Слуга науки

Просыпаться в кровати, которая еще недавно казалась просто избыточным штрихом на картине советского быта, было непривычно. За окном стояло воскресенье; из-за неплотно задернутых штор пробивался свет, серый от начинающегося снега. Василь лежал с открытыми глазами и смотрел на небо, пока Юра спал. Он привык просыпаться рано. Проснулся и теперь, и никак не мог взять в толк, что делать дальше – не в смысле, как жить, а конкретно в эту минуту. Обычно он поднимался, делал упражнения, шел в душ и завтракать, но вдруг у Чуйко по-другому заведено? Да и вообще, может ли теперь он ходить тут, как у себя дома? Решив, что хоть от умывания большого вреда не будет, Василь откинул одеяло и уже опустил одну ногу на пол, как за спиной раздался сонный Юрин голос: – Куда собрался? Василь обернулся. Юра, лохматый ото сна, валялся на спине, наполовину прикрытый одеялом. Зрелище завораживало, одновременно целя и в сердце, где что-то свернулось в нежной тревоге, и в пах. Василь еще не умел слушать своих желаний, по привычке запихивая их в самую глубь, но возникать они от этого не переставали – красивого, сонного Юру, похожего на киноактера, захотелось хотя бы потрогать. – Иди сюда, – позвал его Юра и потянул за руку. А когда Василь прижался ближе, поцеловал в макушку. – Доброе утро, мой мальчик. Василь поерзал, примериваясь к новому титулу – вроде мальчиком быть не слишком почетно, но Юра произносил это с таким трепетом, словно Василь был такой единственный в своем роде. Поэтому черт с ним, подумал он, как говорится – хоть горшком назови, только сердце не разбивай. – Доброе утро, – Василь уткнулся носом в Юрину шею. Без одеколона он пах иначе, но совершенно узнаваемо, и почему-то от этого запаха пробегали мурашки, будто близость Чуйко по-прежнему была событием выдающимся. Привыкнуть, что теперь между ними что-то вроде секретной связи, Василь пока не успел, но старательно себя приучивал – этого мужчину можно трогать и целовать, если ни одна живая душа не видит. И верить ему тоже можно. – Вася, Вася, – пробормотал Чуйко, посмеиваясь, и Василь сообразил, отчего Юра веселится: у него самого стояло, а он и не заметил. Зато Юра заметил и потрогал. Объяснять другому мужчине, что такое утренняя эрекция, не приходилось, но Юра все равно воспринял на свой счет. – Не больно после вчерашнего? – Юра провел пальцами между Василевых ягодиц, проверяя. Ощущения были странные: натруженные вчера места саднило, но Юра касался нежно, и больше того – Василя вело от мысли, что его так беззастенчиво, по-хозяйски, трогают. Он снова забыл все, о чем думал до этой минуты – в голове плескалась одна мысль, чистая и резкая, как медицинский спирт: этот мужчина сейчас может сделать с ним все, что пожелает. Василь невольно прогнулся навстречу пальцам, и Юра, довольный, прошептал на ухо: – Вижу, что нет. Поворачивайся на живот, мой мальчик. Не хочу терять время, пока ты здесь. Василь послушно развернулся, утыкаясь лицом в подушку, и приподнял зад – почему-то хотелось именно так, и Чуйко прокомментировал, подсовывая вторую подушку под него: – А ты быстро учишься. Повезло мне с тобой. Еще неясно, кому повезло – Василь сладко жмурился, пока Юра растягивал его заново, и ерзал, бессовестно пытаясь сам на пальцы насадиться. Пару раз Чуйко его даже придерживал – мол, полегче, повредишь себе что-нибудь, но осознание своего положения срывало у Василя стопор: он принимал член вчера, примет сегодня, и всякий раз, как окажется у Чуйко дома, будет принимать, потому что… потому что так теперь нужно. Не в смысле – должен; просто теперь это универсальный закон вселенной. Он и не думал, что когда-нибудь