Слуга науки

Олю он помнил, как сейчас – шебутная белокурая девчонка в самом коротком форменном платьице, которое своими руками ночью обрезала тайком от мамы. От классной руководительницы влетело, мол, позор и разврат, но Оля все равно гордо вышагивала по школьному двору – какой разврат, это же последний писк западной моды! Она первая из девочек отстригла косички, а половина потом повторила за ней; первая пришла в школу с накрашенными губами, а потом ее разбирали на комсомольском собрании. Оля и не думала о мальчишках и женском очаровании, ей просто было интересно: а что если сделать вот так, а не как обычно? Что, если выкрасить белые колготки свеклой, а потом прийти в них в школу? Оля была милой, безобидной хулиганкой, но именно этим она Василя и привлекла: Оля всегда была чистой и настоящей, и делала то, что считала нужным. Олина мама качала головой: и в кого такая егоза уродилась? С отметками у Оли было неважно, выправилось только в старших классах, когда Василь, уже тогда безумно влюблённый, вызвался с ней заниматься. Она усердно зубрила математику, через крики и слёзы, но все-таки разобралась: даже школу закончила с единственными двумя пятерками – по алгебре и геометрии. А в седьмом классе ее, дурную троечницу с вечной чернильной кляксой на подбородке, с мальчишеской стрижкой и розовыми колготками в разводах, Василь и увидел словно впервые – и тут же навеки полюбил. Тогда их роман не клеился – Оля дружила с мальчишками, ходила в походы с туристическим кружком и всем вокруг говорила, что замуж никогда не выйдет, потому что это отвлекает от великих дел. Великих дел у неё не было, кроме походного кружка и запойного чтения приключенческих книжек, а таскавшегося за ней хвостом Василя, всего такого примерного и ниже ее на полголовы, она обзывала обидными словами и лупила портфелем. А он в ответ только вздыхал – девочек бить нельзя, а эту даже за косичку не дернуть, чтобы хоть как-то отплатить. Но в конце восьмого класса в ней что-то переменилось – а может, дело было в том, что и сам Василь подрос, и в комсомол его приняли, и этим он расцвёл в Олиных глазах. Сначала она перестала его лупить, мол, неприлично как-то, комсомольца и портфелем, потом согласилась с ним погулять и сама поцеловала его под старой липой – а дальше история известная. И вот теперь Оля, уже давно превратившаяся из взбалмошной девчонки в красивую женщину, сидела в кресле, подобрав под себя ноги, и грызла яблоко – с наслаждением, почти по звериному вгрызаясь в огромный белесый бок. Кое-что никакие годы и мужья изменить не могли – двадцать лет назад она точно так же упоенно грызла яблоки, только тогда могла ещё и кинуть обглоданным до косточки огрызком, да так метко, что попадала точно в глаз. – Чего? – Фыркнула она, увидев, как Василь улыбается, и вроде бы застеснялась – должно быть, только в его присутствии она себя так вела, при других как-то неприлично. – Смешная ты, – ответил Василь. – Я тебя в школе вспомнил – ты так же яблоки грызла. – Ой, Голобородько, перестань… – Оля отмахнулась и шутливо прицелилась в него огрызком, но тут же аккуратно уложила его на тарелку. – Скажешь тоже. Сейчас ещё начнёшь свою песню, что я не капли не изменилась. Они оба уже подпили – пока родители развлекали приехавшего на каникулы Димку, Оля отдыхала от материнских обязанностей под его надзором. Вырваться из семьи для неё всегда было в радость – особенно после того, как Женьку, их общую с новым мужем дочь, отдали в детский сад. – Да конечно, не изменилась. Только колготки, вон, смотрю – перекрасила, – хмыкнул Василь и потянулся за печеньем. Они собирались пить чай, но бутылочка крымского как-то сама прыгнула в руки, а повод, конечно же, нашёлся. Так и пили – вино с печеньем и яблоками, будто в юности, когда пили что угодно и закусывали всем подряд. – Зато ты изменился, – хмыкнула Оля и наклонилась вперёд, пристально разглядывая своего визави. – Что-то в тебе другое… ты вот лет десять вообще не менялся, будто тебя заспиртовали, а сейчас… вот только не могу понять, что не так. Василь почувствовал, как лицо