Слуга науки

Московские дни оказались не такими уж и паршивыми, и на исходе их четырехдневной поездки Василь чувствовал положительную перемену настроения. Во-первых, научное сообщество оказалось весьма сносным, особенно отрекомендованная Юрием Ивановичем Заславская. Десять лет подряд слыша лишь о своей бездарности как ученого, Василь не без радостной тревоги узнал, что из его исследования все-таки можно что-то слепить: пусть и незначительное, побочное, но честное и перспективное. Новая знакомая сожалела, что не может принять в жизни Голобородько того участия, какое ему требовалось, но обещала держать связь, и в случае чего – заступиться добрым словом. Возвращаться домой с благословением академика было вдвойне приятно, зная, что кислая профессура по-прежнему будет смотреть на него, как на прокаженного, и морщиться на любое его слово. Во-вторых, сам Юрий Иванович проявил себя достойным компаньоном и изо всех сил пытался его, Василя, развеселить. Эпизод с Викторией Викторовной, абсолютно случайный, пришёлся кстати, несмотря на ее подчас безумное поведение. Если бы его прежде спросили, что он почувствует, оказавшись за одним столом с женщиной, которую Чуйко когда-то любил, Василь бы решил, что не выдержит и минуты – слишком много бы было в этом двусмысленного и неловкого. Но Виктория, невольно или нарочно, была очаровательна, как бывают очаровательны нелепые хохотушки, болтающие без всякого стеснения. Когда коньяк повел ее по кривой дорожке сердечных расспросов, Василь был готов ее убить: от мысли, что у Юры, простите, Юрия Ивановича, могут быть какие-то дела с этой – или любой другой – женщиной, Василю становилось почти больно. Он тут же понял – а женщины-то нет. Чуйко, завидный, как выяснилось, холостяк, жил бобылем, и единственным развлечением ему был такой же неустроенный Василь. Это, конечно, ничего не значило, но подсознанию-то не докажешь – и той же ночью Василю приснился горячий, странный, полный подробностей сон со всеми деталями юрьиванычева одиночества. Которое он, Василь, смог виртуозно скрасить. И это было третье. Сны, которые, как думалось Василю, будут его преследовать, смиренно не высовывались вплоть до этого эпизода. Но даже здесь ему повезло – во тьме что-то грохнуло, разбудив его до секунду до провала, и он успел прыгнуть под холодный душ, избавляясь от сути и состава преступления. За эти дни Чуйко стал удивительно родным – он был последним, что Василь видел перед сном и первым, на что смотрел, просыпаясь. По утрам удавалось застать его спящим, и Василь позволял себе смотреть. Растрепанные волосы, крепкие плечи теннисиста, перетянутые лямками простецкой белой майки, и спокойное, лишенное привычного ехидного прищура лицо превращали всегда недосягаемого Юрия Ивановича в обычного человека. Иногда он даже всхрапывал, хрипло и шумно, и Василя это смешило – надо же, до чего людей меняет сон. Быть с ним рядом круглыми сутками оказалось легко – легче, Василь готов был признать, чем без него. В одиночестве он постоянно нащупывал какие-то мысли, которые не давали ему сосредоточиться, а с Юрием Ивановичем не обязательно было даже говорить – своим присутствием он создавал покой, и в этом покое Василь плавал, как в теплом молоке. О том, что придется расставаться, он вспомнил, когда шофер привез их на Дарницу. Машина замерла, водитель вылез к багажнику, за чемоданом, а Юрий Иванович улыбнулся и сказал: – Ну, вот и все. Понравилось вам, Василь Петрович? – Понравилось, – ответил Василь. – Признаюсь, не думал, что так хорошо получится. – А я вам говорил! А вы боялись, – Чуйко усмехнулся. – Вот видите, Василь Петрович, держитесь меня и все получится. Адресок Заславской не потеряли? – Все здесь, – Василь хлопнул себя по карману пиджака и улыбнулся. – Спасибо вам. Он потянулся к дверной ручке, но Юрий Иванович схватил его за рукав – вот так