испытает такую безумную жажду, в особенности – столь специфического, почти унизительного толка, но все его целомудрие вылетело, как передавленная пружина, и теперь остался только бесконечный поток желаний, требующих их воплотить. Словно за все эти затворнические годы жизнь рассчитывалась с Голобородько одним платежом – а задолжала она ему изрядно. Когда Юра навалился на него сзади, осторожно протискиваясь в измученное отверстие, Василь понял, что больно все-таки было, но ровно настолько, чтобы напомнить, что Юра сейчас владеет его телом безраздельно. – Не жалей меня, – бросил он хрипло, чувствуя, как Юра останавливается, осторожничает. Юрина нежность была как мед, но хотелось ловить ее во взгляде, а чувствовать – совсем другое: силу и страсть, которая не оставляет места ни стыду, ни жалости. Юра чертыхнулся, почти восхищенно, и задвигался так, как нужно, резко и быстро. Василь комкал подушку, глуша ею стоны, и порой словно душа вылетала из тела и смотрела на все это безобразие со стороны: его еще сутки назад нетронутую задницу таранили толстым членом, а он пускал слюни от удовольствия и гнулся, как кошка. Эти самые сутки назад за такое было бы до смерти стыдно. А теперь было наплевать. Юра – сильный, внимательный, он, даже не жалея, умудрялся стараться, гладил всюду, целовал в затылок. А когда ритм зашелся, и Василь затих в предвкушении Юриного финала, тот вдруг вышел полностью, рывком перевернул Василя на спину, навис над ним, стоя на коленях, и, в два движения доведя себя до финиша, кончил ему прямо на грудь. Василь распахнул глаза и чуть не захлебнулся воздухом, чувствуя, как припекает кожу сперма – Юрина, Юрина, блядь, сперма, он нарочно на Василя спустил, да не куда-нибудь, а на грудь; а Василь был только за – на грудь, на спину, на лицо, куда угодно, везде, пожалуйста… свой собственный оргазм он пережил яркой вспышкой и на минуту будто утонул, но Юра выловил его обратно – погладил по волосам, прошептал что-то, поцеловал в щеку. Василь не успел сообразить, что происходит, когда Юра куда-то пропал, но очень быстро вернулся, сел рядом и обтер ему грудь и живот мокрым полотенцем, словно обмывал лихорадочного. – Юра… – слабым голосом пробормотал Василь, будто и вправду температурил. – Ты теперь всегда будешь со мной это делать? – Делать что? – Невинно уточнил Юра. Издевался. – Трахать, – почти без запинки выдал Василь. – Ну почему… не всегда, – Юра усмехнулся. – Иногда буду трахать. Иногда – ебать, чтобы жопа ныла неделю. А иногда – любовью заниматься, потому что без любви я не могу. Он прилег рядом с Василем, утыкаясь носом в волосы и шумно затягивая воздух – видимо, ему запах Василька тоже был мил. Юра говорил какие-то очевидные вещи, но каждая из них казалась Василю глубже Марианской впадины, будто все это касалось лишь их двоих, и ни с кем никогда на земле не происходило. Если бы история умела смотреть с осуждением, именно так бы она сейчас и смотрела на Василя, некогда самого преданного своего служителя – мол, не бывает в жизни вещей, которых еще не происходило, все испокон веков повторяется, этого не избежать. Но история никого не осуждает, и в этом весь фокус: она до сих пор не придумала лучшего вознаграждения или наказания, чем идти своим чередом. Уходить от Юры не хотелось. Не хотелось нырять в заснеженную киевскую улицу, возвращаться в жизнь, в которой ничего, по сути, не поменялось. – Василь, я прошу тебя как человека – только не вздумай сходить с ума, – попросил Юра напоследок. Василь, чересчур в этот момент счастливый своей так вдруг нагрянувшей радостью, не мог взять в толк, зачем ему это, но только оказавшись один в полупустом