заливает жаром. Оля с вот этой ее пристальностью… а, впрочем, могла бы и не заметить. Они ведь виделись редко, только когда у Димки выдавались каникулы, а ехать в Крым было ещё холодно – тогда Оля везла его в Киев, и сама в нагрузку возникала у дарницкой родни. С ней было легко и просто, хотя расходились они бурно – но вся их драма с тех пор улеглась. Тем более когда-то они любили друг друга по-настоящему, и теперь были друг другу рады. Вот только Василь не думал, что даже сейчас, спустя годы, Оля все ещё видит его практически насквозь. – Ну, Голобородько, выкладывай, – потребовала она, вытянула ноги и царственно сложила их крест-накрест на краю дивана. Ей только посоха в руках не хватало, чтобы стукнуть об пол и вызвать стражу, чтобы объяснили холопу, что не следует обманывать ее величество. – Да нечего выкладывать… – стушевался он, поправляя внезапно ставший тесным воротник. Не говорить же ей про Чуйко… при всей своей доброте, Оля не поймёт. Накричит, может быть, унизит, нажалуется матери… а потом заберёт с собой Димку и больше никогда не вернётся, потому что где это видано, чтоб мальчика растил педераст. Нет, Оле говорить было нельзя ни в коем случае. Но врать Василь тоже не умел. – Да брось, Вася, нашёл, кого обманывать… я же вижу! Глазки твои сияющие вижу. У тебя такие глазки бывают, только когда ты пьяный в зюзю. Но мы и двух бокалов не выпили, а ты уже светишься. Значит… Вась, влюбился, а? – Ну Оль, ну ты чего… – Да ладно тебе, мне-то можешь рассказать. Я же тебе рассказывала! И то правда: Оля сразу ему сказала, когда у неё появился Суриков. Он Василю не понравился – не потому, что Олин, а просто… скользкий он какой-то был. Змеиный. По нему сразу было видно, что он, как флюгер – смотрит в ту сторону, куда ветер. И ладно бы только это: Оля мудрая женщина, ей он мог любой выбор простить; Василь не мог взять в толк, почему его сын должен жить с таким человеком. Олю можно было понять – после Василя с его диссидентскими фокусами хотелось чего-то спокойного, правильного, надежного. Но Димке такой отец был не нужен, вот только поделать с этим Василь ничего не мог. На роль отца Суриков, правда, и не претендовал. Он служил в Харьковском обкоме, и, даже захоти он стать примерным семьянином, времени бы на это не нашёл: постоянно что-то случалось, кто-то дебоширил, где-то пропадали дрова, и ему приходилось ездить и во всем разбираться. За это Сурикову воздавалось сторицей: просторная двушка, с рождением Женьки живо разменянная в трешку, служебный автомобиль, путевки в любую точку Союза и обкомовский паёк. Василь такого не мог – он и себя-то еле кормил на свою преподавательскую ставку, а окажись на его шее ещё и Димка… словом, Оля молодец, все правильно сделала. – А я, заметь, даже не просил! – Василь попытался разыграть перепалку, чтобы отвлечь их от скользкой темы, и Оля сначала даже купилась: – Как же! Зато потом весь извёлся: как же это наш Димочка в Харькове с чужим человеком! Нормально наш Димочка. Учится на четверки и пятерки. А ты с темы-то не слезай. Появился у тебя кто, говорю? И не ври. Василь вздохнул – в такие минуты особенно требовалось, чтобы кто-нибудь зашёл, например, за солью, и полчаса толкался в дверях, без устали пересказывая все дворовые сплетни. Но никто не приходил, а время на раздумья, и без того мизерное, бездумно утекало, и в голову не приходило ни одной путной мысли. – Ну… допустим, ты права, – нехотя признал он, стараясь не смотреть на Олю. Может, подумает, что ему стыдно, и не полезет с расспросами? Тут и играть ничего не надо – ему и впрямь было стыдно, и даже не за то, чем они с Юрой занимались, а просто – за то, что, какую бы небылицу Оля себе в голове уже не сочинила, он все равно ее ожиданий не оправдает. – Да ладно! – Оля, радуясь, как девчонка, подпрыгнула на месте и захлопала в ладоши. – Я уже и не надеялась… Рассказывай скорей! Кто она? – Ну… мне бы не хотелось рассказывать, Оль. – Почему? – Искренне удивилась Оля. – Она тебя что, не любит? – Не в этом дело. Любит, подумал Василь, и очень сильно. И если я расскажу, как именно, ты, должно