запросто, будто приятеля. – Постойте. Еще один есть вопрос. – Какой? – Я крытый корт нашел. Удобный, дешевый – пойдемте? В субботу? – Отчего ж не пойти, – Василь бы сейчас согласился, позови его Юрий Иванович хоть на Луну. – Вот и славно. Ступайте, Василь Петрович. Маменьке передавайте привет. Из семьи дома оказалась только Светка, тут же принявшаяся пилить Василя за отсутствие сувениров из столицы, и прямо с порога жизнь потекла по-старому. Если прежде Василь был уверен, что Юрия Ивановича ему стоит видеть пореже, то теперь и думать забыл о таком своем малодушии – хотелось общаться с ним целыми днями, о важных вещах или ерунде, лишь бы испытывать это странное чувство покоя, которое ни в чьем другом обществе Василь не испытывал. В субботу, после корта, Юрий Иванович потащил его к себе под предлогом вновь обретенных кляссеров, призывая проинспектировать их на предмет сокровищ. Василя дважды просить было не нужно – рухнув на пассажирское сидение вновь отобранной у шофера машины, он позволил Чуйко отвезти себя, куда нужно. По пути они молчали – Василев разум после физической нагрузки был пуст и прозрачен, и годился лишь на то, чтобы созерцать заснеженный Киев. После серой, сумрачной Москвы он казался необыкновенно чистым и прекрасным. Кляссеров, вызволенных из неудавшегося брака, оказалось аж пять – Юрий Иванович кривил душой, когда говорил, что ему нужна помощь, и как-то транспортировал их сам, хоть и весил каждый почти килограмм. Оставив Василя наедине с ценным грузом, он замельтешил вокруг, подсовывая чай и закуски, пока Голобородько с детским восторгом разглядывал марки. Кто бы ни собрал эту коллекцию, он явно постарался – были здесь и древние, еще дореволюционные, и разные заграничные, и редкие советские. И заявьяловский конверт, с оригинальной красной надписью, с почтамтским гашением от двенадцатого апреля – тоже был. Василь не заметил, как Юрий Иванович подсунул ему коньяк, но, обнаружив в своей руке бокал вместо чашки, не стал возмущаться – в конце концов, взрослый мужчина, а коньяк, он помнил, у Чуйко был хороший, редкий и дорогой. Сделав глоток, он отставил стакан в сторону, а Юрий Иванович сел рядом, почти вплотную. – Я тоже посмотрю. Давно их не видел… – Откуда они у вас? – Досталось от отцовского друга. Я после войны у него жил – здесь, в Киеве, пока учился. – Фантастика. И как он все это сохранил? – Ну… выдающийся был человек. Это он из меня экономиста сделал. Не он – ушел бы я в писатели, и черт знает, что бы тогда со мной было. – А вы писали? – Пытался. В юности. Я, в основном, не писал, а мечтал сидеть у окна с печатной машинкой и задумчиво глядеть на море… я же у моря вырос. – Я помню. В Одессе. – Все верно. Одесса – прекрасный город. Зеленый, шумный… – Юрий Иванович задумался, словно вспомнил о чем-то, но тут же отмер. – А что, здесь есть что-то особенное? А то я совсем не разбираюсь, к моему стыду. – Еще бы! Проще сказать, что тут не особенное. Вот, например, смотрите… Историй, накопленных в пяти томах кляссеров, было множество – и это только те, о каких Василь что-то знал. Многие марки были совсем диковинные – к примеру, из Гватемалы или довоенной Японии, неизвестно, какими чудесами прибившиеся к киевскому коллекционеру. Чуйко внимательно слушал, и на каждую историю у него была своя – о семье, о вещах, которые он помнил, и о том, что ему рассказывал друг отца. Тут уже внимательно слушал Василь. Как историк, он из каждой бытовой фразы, рассказанной о прошлом, мог вытащить крупицу большой, цельной картины, которая от такой мелочи становилась подробнее, а оттого – красивее. За окном темнело, первый бокал коньяка закончился, но Чуйко не спешил за добавкой – он сидел, откинувшись на спинку дивана, и из-под прикрытых век наблюдал за суетой. Можно было подумать, что это возня его утомила – но застывшая на губах счастливая полуулыбка