утреннем автобусе, понял, о чем Чуйко говорил. Их с Юрой связь оказалась будто вне времени и места, в которое их поместила чья-то злая рука: в своей запретности невозможная, пожалуй, нигде кроме Юриной квартиры, она будто законсервировалась, чтобы нетронутой проплыть по реке времен. Как бронированный вагончик, мерно отстукивающий ритм среди выжженного боем поля; как космический корабль, летящий сквозь ледяной космос к неизведанной звезде. И если хоть одна трещина проползет по не такому уж и крепкому на поверку корпусу, то настойчивая реальность немедленно хлынет внутрь и бросится переваривать то, что найдет внутри, на свой лад. Василю казалось, что все на него смотрят. Взрослый мужчина в бобровой шапке, юная девчонка в модной беретке, строгая бабка в шерстяном платке: Василь рассматривал затылки сидящих впереди и будто видел, как они думают о нем – с брезгливостью и осуждением. Но впервые от этих ненастоящих взглядов не хотелось спрятаться. Между тем Василем, что физически присутствовал в автобусе, и тем, кому все эти мысли и чувства принадлежали, разница была – огромная, как между затертой страницей библиотечной книги, неряшливо исписанной карандашом, и той силой, которой изменило мир изначально увековеченное на ней Слово. Мать, конечно, отругала – мол, мог бы и предупредить, да и вообще, не так его воспитали, чтобы злоупотреблять чужим гостеприимством, но Василь лишь пожал плечами, словно и говорили не о нем. – Что-то в тебе поменялось, Вася, – очень серьезно произнесла Мария Стефановна, пристально разглядывая сына. Василь замер, насторожившись – кто знает, насколько глубоко смотрит материнское сердце, – но она продолжила, все так же строго: – Признавайтесь. Пили? – Мама, мне тридцать пять лет, – фыркнул Василь, закатив глаза, как подросток. – Ну смотри мне… не вздумай позориться перед Юрием Ивановичем. Такой интеллигентный мужчина, а то еще подумает, что я тебя алкашом воспитала. Василь невесело усмехнулся ее подозрениям – удивительно точно и удивительно мимо, так только матери могут одновременно знать и не знать своих детей. Он прошелся по квартире и понял, что остальные домашние где-то ходят – ни папы, ни Натальки, и Светка тоже, наверняка, на дежурстве. – Может, хоть поешь? – Заворчала мать, появляясь на пороге его комнаты. – Небось даже не закусывали... Василь поплелся за ней, сел за стол – есть не хотелось, но сил спорить почему-то не было. Воскресным утром мать иногда варила кашу, как повелось еще с той поры, когда они были детьми – всегда слишком взрослая Светка кашу ненавидела, а Василь уплетал за обе щеки, и вот что толку теперь? Все равно не вырос. – Мам, – неожиданно позвал он, когда Мария Стефановна, поставив перед ним пышущую жаром тарелку, отвернулась хлопотать у мойки. – Чего тебе? – Присядь, пожалуйста. Мама развернулась, посмотрела на Василя, на миг будто чужого, комкая в руках полотенце, и послушалась, села за стол рядом с сыном. – Я так и знала… – запричитала она. – Что случилось-то, Вася? Выгоняют тебя? – Нет, мам… с этим все хорошо. Юрий Иванович меня на конференции академикам представил, мы с ними переписываться будем… не беспокойся. – А чего ты тогда такой? – Не унималась мама. – Со здоровьем все в порядке? – В порядке. Я про другое хотел. Вот ты сказала, что меня алкашом считать будут. – Василек, ну я же не со зла… просто с начальством пить… – Помнишь, как мы с Олей разводились? – Перебил ее Василь. – Помнишь, из-за чего это было? – Да и не упомнить уже… – Мария Стефановна задумалась, вспоминая это время. Она тогда была страшно против, и, глядя на Олину решимость, вдоль и поперек испилила Василя, чтобы он – что бы