Слуга науки

Ко времени голобородьковской выписки сессия на истфаке уже вошла в кульминацию. Студенты носились взъерошенные, не останавливаясь даже, чтобы поздороваться с любимым «семинаристом», но Василь неизменно здоровался первым и сочувственно глядел в заспанные лица. Он знал, сколько бед им приносят зачеты у Любови Юрьевны, которая с первой пары делила студентов на неудачников и небожителей, да еще и бог весть по какому признаку. С Матвеичем, например, все было ясно, но не лучше – он ставил оценки «за красивые глазки», не забывая отвесить отличницам пару липких комплиментов. Игорь Иванович, казалось бы, оценивал по знаниям, но почему-то даже завзятые бездельники у него учились хорошо, если приходились детьми правильным людям. Не обошлось, как и раньше, без рыдающей девчонки у кабинета, которой испортили зачетку. Марина, умненькая второкурсница из группы, которую вел Василь, глотала горькие слезы, утираясь рукавом растянутой кофты под дверью, за которой обычно заседала замдеканша. – Марина, что у вас стряслось? – Сочувственно обратился к ней Голобородько. Он хоть и заранее знал ответ, но никак не мог пройти мимо. – Любовь Ю… Юрьевна… – пробормотала Марина, заикаясь и вхлипывая. – Трояк влепила… с-сказала, что я д-дура, и что место мне в п-публичном доме… Василя опалило гневом – что за безобразие! Даже если Марина отвечала из рук вон плохо, в чем он лично сомневался, замдеканша не имела никаких прав общаться с ней в таком тоне. Да еще и придурь новую выдумала, видимо, подсмотрев где-то, что Маринины ровесницы чересчур вольничают с кавалерами, и решила применить на той несчастной, которая сутками не вылезает из библиотеки, а потому и ответить-то на такой фортель не сумеет. Еще и поставила трояк, а не двойку, чтобы уж точно без пересдачи. В советском кино сказали бы - мымра, но киношная мымра все же была человеком, а их замдеканша – настоящей Мегерой, вот только за неимением настоящих отцеубийц преследовала всех подряд. Будто по зову, голова Мегеры с химическими кудрями высунулась из кабинета. – Иванченко, что ты тут разоралась, как потерпевшая? – Заверещала замдеканша, заливаясь пуще целой толпы потерпевших. – Сама не выучила, бестолочь, так другим не мешай! Нюни она тут распустила, чай не пять лет, вон какая кобыла вымахала, а рыдает! – Любовь Юрьевна, добрый день, – выглянул Василь из-за двери, по случайности надежно укрывшей его от мегеры. Он, самозабвенно уверенный в собственной интеллигентности, намеревался сообщить, что ее поведение позорит университет и науку, но вышло совсем иное, ехидное: – Я понимаю, конечно, что вы историк, а не биолог, но то, что девушка - не кобыла, знать надо. Это же школьная программа. Или вы не выучили? Несчастная Марина сдавленно хихикнула, а Любовь Юрьевна покраснела, как помидор. Прежде Василя за сочувствие к плачущим в коридорах первокурсницам пытались то ли обсмеять, то ли обругать - мол, молодой, конечно, мужик, но нечего за комсомолками ухлёстывать, рылом не вышел. Сейчас он запоздало подумал, что мегера устроит ему выволочку, чтобы неповадно было при студентах огрызаться на старших по званию, но она лишь зыркнула на него, будто дыру прожгла, и прошипела:

– А с вами, Василий Петрович, я поговорю отдельно, – и скрылась за дверью. – Достанется вам за меня, да? – Робко прошептала Марина, едва злобная кудрявая макушка исчезла. – Да бросьте, Марина, – Василь грустно усмехнулся и вздохнул. – Мне не за вас, мне за себя достанется. А вы идите с миром. Купите себе пирожное, утешьтесь. Вот станете академиком – и пусть Любовь Юрьевна рыдает, что проглядела талант. – Ой, что вы, какой из меня академик… – пробормотала смущенная студентка. Все еще красная от слез, она улыбалась, и у Василя потеплело в груди – он любил всех своих студентов за одно только, что выбрали историю, и очень боялся, что случайный, неопытный научный талант загинет из-за преподавательского беспредела. Он на миг задумался, что, может быть, у Марининого поколения будет будущее, свободное от однозначного прошлого, от линии партии; будущее, где правда будет приносить облегчение, а не страдание; непредсказуемое, захватывающее дух, в котором любой