Слуга науки

Родной Червоний корпус напоминал Юре одновременно и дворец, и казарму, и в этом был свой резон: в любой архитектуре Николаевской эпохи, пусть даже скроенной жадными до вещной красоты итальянцами, всегда чувствовалась железная рука самодержавной муштры. Но после серой домовины московского экономфака здание на Владимирской отзывалось в сердце почти родственной нежностью. Все было светлым, мягким, будто под лучами по-матерински ласкового киевского солнца имперская строгость подтаяла, поплыла и расчувствовалась. Если бы Червоний заговорил, у него бы был низкий, медовый бас усатого кабинетного ученого; второй гуманитарный бы изъяснялся рваными, визгливо-скрипучими интонациями человекоподобных машин. В хмурой московской зиме здание экономфака сливалось с землей и небом, и Юре даже стало неловко – куда он притащил своего подопечного? Василь молчал, но Юра понимал: мальчишка, выросший на воображаемой красоте ушедших миров, тосковал от одного взгляда на этот апофеоз советского уныния. Все он мог стерпеть – и одиночество, и стыд, и запреты, вот только номенклатурной скуки пережить бы не смог. – Жутковато выглядит, да? – Первым спросил Юра, словно пытаясь оправдаться. – Да вы что, Юрий Иванович… очень… современно, – запинаясь, пробормотал Василь, явно из вежливости. Юра только усмехнулся – отличная вышла штука, злободневная. Бесцветная гармошка в обглоданных зимой деревьях как воплощение потерявшего всякую страсть и совесть режима. Василь еще в Киеве показался ему измученным и печальным, словно его тащили на казнь. Отчасти Юра понимал, что дело вовсе не в поездке, вернее, не в конференции – в последние дни мальчишка совсем размяк и в присутствии Чуйко терял свою ревностность. Прятал из последних сил то, что, он думал, Юра не видит и видеть не должен, и очень боялся не удержаться, если они не будут разлучаться целую неделю. Это Юре льстило, но он не забывался – здесь, на чужбине среди чужих, Василь особенно уязвим, а это значит, что случись то, чего он боится – никогда не забудет и не простит. Юру встречали как своего, и он тут же выпихивал Василя вперед – мол, взгляните, какой у меня птенец, диссертант, золотой ум. Растерянный и бледный Голобородько с трудом тянул на тридцатник, и никто не интересовался, где Юра выкопал такого великовозрастного питомца. Самые въедливые накидывали в уме пару лет производственного опыта и армейские годы, и выходило реалистично. Видя, как Василь мнется, не желая признавать своей перспективности, Юра улучшил момент, чтобы сообщить ему украдкой: – Зря боитесь, Василь Петрович. Вас здесь никто не знает, а раз вы со мной, обижать не будут. Расслабьтесь и налаживайте контакты. – Зачем? Вопрос застал Юру врасплох, но ненадолго. Растворившись среди своих, он и думать забыл, что для Василя это все в новинку. Прежде его лишь душили, не давая поднять голову, вот он и думал, что если на родной кафедре ему жизни нет – то нигде не будет. – Если вы думаете, что это все – светская болтовня, вы ошибаетесь. Здесь есть умные люди. Я вас потом кое с кем познакомлю, клянусь – вам понравится. Только перестаньте ершиться, я вас умоляю. Здесь никто не желает вам зла. – Это потому что они меня не знают, – буркнул Василь, оглядываясь. – Если думаете, что система не может взрастить людей вроде вас, поверьте хотя бы, что она способна на таких, как я, – Юра слегка покривил душой, все-таки Василя он оберегал не по причине осторожной идейной близости, но это значения не имело, не до нюансов было теперь. – Если бы я думал, что вам тут не место, я бы вас сюда не тащил. Расслабьтесь и будьте человеком, вы же это умеете. От Юриного внушения Василь преобразился, постепенно начал улыбаться и даже говорить. Новые знакомые улыбались, кто-то шутил, кто-то по старой своей занудной привычке уходил в дебри любимых тем, но всем Василь нравился, и кто-то, кажется, нравился Василю. Тот, может, и подозревал