быть, с ума сойдёшь. – А в чем тогда? – Оль, ну я же прошу… – Ну Вася! – Оля не унималась. Она умела быть не просто настырной, а непробиваемой, почти как сам Василь. Мама все шутила, что он ее тогда в восьмом классе переупрямил. – Ну чего ты! Я же вижу, что ты светишься! У тебя так раньше физиономия сияла, когда ты на меня смотрел. У тебя, можно подумать, физиономия не сияла, снова мысленно огрызнулся Василь. Знала бы Оля, куда с таким усердием роет, сидела бы и помалкивала в тряпочку. – Не может же все быть плохо, Вась? Ты… это… если боишься, что маме твоей расскажу, так это… я могила! – Оля, ну хватит. Ты же видишь, я не хочу об этом говорить. – Не хочешь говорить, или не хочешь говорить со мной? – Вообще не хочу. Ты тут не при чем. – Ну ладно, – Оля надулась и потянулась за вином. Пить она не стала, а уткнулась носом в бокал, и Василь узнал эту картинку, как узнал бы из тысячи подобных: так Оля скрывала свой покрасневший нос и пыталась удержать слёзы. Это Василь знал, что за тайну он прячет – и Оля, если бы знала, тоже бы хотела, чтоб ее от неё прятали. Но она не знала и думала, что Василь по какой-то причине решил, что они – после стольких лет и проникновенных бесед за крымским – недостаточно близки, чтобы обсуждать такие вещи. – Вот знаешь, Вась, – шмыгая носом, произнесла Оля. – Я сначала обрадовалась за тебя. Думала, ты со мной радостью поделишься. Потому что я, когда тебе про Сурикова рассказывала – думаешь, похвастаться хотела? Нет. Мне хотелось, чтоб ты знал, что я устроена, и Димка устроен. Потому что мне казалось, что тебе моя жизнь важна, хоть я и не главное в ней, но тебе все ещё интересно. Она старалась говорить твёрдо, но в голосе нет-нет, да и проскальзывали предательские дрожащие нотки – Оля злилась и чувствовала себя, как ребёнок, которые выбежал на улицу играть к друзьям, а они отвернулись и пошли в другую сторону. В ней – Василь достоверно этого не знал, но чувствовал на каком-то подсознательном уровне – говорила обиженная женщина, которая за долгую жизнь успела уяснить, что жизнь ее ценится миром ровно настолько, насколько кажется важной другим мужчинам, и оттого желающая, сама того не зная, быть важной для всех имевшихся в ее жизни мужчин. Эта странная, не советская даже, а вселенская язва изъела и ее, когда-то чуткую и независимую, душу. Жизнь разводила женщин по углам, прятала за спины мужей, за стены квартир, отводя их дружбе смешную смиренную суть толкотни и базарного места, где объединяются лишь затем, чтобы обсудить вещи, которые при мужчинах негоже обсуждать. Оле, родившейся, как и все, человеком, был нужен, как каждому человеку, друг, и единственный, кого она считала другом, сейчас ее безжалостно отвергал. Отвергал, как ей виделось, ради другой женщины, доступность которой разом свела на нет половину той важности, которой Олина жизнь обладала. – Оля, я… – Захотелось оправдаться и объяснить, но, взвешивая на весах два ее горя, Василь не мог решить, какое тяжелее. – Вася, ты пойми – я ведь не из любопытства спрашиваю… – Оля, ты тоже меня пойми, – перебил Василь. – Я говорю не потому, что не хочу говорить. Я сейчас в таком состоянии, что хочется рассказать всему миру, понимаешь? Но я не могу. – Почему? – Серьёзным голосом спросила Оля. – Вась, она, что… замужем? – Не в этом дело. – В чем тогда? Иностранка? Шпионка что ли? – Да ну тебя, – Оля говорила серьезно, но от ее фантастических предположений хотелось смеяться. Прямо остросюжетное кино, а не жизнь. – Ну чего ты смеёшься? Вася, просто я… я же тебя знаю. Ты… принципиальный. И хороший. И плохого человека полюбить не мог. Но принципы у тебя… опасные. – Ты говоришь так, будто я какой-то разбойник с большой дороги, – Василь не мог удержаться. Весело было и слушать Олю, и понимать, что не так уж в своих фантазиях она и ошибается. – Тогда что, Вась? Не пугай меня, пожалуйста. Может, ты… – как-то загадочно начала она, но махнула рукой. – Да нет, ладно, глупости думаю… – Может я что? – Ну Вась, неважно. Я ерунду выдумала. – Нет, ты скажи, – с мстительной ребячливостью протянул