человек, будь он ученый или простой работяга, сможет выпрямиться во весь рост, не оглядываясь на железную руку партии… будущее, в котором у жизни будет смысл. Он очнулся от своих дум лишь когда студентка вытаращилась куда-то мимо его плеча и пробормотала сдавленное, испуганное «здрасьте». Обернувшись, он увидел стоящего позади Чуйко, который с каким-то странным видом глядел на их компанию. Марина, почуяв недоброе, тут же сбежала, а Василь, ощущая всегдашнюю с недавних пор в присутствии ректора неловкость, молча застыл, забыв даже поздороваться. – Иду проведать вас, Василь Петрович, поинтересоваться здоровьем, а вы бодро скачете на своих двоих, да еще и с девушками заигрываете, – как-то сурово произнес он, и Голобородько почти заподозревал шутку, но вовремя понял – не шутит. – Я не заигрывал! – Тут же взвился он, уязвленный таким популярным, между прочим, подозрением. – Ее наша замдеканша до слез довела. А это… – Василь чуть сбавил тон, чувствуя, что разошелся. – А это, знаете ли, может быть гибельно для живого интереса. Не знаю, как ваши экономисты, а в историю дети идут из интереса, и если… – Полноте, полноте, Василь Петрович, – поспешил успокоить его Чуйко. – Не бушуйте. Ваша Любовь Юрьевна… она не только вам жизнь портит, не только студентам вашим. – Последнее он сказал тихо, будто по секрету, склонившись ближе. – Вот только вы особо на рожон не лезьте – она вам теперь, может, и не возразит, но за спиной – уж будьте уверены… – Это почему не возразит? – Влез Василь. Замдеканша была рада любой возможности указать ему на его, Василя, место, а возможностей у нее, с ее-то положением, было хоть отбавляй. – Потому что вы теперь - мой, – чуть слышным шепотом, почти одними губами, сообщил Юрий Иванович. – Единственный диссертант. Вообразите, что они там сейчас о вас на кафедре думают. – А что они обо мне должны думать? – Взвился Голобородько. – Вы меня взяли по доброте душевной, мы с вами ни о чем не договаривались, и подкупить мне вас нечем. – В мою душевную доброту, Василь Петрович, верите только вы. Остальные считают, что вы к ним дозором приставлены, так что смотрите в оба и особо не буйствуйте. А то подставите меня и себя. – Почему… – начал было Василь, но Чуйко посмотрел на него так выразительно, что сразу стало понятно – не будет дальше разговора за пределами ректорского кабинета. В кабинете ему предложили привычный чай, а Юрий Иванович, по обыкновению, повесил пиджак на спинку стула и принялся прохаживаться по кабинету, заглядываясь на углы. Василь невольно наблюдал за его плавными, размеренными движениями, стараясь не проваливаться в дурную мысль. Даже не будь в нем, Василе, этого жуткого пристрастия, его бы зачаровала свободная и уверенная манера ректора, под которой он скрывал едва заметное, почти неуловимое волнение. Сам Голобородько своих чувств прятать не умел, хоть и реагировал на многое комическим недоумением, которое многие принимали за выдержку. Неясно было лишь, отчего Чуйко, обычно бесстрастно-ехидный, вдруг разволновался. Едва секретарша скрылась за дверью, Юрий Иванович тут же повернулся к Василю. – Василь Петрович, я вас сейчас попрошу только один раз. А вы не спорьте, дослушайте, и потом закроем тему. Василь поджал губы – не любил он соглашаться на что-то, не зная повода, но взгляд у Чуйко был необыкновенный – просящий, даже жалобный, а значит, было в его просьбе что-то важное. – Пока вы отдыхали и срастались, я тут времени не терял, и делал то, зачем меня поставили – шерстил кадры. На вашем, Василь Петрович, факультете, не скажу, что в особо крупных, но все же воруют. И я вам намекал уже, а теперь прямым текстом говорю – скоро полетят головы. Обождите! – Предупредительно вскинулся он, видя, что Василя распирает вопросами. – Действовать буду аккуратно, постараюсь по-тихому, без дел – ну кому это нужно, сами посудите… но будет чистка. И потому вас очень прошу – не высовывайтесь. Они сейчас за каждым вашим словом будут видеть божью длань, мою то есть. Мол, это не вы на них выступаете, это я через вас им на их место указываю. И злиться будут на меня, а ненавидеть – вас. А я вам говорил, чем подобная ненависть чревата… – То есть это