в каждом встречном цепного партийщика, но все это отошло на второй план. А на первом был он, Василь, которого первый раз за долгие годы замечали и уважали. Юра с удовольствием смотрел, как Василь цветет. Он начал болтать, задавать вопросы и что-то рассказывать в ответ. Устало морщился, когда экономисты выдавали заученные марксистские выкладки, но в основном слушал с неподдельным интересом. Пускай предмет разговора был далек от его собственной темы, живой, изголодавшийся ум Василя впитывал все, и Юра был рад видеть его таким – настоящим и почти счастливым. Неожиданно от толпы отделился хмурого вида человек с выдающейся родинкой на щеке и направился прямо к Юре. – Юрий Иванович, рад видеть, – сообщил он, явно не заботясь о том, рады ли видеть его в ответ. – Вы, говорят, диссертанта привезли? Хотелось бы познакомиться с юным дарованием. – День добрый, Ивглаф Иванович, – сквозь зубы пробормотал Юра. Он понадеялся, что увлеченный беседой Василь этот кон пропустит, но тот, как на зло, слушался исправно и бросался приветствовать всех, кого Чуйко знал. – Василь Голобородько, здравствуйте, – влез он, протягивая руку. – Здравствуйте, – чуть оторопев, выдал Ивглаф Иванович, с явным неудовольствием пожимая руку в ответ. Юра насторожился. Ивглафа он знал с юности, еще с Ленинграда, с аспирантуры, да и работавшие под его началом сотрудники института социально-экономических проблем Академии не упускали случая сказать о своем командире пару ласковых. Он отличался безумным партийным рвением, помноженным на скотский характер, что в результате давало ядерную массу, давившую все живое. Сунувшийся к нему по-свойски Василек явно задел самые нежные струны его падкой до дисциплины души: инициативный молодняк Ивглаф не любил, а уж бесцеремонный и вовсе не переваривал. – Экий у вас боевой аспирант… – протянул он, разглядывая Василя с армейской пристальностью. – А не староват ли для кандидатской? Юра поджал губы, стараясь не беситься. Ивглаф, будь он неладен, всегда подмечал мелочи и несоответствия. – А что не так-то? Противоречит вашим академическим учетным таблицам? ГОСТу не соответствует? – Да так, любопытствую… о чем пишете, молодой человек? Молчи, мысленно взмолился Юра, но Василя, уже разговевшегося на беседах с умными людьми, понесло: – О хлебозаготовительной кампании. – Это какой же? – Ну как… украинской, тридцатых годов. – Вот как… и как вы в это полезли, Юрий Иванович? Юра едва удержался, чтобы не фыркнуть. Он помнил Ивглафа зеленым аспирантом, младше его на год, и тогда все шутили, что не защититься он не может, ведь половину диссертации за него написали самые выдающиеся люди - Владимир Ленин и Карл Маркс. Научный дар в нем проявлялся ровно настолько, насколько постановило последнее заседание парткома. А теперь он стоял перед ним, делал козью морду и пытался отчитывать. Функционер хренов. – А что вас смущает, Ивглаф Иванович? Или опять же – в учетных таблицах не прописано? – Не вижу смысла изучать то, что и так давно изучено и определено, – строго отчеканил тот. – Задача экономической науки – развивать производственные отношения за счет расширения профильного знания, а ваша тема знание не расширит. Если, конечно, вы не занялись какой-то подрывнической деятельностью… – Довольно, – перебил его Чуйко, у которого зубы сводило от таких разговоров. – Своих аспирантов кормите этой чушью. Здесь собрались люди, которые поболе вас знают о задачах экономической науки, так что руководите там дальше своим институтом и помалкивайте в тряпочку. Пойдемте, Василь Петрович. Схватив за плечи опешившего Василя, Юра подтолкнул его в сторону, прочь от ненавистного однокашника. Одновременно Чуйко удивлялся, куда делась его прежняя ехидная выдержка. Конфликтовать с Ивглафом, который ручкался со всеми ответственными за науку партийцами, было не слишком осмотрительно: и пусть самого Чуйко в верхах тоже любили, неприкосновенен он