежать затяжной кросс. Продолжительность кросса, как объяснили старшие, определялась настроением командира: хорошее – бежишь десять километров, плохое – бежишь, пока не свалишься. Василь рассчитал, что десять километров – это двадцать кругов по территории. Однажды, лютой уральской зимой, когда из-за лезущего сухой лапой в нос мороза и ходить-то было сложно, лейтенант оказался не в духе. Шел двадцать пятый круг, когда Василь обратился к командиру – мол, товарищ лейтенант, норма сделана, разрешите прекратить. Лейтенант выпучился, будто первый раз видел говорящего солдата, расхохотался и приказал продолжать. Взвод намотал целый марафон, пропустив обед. Злые, голодные и обессиленные, новобранцы потащились прямиком на строевую, матеря беспечного Василя за его неуемную честность. И если ползать, бегать или шагать Василю было несложно, то стрельба ему возмутительно не давалась. Стрельба зарезала ему значок ГТО, о котором мечталось в выпускном классе – даже до серебряного норматива не дотянул. Вроде бы из-за зрения, но медосмотр-то служить разрешил, а значит, стрелять ему полагалось, и желательно – в цель. Первый раз их вызвали на стрельбище еще до присяги, и Василь позорно втопил пять из шести выстрелов, причем два из них вовсе мимо мишени. Ему назначили «перестрел», и его, обозленный, Голобородько отстрелял чуть лучше, но все равно попал только половиной. Лейтенант – не тот любитель марафонов, а другой, подобрее – долго хохотал, назначая третий «перестрел», мол, четвертый раз будем стрелять в забор, а мишень нарисуем вокруг дырок. Разыграв благодушие, он каждый день будил Василя за час до подъема и тащил в лес, устраивал на дереве маленькую, как игрушечную, мишень, и заставлял Василя стрелять по ней в кромешной зимней темноте, высвечивая слабым лучем туристского карманного фонарика. От злости ли, от безысходности, но третий "перестрел" Василь сдал, хоть и на самом низком показателе, и лейтенант от него отвязался. В армии бесконечно хотелось есть и спать, но юному организму такое нипочем, и гораздо страшней оказался вакуум мысли. Привыкший, подобно любому советскому подростку-интеллигенту, упоенно читать, Василь изнывал от тоски по книгам, которых здесь было на три полки, и то – тактическая теория и инструкции к разной технике. И даже найди он библиотеку, времени почти не было – даже то, что солдату причиталось свободным, часто уходило на бессмысленную рутину, возможную только в армии. Василю казалось, что дружба с сослуживцами неизбежна. Нет, дружба – слово какое-то сопливое. Дружить может и семиклассник с красивой девочкой, а у взрослых мужчин товарищество. Впрягаться в товарищество с Василем местные, однако, не спешили. Служивым полагался целый час досуга, который, если не схлопотал наряд, обычно проводили в рекреации. Так обозначил ее себе по пионерской привычке Голобородько, а по-местному – в клубе, или «ленте», дивно сокращённой от «Ленинской комнаты». «Лента» располагалась на первом этаже спального корпуса и вмещала в себя два стола, диван, книжный шкаф, бессменный портрет Ильича и внезапный буржуйский фикус, привезённый, видимо, кем-то из начальства. В первый же день, едва Василь показался в почти пустой «ленте», двое таких же зелёных новобранца позвали его играть в карты. – Так не положено же, – опасливо сообщил он, вспоминая проповедь офицера на их коллективном построении. – А ты что, правильным у нас заделался? – Хмыкнул один из них, тощий и веснушчатый. – Гляди-кась, Бориска, у нас тут жандарм! Упитанный Бориска промолчал и потупился на свои карты, а Василь тут же выдал: – Жандармерия – это военизированная полиция, занимавшаяся при самодержавии политическим сыском, – сообщил он хорошо запомнившееся ему из истории. – Я не занимаюсь преследованием за убеждения, тем более, у нас тут не царизм, а Советская Армия. Конопатый присвистнул. – Да ты никак еще и умник… глянь, Бориска, у нас тут интилихент. Что ты забыл тут, интилихент? Шел бы в свой институт да косил там спокойненько… откуда ты такой по нашу душу? – Из Киева, – чистосердечно признался Василь, и конопатый захлебнулся ликующим воплем. – Да он еще и хохол! Нет, Бориска, ты посмотри – хохол, жандарм и интилихент! И ты меня, вот меня, работягу, жизни учить будешь? – А ты