он ни натворил, что бы ни выкинул – на коленях умолял Оленьку его простить, ведь что же это такое, разводиться, да при маленьком сыне… ругались тогда все со всеми, и в семейном фольклоре закрепилось, что Василь сделал что-то очень нехорошее, что Оля, честная и пылкая, простить не смогла. – Ты изменил ей, да? – Нет, мам. Я Оле никогда не изменял и любил ее очень сильно. Мы по-другому поводу развелись. – Она тебе?.. – Пробормотала мама, прижимая пальцы к губам. – Нет... В бумагах она написала, что я пьющий. – Но Вася… ты же вроде… – Правильно, мам, не пил. Но не написала бы так – пришлось бы писать правду, а правду писать было нельзя, – и, спохватившись, что Мария Стефановна сейчас снова напридумывает себе ужасов, Василь быстро продолжил: – Я тогда первый раз пошел на защиту, с диссертацией своей по хлебозаготовкам. И сказал комиссии, что в смертях считаю виновным советский строй. И людей, которые работали на уничтожение, и систему, которая это допускала. – Зачем, Васенька?.. – Потому что это правда. Я, когда начинал, думал, что опишу героизм советского народа, сделаю полезное дело, а оказалось… оказалось вот так. – Видя, что мать хочет что-то сказать, он остановил ее. – Нет, мам. Я с тех пор все сто раз перечитал, перепроверил – лучше не становилось, делалось только хуже… люди ели друг друга, мам, ели, потому что советская власть забирала у них последнее, и каждый хотел жить, просто органически, потому что ради чего жить – уже не оставалось. И я понимал, что если пойду на защиту с красивой и почетной, но ложью, я этого больше никогда себе не прощу. – Вася, да как же ты… тебя бы… выгнали бы из университета… – Так Оля меня тем и спасла. Написала, что я пьющий – а с пьющего, мам, спрос невелик. Я ведь четыре раза защищался, четыре… и меня всякий раз выпускали, слушали, смеялись и говорили, что я не готов и надо бы доработать… а держали лишь потому, что бабушка им когда-то всем добро сделала. Поэтому поздно бояться, что меня алкашом посчитают – я уже десять лет как для всех алкаш, безобидный и бесполезный… меня на кафедре никто за человека не считает, мам. Я для них пустое место. Мария Стефановна смотрела на Василя, будто видела его впервые. Не такого взгляда он все эти годы боялся – думал, мама расстроится, разозлится, начнет причитать и пугать себя и его. Она ведь знала – хотя и Аркадий Григорьевич, и Нина Егоровна при семейных застольях эту тему туманно обходили – что с кандидатской у Василя не все в порядке, не очень по-советски она устроена, и вообще никуда не годится, но думала, что раз его на кафедре держат, значит, никакой особенной ереси в его делах нет, и бояться нечего. А теперь он выложил ей все, и готов был к любой реакции. Но мама шуметь не стала – она придвинулась ближе, обняла Василя, положила его голову себе на плечо, как делала когда-то, в далекой его юности, и сказала: – Не переживай, мальчик мой. Жизнь – она штука странная. Сегодня тебя хают, а завтра все с ног на голову перевернется… – Я знаю, мам, – Василь улыбнулся. Мамины руки, сколько он помнил, всегда пахли одинаково – дешевым аптечным кремом и немного «Белой сиренью», которой она душилась на работу, отчего им насквозь пропиталась вся ее одежда. Ребенком Василь любил забираться в шкаф и сидеть внизу, а по макушке его гладили подолы маминых платьев, и аромат еще долго преследовал его, оставаясь на рубашечке, пробиваясь даже через въедливые столовские запахи детского сада. Столько времени прошло, а «Сирень» по-прежнему наводила на него воспоминания о странных, светлых днях, когда все, что мучит его теперь, уже существовало, но он об этом не знал. – Юрий Иванович меня поэтому