не был. Ивглаф – другое дело; тем более, ехидных намеков он, как правило, не понимал, и можно было бы обойтись малой кровью и отшутиться, но его манера отчего-то совсем выбила из-под Юры землю. И нет ведь, не в Ивглафе было дело; он мог до посинения сыпать своими сентенциями, и Юре было бы плевать. Но он задел Василя, и это пробуждало в Юре совсем новую, доселе не известную ему силу. И силу эту под маской было не удержать. – Не обращайте на него внимания, Василь Петрович. Ивглафа никто не любит, кроме КПСС, поэтому он тут и выделывается. Василь, немного напуганный разговором, осторожно спросил: – А я ничего лишнего не?.. – Вы - нет, – успокоил его Юра, хоть и хотелось спросить, на черта вообще полез, будто Василь обладал каким-то особым даром и должен был с наскока различить в толпе человека, с которым говорить не стоит. – А вот я… ну, впрочем, мне можно, я с ним водку пил. Переживет. Пойдемте-ка лучше с хорошими людьми пообщаемся, я как раз вижу… Он разглядел в толпе копну высветленных волос и потащил Василя в том направлении – вот с кем ему точно требовалось познакомиться. – Василь Петрович, прошу любить и жаловать, Татьяна Ивановна, – Чуйко начал перечислять регалии, но женщина только засмеялась и махнула рукой. – Ой, Юрий Иванович, бросьте, к чему эти важности. Скажите лучше, с кем я имею честь? – Василий Петрович, мой диссертант. Историк. – Вот как, – Татьяна Ивановна присмотрелась, разглядывая Василя, но тот из-за недавнего конфуза не спешил общаться. – И о чем пишете, молодой человек? – Хлебозаготовительная компания тридцатых… – пробормотал он, оглядываясь на Юру, словно спрашивая в этот раз, а можно ли говорить. – Крестьяне, значит… тема благородная. И меня тоже в некоторой степени интересует. А расскажете подробнее? – Не стесняйтесь Татьяну Ивановну, – велел Юра перед тем, как оставить их наедине. – Она замечательный человек, и кое-какими соображениями вы с ней вполне можете поделиться. Женщину, которой вверил Василя, Юра знал чуть меньше, но с ней оставить Голобородько было не страшно. Она была для него замечательным собеседником, и при этом, будучи одной из немногих экономистов-академиков, могла отогнать любого Ивглафа, который посягнул бы на священное право Василя исследовать что угодно. Но полезна она была вовсе не этим. Юра бесконечно мечтал переориентировать Василя в профессиональном плане, на что-то такое же искреннее и острое, но не настолько смертельное, как втемяшившиеся ему хлебозаготовки. Татьяна Ивановна, помимо прочих своих заслуг, интересовалась крестьянством, и смотрела туда иначе, нежели другие. Диссидентских настроений она не имела, но сильно негодовала по поводу современного положения вещей: именно от нее Юра услыхал такую диковинную конструкцию, как «низкая цена человеческой жизни». Если кто-то и мог переставить Василя на мирные рельсы, так это она. – О, Гавриил Харитонович, Виктор Никитич, приветствую, – обрадовался он, наткнувшись на двух коллег – своего предшественника и преемника в деканском кресле. Они живо обсуждали что-то в толпе других экономистов, и Юра, спокойный судьбой своего питомца, решился вникнуть. Обсуждали какое-то новое подразделение, которому суждено было заняться изучением экономической интеграции стран Западной Европы. Он помнил, как все начиналось – сам, между прочим, подал идею, когда еще стелил под себя и надеялся выгадать побольше загранкомандировок для тех, кто себя проявит. Оказалось, идею двигали и без Юры: открыться планировали к июню, а сейчас спешно подбирали кадры, которые, в случае чего, можно было и за рубеж. – А ты, Юрий Иванович, сам-то не хочешь? – Вдруг спросил кто-то. – Или еще лучше - пошлем тебя в Прагу, а? Ты же у нас знатный ходок по заграницам. – Да бросьте, я и года ректором не отсидел… куда такая ротация безумная. – Да ты подумай, не спеши. Ректорство – это хорошо, но ты-то, с твоим-то английским… Юра кое-как