сам-то откуда будешь? – Спросил Василь, изо всех сил стараясь стоять прямо, потому что тело рвалось в бой, бить конопатую морду. – Вичуга, знаешь такой городок? – Ивановская область, – мигом пришло на память Голобородько. – Родина Дуси Виноградовой. Про Дусю, как и других стахановцев, Василь некогда перечитал все, до чего смог дотянуться – больно ему нравились истории их рабочих подвигов. А уж чарующий Дусин взгляд с фотокарточки, наглый и задорный, ему надолго запал в душу, как и странное, древнеславянское название ее родного городка. Конопатый раскрыл рот – явно не ожидал, что кто-то вспомнит про его малую родину. Бориска, будто пользуясь затишьем, тут же пробубнил себе под нос: – А я ведь тоже – хохол… Василь тогда побыстрее смотался из «ленты», но картежники, видимо, попались, потому что уже на следующий день на него волком косились все новобранцы. Бориска с конопатым, отслужив свой наряд, разыграли над ним шутку, налив воды в сапог. Пришедший на побудку лейтенант ловко вычислил виноватых, словно унюхал, и впаял двойное наказание – за рецидив. Василю пришлось бегать по морозу с леденеющей мокрой портянкой, но это казалось ерундой по сравнению с тем, что ждало его вечером. В «ленте» его наиграно не заметили – разговоры стихли, едва он вошел, и остались только взгляды, которые украдкой бросали на него сослуживцы. Даже старшие, которым до свар «малышей» обычно дела не было, поглядывали недобро, будто не доверяли. Привычные за обедом и пришиванием воротничков шутки тоже замирали вокруг Василя выжженной пустыней. Везде, где он появлялся, становилось тихо, и на вторую неделю молчания он не выдержал, поинтересовался, что это за аттракцион такой. – А ты разве не знаешь? – Насмешливо воскликнул какой-то ушастый солдатик, за что получил от товарища подзатыльник. – Молчи, олух, – прошипел тот едва слышно. Правду Василь узнал от сержанта, угрюмого тувинца-третьегодника, который и так ни с кем не разговаривал, а бесконечно курил и начищал сапоги, будто у него была такая военно-учетная специальность: обладатель самых начищенных сапог в роте. Тувинец, которого звали Сергеем, смоля вонючую папиросу, заметил неприкаянного Василя и процедил сквозь зубы, сплюнув прямо на пол: – Ну что, крысеныш, приятно тебе тут одному куковать? Ничего, потерпишь – и пойдет твоя комсомольская карьера… – Какая карьера? – Удивился Василь. Он многие байки слышал, но вот чтобы кому-то на «гражданке» давали лишние почести за бойкот – никогда. – Какая-какая… стукаческая. У нас тут все знают, что ты на товарищей постукиваешь, лейтенантам сдаешь. Мне-то насрать, а вот молодняку вашему еще два с половиной года гудеть, нахлебаются… И как оно, сыто живется? Василь уставился на него, соображая, где подвох: о стукачах он слышал, но никогда не видел, и уж точно ни о чем таком ни с кем не договаривался. Офицеры его, наоборот, недолюбливали – за выступления на «политике», за постоянные замечания, мол, «так не положено», за стрельбу его детсадовскую. – Если думаешь, что я стучу, зачем ты мне это все говоришь? – Выпалил он с обидой, понимая, что открещиваться нет смысла: все равно не поверят. – А что мне будет… – фыркнул Сергей и с силой откинул жеваный окурок Василю под ноги. – Можешь своим так и передать: я эту Советскую власть на хую вертел. – Что тебе сделала Советская власть? – Обиженно пробубнил Василь. Это его задело – и то, как сержант говорил, и то, что страну не любил, словно не растила она его, как собственного сына, и что нелюбовь эту, будто папиросную слюну, на Василя выплевывал. – Что сделала, говоришь? – Хмыкнул тот, растягивая кривоватую улыбку на темном лице. – Ты знаешь, как меня на самом деле зовут, крысеныш? Имя мое Сержин. Только когда я паспорт пошел получать, бумажку эту вашу сраную, меня не глядя Сергеем записали, не спрашивали даже. – Зачем? – Удивился Василь, и тут же прикусил язык, вспомнив свой собственный советский документ, где изящным канцелярским курсивом было выведено «Василий». – Зачем, что все народы у нас равны, но некоторые равнее, – отозвался Сергей-Сержин и, натянув сапог, двинулся по своим делам. Василь, чья голова изголодалась по дельным мыслям, еще два дня мусолил смысл его последнего ответа, прикладывая и так и эдак, не замечая даже, как