вы мне за Марину выговариваете, да? – Не утерпел Василь. Это «не высовывайтесь» он слышал много раз. В школе его попрекали излишней горячностью и учителя, за постоянные споры, и однокашники, за чрезмерную инициативу, как известно, наказуемую; в армии его одергивали офицеры и сослуживцы; в университете ругала Оля, хоть и знала лучше прочих, что все зря. А самую отчаянную, с мольбой, подобную просьбу ему адресовал Аркадий Григорьевич перед первой защитой - не лезь, Василь, судьбу себе сломаешь. И ведь прав был, старик, но вот только не умел Василь это – не высовываться. Отовсюду, всегда, как гвоздь в заборе, торчал со своими принципами. – Да причем тут эта ваша комсомолка! – Воскликнул Чуйко и нервно взмахнул руками. – Я вам вообще говорю. Я ведь не преувеличиваю – вы до сих пор ходите по улице лишь чудом. И я не про ногу вашу злосчастную, а про то, что людей забирали и за меньшее. Василь Петрович, вы же историк… – Да что вы меня все время этим попрекаете, будто историк – не человек? – Как раз-таки человек, Василь Петрович. Только вы сами в это не верите. – Юрий Иванович приземлился на стул рядом, и наклонился вперед, по-свойски вторгаясь в Василево окружающее пространство. – Вы думаете, что вы не человек – идея. А идею ничто не заглушит, пока она звучит. С человеком, Василь Петрович, все не так. Человека заглушить – раз плюнуть, особенно если за дело берутся компетентные органы… а я бы, верите ли, любого, любого из этой толпы остолопов, не думая, отдал, лишь бы вас, такого святого, не трогали! Последнее он произнес с особой горячностью, да как-то сразу затих, будто бы испугался. И Василю бы в пору это заметить, но привычная чуткость молчала, когда вступало упрямство. – Зачем вы говорите это все? Вы же меня знаете. – Знаю, – трагично подтвердил Чуйко. – Потому и говорю. Знаю, что бесполезно – и говорю все равно. Василь замолчал. Юрий Иванович будто устроил пат – вроде бы и угрозы нет, а сдвинуться некуда. В их прежние беседы, чувствуя тупик, Василь убегал, злился – а теперь лишь растерялся и задумался. Никогда прежде он не видел Чуйко таким… будто бессильным. Будто и правда с ног сбился, чтобы его уберечь, хоть и заранее знал, что бьется о каменную стену. Завидное упорство – родное. Известное. – Чего молчите, Василь Петрович? – Чуйковское ехидство неожиданно подняло голову. – Неужто сказать нечего? Василь вздохнул и потер глаза – не ожидал он все-таки, возвращаясь в университет, что вся эта трагедия на него с порога накинется. – Почему же нечего… только я не жду, что вы меня поймете. Для вас, Юрий Иванович, и подобных вам, осторожность – очень простая штука, двухмерная. Есть поступок правильный, и он правильный со всех сторон, беспроблемный. А есть неправильный, и вы видите это однозначно, поэтому туда даже не смотрите. Но, как историк вам скажу, правильных поступков не бывает. Вот стану я защищать себя и спрячусь – а кто тогда защитит Марину и ей подобных? Никто не защитит. Но если, вашим языком выражаясь, меня «заглушат» – их тоже будет некому защитить. А если я буду осторожничать – то смысл от меня какой? Зачем мне свобода-то тогда, если я с ней не могу ничего приличного сделать? – И много этой девчонке от вашей защиты? Она может и подружкам поплакаться, вы-то зачем в это лезете? – Потому что человек должен знать, что он не один. – А для чего? – Устало вздохнул Чуйко. Он сидел, уперевшись локтем в стол, и подпирал голову рукой, словно в бесконечной тоске слушая василевские разглагольствования. Челка его растрепалась и падала на лоб, и похож он был не на всемогущего ректора, а на пресыщенного чумными образами поэта Серебряного века. – Почему вы все время с темы сворачиваете, Василь Петрович? Я вам про вас, а вы талдычите – люди, люди… вы бы оглянулись кругом – людям-то наплевать. Они вашей жертвы не оценят. Не за то вы себя убиваете. – Вы очень ошибаетесь, Юрий Иванович, – решительно перебил его Василь. – Именно потому, что другие с ними так обходятся, моя помощь заметнее. А благодарность мне не нужна, я ведь не ради себя стараюсь. – Так постарайтесь уже хоть раз ради себя, будьте добры, – проворчал ректор, скорее для проформы, чем для убеждения. Он