выдавала в нем человека, который всем доволен. Наконец, Василь и сам устал – в глазах мельтешило, и разноцветные марки уже начинали плясать, как чертенята. Захлопнув кляссер, он отодвинулся назад и осторожно припал головой к, как думал, спинке дивана, и не сразу понял, что его голова лежит на плече у Чуйко. Он почти испугался, но понял, что его никуда не гонят, и Юрий Иванович, похоже, совсем не против такого тесного соседства. Мигом пришло на ум, как тогда, в самолете, он держал его, словно напуганного ребенка, и теперь Василь чувствовал не стыд, а благодарность. В любой маломальской ерунде Чуйко был рядом, подзуживал своим ехидством, но когда надо – был рад помочь. И из леса его вытаскивал с покалеченной ногой, и защищал от всех, хоть и не требовалось… и всюду, без преувеличения, где они оказывались вдвоем, даже среди толпы, Василь всегда был единственным объектом юрьиванычева самого пристального внимания. Никто, никогда, кроме Юрия Ивановича, так с Василем не обращался. Так, будто он был… особенным. Как будто он был так ценен, что его следовало беречь. Чуйко зашевелился, и Василь понял – оно. Сейчас вывернется, отодвинется, и придется краснеть за неловкий эпизод. Но случилось другое. Юрий Иванович не отстранился, а протянул руку и потрепал Василя по волосам. В этом ласковом, невинном жесте, не было особой экзотики – небо не упало на землю, твердь не разверзлась, и даже Голобородько сначала не понял, что происходит. Теплая рука на макушке шевелила волосы, и хотелось бездумно податься за ладонью, подставляясь чужой нежности. Василь уверял себя, что все невинно – не такой уж это интимный жест, все-таки голова – не тело, и, может, Чуйко сейчас так же, как и он, разморен усталостью и делает это машинально, даже не думая, что творит… Но пальцы опустились ниже, задели ухо. Юра медленно, задумавшись, пару раз погладил его за ухом, словно зверушку, и двинулся дальше. Прикосновение к шее заставило Василя дрожать – вот это уже было чересчур, но даже за все сокровища мира он сейчас не смог бы это прекратить. Скажи он что, отстранись – и ведь останется между ними висеть эта звенящая неловкость, а пока он вот так полулежит, позволяя себя трогать, ничего будто и не творится. Тем более, что от прикосновений становилось еще лучше – все тело отзывалось сладкой истомой, а между ног становилось… не то чтобы горячо, но уже сладко и неспокойно. Когда Юра добрался до ключицы, Василю неожиданно стало щекотно. Не думая, он поймал дразнящие пальцы, в ту же секунду понимая, что если сбросит – Чуйко решит, что продолжать не стоит. Поэтому, схватив Юру за руку, Василь замер, не зная, что делать дальше. Сказать что-то он боялся, словно собственный голос мог спугнуть начавшийся сон. Все это и правда походило на сон – но в отличие от привычных снов, отдавало волшебной правильностью, будто все, происходящее прежде, случалось только затем, чтобы привести Василя сюда, к этому дивану и этим объятиям. Невесомое прикосновение губ к макушке было едва заметным, но от этого у Василя перехватило дыхание. Захотелось прижаться крепче, чтобы почувствовать больше, но было до одури страшно, и в то же время изумительно хорошо, будто какое-то благословение. Желание сбылось помимо его воли – Юра дотронулся губами до затылка, потом, помедлив, – до виска, а потом дыханием опалило лицо, и Василь почувствовал его губы совсем близко, сухие и теплые, на своей щеке. Глубоко вдохнув, словно перед прыжком в воду, Василь совершил невообразимое – повернулся навстречу этим губам, неловко прижимаясь к ним своими. Поцелуй вышел скромный и целомудренный, почти искусственный – всего лишь касание, застывшее на пару секунд, и этого хватило, чтобы пришла паника. Это жутко, непозволительно, страшно. Вот так, бессовестно – целовать мужчину. В губы. В этом не может быть никакого счастья, это