его избегают. Расшатанное мировоззрение предсказуемо устаканилось, но зарубцевалось на нем вот это «некоторые равнее». Понемногу сослуживцы стали с ним разговаривать, но сквозь зубы, нехотя: «Вася, передай хлеб», «Вася, где иголка с ниткой?». Привыкшему к людям Голобородько было тошно в изоляции, но и эти подачки погоды не делали – хотелось вместе со всеми смеяться, дурачиться, дуться на офицеров, да не выходило – уже и забывшие, чем им Василь не угодил, солдаты, успев сдружиться, автоматически вытесняли его из компании. А разрешилось все к лету, после одного дурацкого случая, из-за которого Василь и сломал руку. Виноват был лейтенант – тот самый, чье настроение определяло длину кросса. Он был ответственный за физподготовку, и вся она подчинялась его придури, а уж придури в нем было на семерых. Говорили, что его в каких-то боях контузило, но большинство сходились на том, что это миф, и помяли мозги лейтенанту, еще когда из мамки выколупывали. Накануне какой-то умник из голобородьковского взвода разбил окно: без умысла, просто зарядил мячом во время устроенного лейтенантом футбола. Бедняга ждал, что его будут жрать без хлеба, но лейтенант, как всегда, отличился и устроил взводу гимнастику на украшенном стеклом песке: прыжок, присед, отжимание от земли, снова прыжок, и так пока рак на горе не свистнет. После экзекуции солдаты, матерясь, вытаскивали крошечные стекляшки из ладоней, заливая порезы дефицитной перекисью, и выдумывали, как бы его за это проучить. Бедолаги, которым в этот день выпал наряд по кухне, расхрабрились и уперли оттуда сало – большой, жирный шмат, предназначавшийся для офицерского стола. Этим шматом было решено измазать турник, на котором лейтенант любил поутру подтягиваться – не ахти какая месть, но все остальные идеи попахивали уголовщиной. На утренней зарядке лейтенант, злой как черт, выстроил их в шеренгу и объявил: – Даю вам один шанс сдать того, кто это сделал. Иначе – сдохнете тут у меня все! Даже уставно глядя перед собой, Василь чувствовал, что солдаты даже не смотрят – вспоминают о нем, как о предателе. Лейтенант, видимо, тоже с его репутацией был знаком, поэтому остановился перед Голобородько и подмигнул ему, как сообщнику: – Ну что, Голобородько? Вы-то наверняка знаете… вы же все у нас знаете. Василь поймал себя на дрянном пацанском желании заехать лейтенанту сапогом по яйцам, потому что слухи слухами, а такую откровенную ложь о себе он вынести не мог, и даже пятка уже дернулась в замах, но что-то его остановило – видимо, воспитание. И вместо этого он ответил: – Так точно, товарищ лейтенант. Взвод дружно издал тихий разочарованный звук, в котором слышалось «Пиздец тебе, Вася, и вечный бойкот до приказа». Истинного виновника Василь не знал, да ему и не нужно было. – И кто же это был? – Это был я, товарищ лейтенант. Установилась зловещая тишина, как после взрыва, а через секунду Василь уже валялся на земле – это лейтенант со всей дури зарядил ему по лицу. Едва он поднялся, схватившись рукой за окровавленный нос, как лейтенант вмазал ему сапогом по ребрам и надсадно заорал: – Ублюдок, урод, поднимайся, живо! На турник! Василь, не считавший себя уродом и определенно не бывший ублюдком, вытаращился на него, но быстро смекнул, что на турнике безопаснее. Драться с офицером, да еще больным на голову, он не решился из уважения к уставу и, может быть, благоразумия. Турник, намазанный салом, был скользкий, и болтался на нем Василь еле-еле, да еще и голова кружилась от удара. Команда подтягиваться долетела будто из-под воды, и Голобородько напряг все силы, чтобы послушаться – раз, другой, а на третий руки не выдержали, и он рухнул, неуклюже приземляясь прямо на локоть. Он плохо помнил, что было дальше – толпа вокруг собралась вопреки воплям лейтенанта, кто-то побежал за врачом… а пришел в себя он уже на больничной койке и с самым настоящим гипсом. «Повезло», – сообщил ему врач, и сперва Василь не понял, в чем везение, но потом ему объяснили – мол, наложенный ему гипс в части оказался последним, а будь он выше ростом или сломай, например, ногу, уже не хватило бы. Свою удачу он видел в другом – после этого эпизода сослуживцы разом нашли в нем товарища. Они забегали проведать его в перерывах, потешались над