уже сообразил, что Василю такое советовать – все равно, что учить волка не есть зайца, а зайца – не прятаться в нору. Противоестественно. – Вы-то сам, Василь Петрович, знаете? – Что знаю? – Ну, вы говорите: человек должен знать, что он не один. А вы-то это знаете? Вы же сами мне говорили, что вы некомпанейский и неуживчивый. Да я и без слов ваших вижу, что вы всегда рады любого облагодетельствовать, а вот для вас никто особо и не старается. Василь замер. Юрий Иванович подловил его верно – еще недавно он ведь был уверен, что он в своем несчастье единственный, что очень много преград между ним и остальным человечеством. Разбирал письма, тосковал по друзьям, разбросанным по необъятной Родине, и почему-то был уверен, что времена, когда другие его понимали, ушли безвозвратно. Но недавно, даже и не понять точно, когда, мысли сами собой ушли, вернее – перестали появляться; главной проблемой Василя стало не одиночество, а наличие одного человека, потому что иррациональная, мягкая часть натуры уже давно приняла этого человека за своего и смирилась. Разум продолжал спорить, утверждая, что следует держаться подальше, да и вообще – столько всего существует, чего Юрий Иванович не поймет, – но как всегда, побеждало слишком человеческое. – Ну как же… – пробормотал Василь растерянно. – Вы… стараетесь. Чуйко неожиданно замер, посмотрел на него удивленно, будто сам не понял, куда своим разговором завел, и все-таки растянул поверх своего удивления едкую усмешку: – Да неужели, Василь Петрович, вы это заметили! А я уж думал – зря я тут воздух сотрясаю. И, словно мстя за то, что его недооценили, хитро прищурился и поинтересовался: – А студентки эти ваши, Василь Петрович… никогда не пытались за ними ухлёстывать? А то Марина эта ваша… если не рыдает, то, наверное, красавица. – Да ну вас, Юрий Иванович… – пробормотал Василь в ответ, почти обиженный тем, что с высоких материй они так быстро перепрыгнули на сплетни. И вроде бы стоило порадоваться, что Чуйко ни сном ни духом о его воображаемой жизни, раз в шашнях со студентками подозревает, но прикрываться таким было даже не стыдно, а просто неприятно. И не потому, что для Василя все его «дети» были неприкасаемы, а из-за чего-то совсем другого. – А я что? Я просто спросил, – Чуйко пожал плечами с невинным видом, поднялся и залез во внутренний карман пиджака. Вытащив оттуда зеленоватую бумажку, он бегло глянул на нее и кинул ее на стол перед Голобородько. – А это вам. – Что это? – Спросил Василь. – Ну вы даете, – фыркнул Юрий Иванович. – Это ваш билет на самолет! Вы же со мной в МГУ едете, или забыли? Василь стушевался – он прежде не то что не летал никуда, даже билет на самолет в глаза не видывал. А на этом еще и его фамилия была, неразборчивым почерком, и еще куча цифр – и дата вылета совсем близкая, буквально несколько дней осталось. – Сколько я вам… – начал было он, спешно хлопая себя по карманам и соображая, не оставил ли бумажник в портфеле, но Чуйко перебил: – Да не смешите меня, это же командировка. За все платит университет. У вас еще и гостиница будет, и даже денег дадут. Да вы не переживайте, Василь Петрович, все уже за вас посчитали и продумали. Вас в самолете не укачивает, нет? – Не знаю… – пролепетал Василь. От ясных и понятных ему этических дилемм они перекинулись на совсем не ясные и непонятные вопросы человеческого быта, и он почувствовал себя робеющим школьником. – Это как – не знаете? – Я никогда раньше… на самолете не летал, – признался Василь. Прежде его это не беспокоило, но перед Чуйко было почти стыдно. Он-то на самолете целую Атлантику пересек, а попутчик ему попался будто из каменного века. Чуйко только пожал плечами. – Ну, подумаешь. Все когда-то бывает впервые. С удовольствием, Василь Петрович, покажу вам все чудеса воздухоплавания. И неожиданно, совсем по-свойски, он похлопал Василя по плечу, и на секунду показалось, что это прикосновение длится дольше положенного – но, едва плечо освободилось от теплой тяжести, Василь поймал себя на мысли, что ему нестерпимо хочется почувствовать его еще раз. И, как обычно, закопал свое желание в самую глубину разума, откуда, как думалось, самому не достать.