отшутился, послушал еще немного, дал пару советов, и отправился забирать Голобородько из рук милой Татьяны Ивановны. Когда он добрался до них через толпу, та уже совала Василю листочек с адресом. – Напишите мне, Василий Петрович, обязательно напишите. Такие вещи нельзя делать в одиночестве. – Спасибо вам… – бормотал Василь, и, Юре показалось, едва ли не светился. Видимо, не гадал встретить в самом сердце презираемого Союза живого человека, да еще и того, кто с ним будет по-честному разговаривать. На секунду Юра задумался, а не зря ли он их свел – все-таки тонкая Василева душа все воспринимала по-своему, чересчур остро, еще возьмется за свою крамолу пуще прежнего, но тут же остановил себя, вспоминая, что имеет дело со взрослым человеком. Василь, при всей своей бушующей внутренней силе, был не просто взрослым – он был умным, талантливым, трудолюбивым... Юра замер, понимая, что улыбается. Чистая, откровенная Василева радость на секунду передалась ему. Вроде бы не было повода, но в эту минуту своим мальчиком он гордился. Отсидев доклады – на вкус Юры, чрезмерно скучные и марксославные, – они попали на фуршет. После многочасовой тягомотины, поначалу его злившей, а затем только утомлявшей, Василь зевал и разговаривал как-то вяло, поэтому Юра решил, что пора сворачиваться. Попрощавшись со всеми, с кем полагалось, до завтрашнего дня, он потащил Василя к выходу. Сидя на заседании, он обдумывал предложение, и чем больше думал, тем интереснее оно ему казалось. Прага - это, конечно, не Штаты и даже не Париж, но уже и не СССР. Красивый, тихий город – Юра бывал там в начале семидесятых, гулял по берегу Влтавы, разглядывал надрывающихся атлантов на окнах, из которых, говорили, чехи любили выкидывать неугодных господ. Ему бы было там хорошо. Но, впрочем, ему везде было хорошо – и в Ленинграде когда-то, в пору его первого брака, когда он помогал Иришке выгуливать их вертлявых дочурок на берегу Мойки в перерывах между службой и диссертацией; и в Москве, с пресыщенной столичной жизнью Викой, которая таскала его по ресторанам и модным спектаклям, уча, словно глухого провинциала, каким-то одной ей важным вещам; и в Киеве, с Василем, ему тоже было хорошо. Пусть и в пустой огромной квартире, пусть и в обрывках разговоров, которые все никак не доходили до логичного финала, но – хорошо. Но в Праге им обоим было бы лучше. Мысли о том, чтобы умотать туда в одиночестве, у Юры не было. Он всегда сбегал, но сбегал тогда, когда уже было плохо, когда и он сам опостылел, и его почти тошнило. А бежать сейчас, так и не успев сыграть в жизни Василя значимой роли, он не мог. Уехать можно было лишь вместе, и, несмотря на безумие идеи, Юра думал о ней все пристальнее. Василя, конечно, непросто вывезти. Во-первых, поинтересуются, а зачем он там нужен. Но здесь Чуйко мог придумать любую блажь, потому что за причину отвечали экономисты, а уж они-то ему всегда помогут. Во-вторых, Голобородько могли не выпустить. Влезь кто из киевских историков с доносом – и все, пропала его зарубежная карьера. Но ведь и с ними можно договориться, учитывая, как много Юра теперь знал об их хозяйственной деятельности…. – Что думаете, Василь Петрович? Махнем с вами в Прагу, а? – Да ну вас, Юрий Иванович, вы чего удумали… – не то смущенно, не то сердито пробормотал Василь. – Где я – и где Прага. Тем более, я не экономист… – Да что вы отнекиваетесь, будто я вас на Марс зову. Вариант верный и вполне вменяемый. Вы не представляете, как там красиво… дома, улочки эти маленькие. Чешский, опять же, вы быстро освоите. – А причем тут интеграция Западной Европы? – Упрямо фыркнул Василь. – Чехия – страна соцлагеря. – Вас точно именно это беспокоит? – Проникновенно спросил Чуйко. – Ну, если вы правду хотите… – Ее самую. – Помните шестьдесят восьмой? – Помню. Забудешь такое, как же. Юра тогда уже жил в Москве, поэтому помнил все – и новости, и заварушку на Красной площади, о