заклеенным носом, травили байки, кто-то даже притащил присланную из дома шоколадку. Оказалось, что все, даже конопатый из Вичуги, больше не держали на него зла и даже благодарили за то, что героически ради них пожертвовал собой. Василь не понимал, в чем тут героизм, ведь он не думал, что его побьют, но все наперебой заявляли, что он герой, раз решился дать отпор докучавшему всем лейтенанту. Причина их радости выяснилась позже, когда Василя с поблажками вернули в часть – за рукоприкладство лейтенанта разжаловали и выперли, а вместо него поставили нового и адекватного, так что теперь кросс был положенные десять километров и ни кругом больше. Пока рука была в гипсе, с ним носились, как с маленьким: помогали одеваться, подсовывали хлеб за обедом, а самые заботливые умудрялись подавать полотенце, хотя этому и гипс не мешал. Василь думал, что с выздоровлением это пройдет, но видимо, все привыкли, и, даже здоровый, он оказался на каком-то особом положении. Все словно вывернулось наизнанку, и теперь его привлекали в каждый разговор; то и дело он слышал «Скажи же, Вася?» и «А вот Вася наверняка знает», после чего его расспрашивали, как самого осведомленного. Не обходилось без шуток: смеялись над его ростом, над «бабской ножкой», над тем, что умничал, но как-то беззлобно, не обидно. И лишь один раз шутка его задела. Под Новый год кто-то из солдат раздобыл самогон и мешок сахару, и пока гадали, что взять на закуску, дежуривший по кухне Василь наделал леденцов, как бабушка в детстве учила. Обрадованные угощением, солдатики уселись пировать, и после четвертого тоста один из них вздохнул, крутя перед носом леденец, и выдал: – Эх, Вася… на все руки мастер. Вот был бы бабой – я б за тобой, не задумываясь, поволокся. Голобородько замер, разглядывая нетрезвого сослуживца, не понимая, откуда взялась такая мысль. Он вроде бы ничем от других не отличался и даже стрелять научился вполне прилично, почему его бабой воображают? – Но я ж не баба, – пробормотал он, поежившись. – Что за бред? – А ты бы классной был бабой, Вася, – неожиданно подхватил другой. – Маленькой, хорошенькой. Диковатой, правда, но это хуйня, диковатые – они самые страстные. Солдаты загоготали, а Василь ощутил себя неуютно, и в голове мелькнуло дурное пьяное наваждение: он, голый, лежит на своей койке, а его товарищи собрались вокруг, трогают его и гладят. А потом сильным рывком переворачивают на живот, и на этом картинка затухла, сменившись какой-то мутной чернотой и странной дрожью между ног, словно его волокло куда-то ураганом. *** Василь вынырнул из воспоминаний, будто из проруби, как и тогда, напуганный неожиданной мыслью. Он и думать забыл, что почувствовал тогда, потому что на утро после самогона все казалось хмарью и глупостью; зато теперь он знал о себе то, чего тогда не знал, и понимал, что это было за чувство. Его, девятнадцатилетнего, не знавшего еще даже женской ласки, впервые настигла эта жуткая фантазия – лечь под мужчину. Взвод оголодавших солдат, пьяненьких, беспутных, которых забавляла мысль о том, какая бы из их товарища вышла баба… и вот тогда, в тот странный миг, он был почти готов им показать. Не вернись к нему благоразумие, что бы тогда сталось? Подобных вещей, наверное, не видывала Советская Армия… И думая о том, как хорошо все обошлось, Голобородько попался в свою же ловушку – хорошо, подумал он, потому что теперь Юра… сам себя оборвав на середине мысли, он переназвал его Юрием Ивановичем, но это сути не меняло. Его лицо, его насмешливые черные глаза вновь нарисовались в памяти, теперь еще и сдобренные неуставными фантазиями. Нареки его Чуйко бабой – Василь подчинился бы не глядя. Вот только он не баба, а девица – пока нетронутая, но помани пальцем – и отдаст все, что бережет, и никакое воспитание не поможет. Старое откровение принесло еще одно: думать об этом было теперь не стыдно, но все еще страшно. Наедине с собой Василь позволял Юрию Ивановичу, которого воображал, любые безумства, и боялся лишь, что тайное однажды станет явным. Не в силах сопротивляться, Василь раздвинул ноги и проскользнул рукой вниз, сжал себя и застонал в кулак, стараясь быть как можно тише. В его фантазии сильный и красивый мужчина брал свое, наслаждаясь ничем не ограниченной властью.