в Москву и повез. Чтобы я познакомился с академиками, чтобы они мне помогли… как это все описать, чтобы не врать, и чтобы пропустили. – Удивительный все-таки человек твой Юрий Иванович, – вздохнула мать. – Столько добра для тебя делает. – И правда удивительный, – согласился Василь, радуясь, что хоть как-то может перед матерью его похвалить. О том, чтобы рассказать ей все, он не мог даже думать, но и от такой небольшой откровенности ему стало легче. – Вася, ты покушай, – попросила Мария Стефановна, пододвигая тарелку. – Молочко свежее, я на базаре брала, попробуй. Василь погрузил ложку в кашу – густую, горячую, – и попробовал: и впрямь, вкусно было до безумия. Материна еда всегда была хороша, хоть и готовила она старосоветскому обычаю – пожирнее да послаще. Мама рассказывала, что готовить она научилась сама, еще с детства – бабушке было не до того. Анна Наумовна до войны питалась кофе да святым духом, как зубоскалил Петр Васильевич, позаимствовавший, как он говорил, эту фразочку у своего тестя. Деда Василь не застал – тот погиб на войне; а вот бабушку помнил очень хорошо. Готовить она и правда не умела, и Василь никогда не видел ее за глажкой или уборкой, но одно ее присутствие словно очищало дом: рубашки в шкафу были сложены, как по линейке, нигде не было ни пылинки, а обувь в прихожей, теперь то и дело норовившая сбиться в неряшливую кучу, нарядно сияла и стояла на своем месте. В детстве Василь любил забираться к бабушке на колени и слушать, как она читает; но читала она совсем не детские книги, а толстые, пыльные талмуды, сохранившиеся с дореволюционных времен. Отец ворчал, что она забивает внуку голову всякой глупостью, а Анна Наумовна зыркала на него из-под очков, ничего не говоря, и тот отчего-то сразу умолкал. Книги эти Василь сам перечитывал уже позже, студентом, путаясь в дореволюционной вязи; как бабушка сохранила эти книги, протащив их через все сюрпризы истории, для него осталось загадкой. Бабушка много рассказывала ему о прошлом, о жизни людей, но когда речь заходила о ее собственной судьбе, лишь загадочно и печально улыбалась. Фразу эту, сказанную мамой, она не раз говорила сама, но по-другому, будто посмеиваясь над судьбой: – Жизнь, Василек, любит переворачиваться с ног на голову. А вот обратно почему-то никогда. Василь долгое время не понимал, как это может быть – нельзя же перевернуться на голову, если уже стоишь на голове, и даже упражнялся у стенки, пытаясь проверить, как это работает на самом деле. Но всегда выходило, что с ног на голову можно перевернуться только однажды, а все остальные разы, даже если ты полностью перевернешься, все равно окажется, что с головы. И лишь потом, когда ему, взрослому, неожиданно на ум пришла эта фраза, он сообразил, о чем говорила бабушка. В истории не раз происходили события, ломавшие привычную жизнь, уничтожавшие старые привычки, и людям приходилось приспосабливаться – и приспосабливались они до тех пор, пока не привыкали. И тут снова происходило что-то, что разламывало привычный ход вещей, и снова приходилось привыкать – а потом эти вещи становились параграфами в учебниках, которые Василевы сверстники считали скукой и разрисовывали карандашными каракулями. Одного только бабушка не говорила, по традиции тех лет стращая подводными камнями и умалчивая о жемчужинах. А ведь знала наверняка – на каждую тысячу бед случается одно чудо. И сейчас Василь понимал, что его жизнь за эту ночь перевернулась с головы на ноги. Все его смятение, страшное, неприютное, с присутствием которого он смирился, но не сросся, пропало. Он, прежде несуразный, как разбитая и склеенная чашка, внезапно обрел целостность.