которой тогда вслух не говорили, но новости шепотом расползались быстрее, чем ездил трамвай. Не нуждаясь в продолжении, он уже знал, куда Василь клонит. – И я помню. Смутно… я тогда учился на первом курсе. И, знаете, тогда меня это мало волновало. Я думал, что у нас, в Союзе, все очень хорошо, а если кому-то плохо, то это лишь оттого, что мы недоработали. Вот знаете, ощущение тогда такое было – мы живем в самой лучшей стране, и если кому-то там, в других странах – плохо, то это потому, что они в нашей не живут. И хотелось – стыдно сейчас вспоминать – чтобы наше, лично мое тогдашнее счастье весь земной шар обхватило, все превратило в Союз, чтобы любой человек на земле мог почувствовать себя так же, как я. Поганое, как оказалось, чувство… а в это время мои ровесники себя там сжигали. Это я только с годами понял – так люди счастью не противятся. Юра помолчал, глядя перед собой. Все-то Василь мог обернуть так, что жить не хотелось. – Я понимаю вас, Василь Петрович, – признался он нехотя. – Разочаровываться паршиво. Но почему вы поехать туда не хотите? Неужели из-за этого? – Ничего вы не поняли… – пробормотал Василь. – Стыдно мне. – Стыдно? За что? – За то, что я… думал так тогда. Я тогда так думал, и многие думали, и из-за нас там до сих пор живут не так, как хотели. – Мне кажется, вы преувеличиваете свою роль в истории. – А мне кажется, вы недооцениваете важность коллективной ответственности. – Коллективной ответственность становится тогда, когда ее берет на себя весь коллектив. Вы не можете один быть совестью всего человечества, Василь Петрович. – Но кто-то же должен, – глухо уронил Василь, будто его совсем не удивил этот титул. – Хотите – езжайте без меня. Я о вас плохо думать не буду. – Вот еще, – фыркнул Чуйко. – Без вас мне там делать нечего. Да и как я вас брошу? Вы же теперь – мой… подопечный. Василь помедлил и ответил как-то странно, будто сам не веря: – Ну… я-то переживу. Вы же не первый руководитель, который от меня сбегает. Почему-то здесь, вдали от истфаковской толпы, которая в будничном своем безобразии казалась Юре угрожающей и реальной, защищать Василя показалось Юре вовсе не его главной функцией. А главной было – не бросать. Стать, может быть, единственным человеком в его жизни, который не исчезнет под гнетом обстоятельств. – Никуда я сбегать не собираюсь, – резко ответил Чуйко. – Вы, Василь Петрович, думайте, о чем говорите. – Извините, – примирительно сказал Василь. Он вроде и выглядел подавленным, но Юра мог разглядеть в нем какое-то тайное, очень хорошо скрываемое удовольствие. Его мальчик боялся одиночества, но не хотел в этом признаваться. А теперь, когда его от этого одиночества избавляли, и даже без непременно ставшей бы унизительной для него просьбы, он радовался, вот только радость эту, видимо, почитал за очередной свой грех. То ли потому, что не хотел навязываться, то ли… Мысль, пришедшая Чуйко на ум, показалась удивительно смешной оттого, что была очевидной. Прежде он думал, что Василь отрицает себя, свою прелесть и свою суть, так настойчиво и глубоко, что и в мыслях не держит связь между этим и происходящим снаружи. А теперь понимал – Василь все про себя знает, все давно понял, и ведет себя, как влюбленный юнец, потому что боится проколоться – а боится он, конечно же, потому что Юра в его глазах строг и монументален, как Кремлевская стена. Как бы он не изворачивался, на какие жертвы не шел, чтобы показать Василю, какой он для него исключительный, Василь этого не видел – просто потому что не знал, как это бывает обычно, когда большой, привилегированный человек берет тебя на поруки без всяких посторонних мыслей. Не знал, и сравнить ему было не с чем. А если бы сравнил, то заметил бы, что Юра из кожи вон лезет, лишь бы увидеть, как Василь улыбнется. С этой стороны было не пробиться, подумал Юра, да уже и не нужно. Действовать следовало по-другому, и он почти понимал, как.