позор, безумие, преступление… Василь отпрянул, вырываясь, враз потеряв равновесие и удержавшись лишь крепкой хваткой за спинку дивана. – Юрий Иванович, простите, бога ради… я… я не хотел… я… – Тихо, тихо, Василь… – прошептал Чуйко, придвигаясь ближе и не давая отстраниться. Обнял, не столько из нежности, сколько чтобы удержать, и Василь понимал, что даже захоти он, из этой хватки не вырваться. Да и не хотел – даже тот сигнальный огонек, который в его сознании возвещал нарушение самого страшного запрета, от Юриной близости мигал через раз, рискуя вот-вот насовсем погаснуть. – Мальчик мой, не бойся, – бормотал Юра, перемежая слова невесомыми прикосновениями губ – в лоб, в щеку, куда угодно, только не в губы. – Ты все сделал правильно. Так и надо. Не бойся ничего. Пока я рядом, ничего плохого не будет. – Да как же так, Юрий Иванович… – запричитал Василь. От избытка чувств он закрыл глаза, потому что видеть Юру так близко было слишком приятно – и оттого невыносимо. Лишь темнота спасала его от прыжка в бездну, и Василь до последнего пытался этого прыжка избежать, чтобы… а вот в этом «чтобы» и таился подвох. У его запретов не было никакой цели – только страх. Страх ошибиться, пропасть, страх неведомой и стыдной уголовной статьи, страх понять все неправильно – будто еще осталось между ними что-то, что можно неправильно понять. И Василь, задушенный своим этим страхом, цеплялся за него, как за последнюю истину, не понимая, что только он и тянет его на дно. – Я не… это… это же статья, – выдохнул он еле слышно, и в ответ ему раздался смешок. – Диссертация твоя – тоже статья. Но я же тебя не сдал. – Юра смеялся по-доброму, осторожничал, сам будто напуганный происходящим, но если и так – то не подавал виду. – А в этом мы с тобой вместе… и я прежде в гроб сойду, чем дам кому-то тебя тронуть. Этого оказалось достаточно. Хоть и не было никаких гарантий, никакой надежности в том, что завтрашний день вообще наступит – но Юра говорил то, во что сам верил, и оттого Василь на минуту перестал бояться. И этой минуты хватило, чтобы ответить – теперь уже по-настоящему, долго и мучительно целуя губы, которые так часто видел во сне. Там, где Юра его касался, тело горело, да и весь он почти горел; тянущий жар между ног требовал выхода, но прежде всего хотелось наслаждаться Юрой, его горячими прикосновениями. – Ты доверяешь мне, мой мальчик? – Выдохнул Юра, на секунду остановившись. Он смотрел, как безумный, глаза были черные, будто колодезные провалы, и Василь не мог оторваться от этой картины – под таким взглядом он сделает все, что прикажут. Он кивнул в ответ, и Юра не стал ничего говорить, а вместо этого осторожно, будто пробуя, расстегнул верхнюю пуговицу его рубашки. – Мне снять? – По-глупому спросил Василь. – Не надо. Я сам. С трудом дыша, он смотрел, как Юра расстегивает пуговицы, одну за одной, и целует избавленную от рубашки грудь. Такий прикосновений тело уже не помнило, как не помнил и сам Василь ничего, что с ним происходило до этой минуты. Он запустил пальцы в седые волосы, неожиданно мягкие, и вздрогнул от мокрого поцелуя в живот – захотелось еще, больше, и совсем безумного – чтобы Юрины губы оказались там. Словно читая его мысли, Юра спустился ниже и прижался губами к ткани, скрывавшей измученный Василев член, и реальность словно заискрилась. Не в силах сдерживаться, Василь толкнулся вперед, но наткнулся на пустоту – Юра поднялся и теперь разглядывал его. Не так – пожирал глазами. – Ты… – сбиваясь, начал Василь. Ему было важно это услышать. – Ты хочешь меня… – Он запнулся, подбирая слово, но Юра не дал ему договорить. – Да. Я хочу тебя, – сказал он, очевидно в том самом последнем слове и не нуждаясь. Он протянул руку и положил ладонь Василю на затылок, чуть сжав волосы, почти по-хозяйски, как только ему одному могло быть позволено. – Только не здесь. Пойдем в кровать.