Василь. Ему было не слишком важно, что ещё за диковинный вариант она изобрела, но раз уж Оля так смущалась – пусть расплачивается за свои расспросы минутой позора. – Я подумала… может, ты… Вась, ты только не обижайся… гомосексуалист. Василь застыл, глядя на Олю, как на призрака. Сама того не зная, она ударила в самую точку. И ведь как легко было сейчас отвлечь ее – обидеться, раскричаться, мол, ты что, совсем обезумела? Но Василь так не мог. Он бы унизил ее – за глупость, и себя – за то, что быть собой ему оскорбительно. Но и признаться – как же? И молчать нельзя… В конце концов, Оля заслужила его честность. – Оля, ты… ты права. – В чем? – В том… как ты меня назвала. – Как это? В смысле, Вася? – Она насторожилась, но так до конца и не поняла, в чем он только что ей признался. – Я влюблён. И влюблён в мужчину. По-настоящему влюблён, Оль. Я чувствую себя с ним так, как будто я… цельный человек, понимаешь? Оля нахмурилась. – Что ты такое говоришь? Вась, ты меня сейчас разыгрываешь? Я же извинилась… – Нет. Я правду говорю. – Быть не может… – она отпрянула и прикрыла рот ладонью, словно в испуге. Сидеть под таким взглядом было неприятно, словно его, Василя, вывели на улицу, напоказ всем, и толпа не знает, как на такое зрелище реагировать, поэтому таращатся и перешептываются, пока первый из толпы не кинет камень. – Вася, а как же это так… мы же с тобой… – Если ты сейчас спросишь, любил ли я тебя – любил. И даже очень. И любовью с тобой занимался, потому что хотел. Оленька, я тебя никогда не обманывал. Просто сейчас все по-другому. – Вася, а как же это… это же… преступление… – Любить – не преступление, – Василь усмехнулся, опуская глаза в пол. – А то, что мы наедине делаем – никого не касается. – А вы… делаете, да? Василь снова поднял глаза, вгляделся в Олино лицо, пытаясь найти там… брезгливость. Презрение. Отвращение. Но она смотрела на него, нахмурившись, и все, что Василь видел… смущение. Страх. Гнев. Но он не был ей противен. – Оля… ты меня ненавидишь? – Нет, Вася… я злюсь, – Василь замер, ожидая чего угодно – ругани, слез, а ещё, черт возьми, она может забрать Димку, и ладно ещё, если родителям ничего не расскажет… но он покорно ждал. Потому что… это же Оля. Оля написала, что он пьёт, чтобы не писать, что он вредитель. Она весь вечер плакала, пока ждала его – а он допоздна шлялся по улицам, не понимая, как явиться на глаза жене. Пока его не было, к ней зашла рецензентша, писавшая ему отзыв перед защитой, и, с голодным сочувствием заглядывая в глаза, сообщила: – Ваш муж ведёт антисоветскую деятельность. На счастье, Оля тогда была одна дома с маленьким Димкой, только что его уложила – не то слетелась бы вся семья, начала кудахтать, выгораживать его, дурня, ещё сильнее топить… – Вы о чем? – Невозмутимо спросила Оля, насмешливо глядя на гостью, а сама нервно крутила на пальце обручальное кольцо. – Вы читали его диссертацию? Там же слова правды нет. Одна ложь, грязная и гнусная. Это почитать, так Советская власть – это шайка людоедов, которые нарочно людей гробили! Это нельзя не то что на защиту пропускать – вашего мужа вообще нужно изолировать! – Не орите, – потребовала Оля. – Ребёнка разбудите. От меня вы чего хотите? – Вы обязаны сообщить куда следует, Ольга Юрьевна. – Думаете? – Оля тогда усмехнулась так презрительно, как только умела, а ведь ее почти парализовало страхом – что придут, заберут, не только Василя, но и ее, а Димку навсегда отдадут чужим людям… но гостья, правдолюбка сраная, не этого хотела – а хотела, чтобы она сама сообщила, переложить ответственность, вынырнуть из великого дела с чистыми ручками. – А вы так не считаете? – А вы знаете, что мой муж – алкаш? – Неожиданно выпалила Оля и сама испугалась того, что сказала. – То, что ему людоеды в партии мерещатся – это ещё цветочки. Вот то, что он меня порой не узнает, когда до зелёных чертей напивается – вот это страшно. А на вашу диссертацию, и на совет ваш – мне плевать. – Да… как же, – растерялась гостья, явно ожидавшая другой реакции. – Это же… лечить надо… стационар… – Стационар, да?! Да вы о ребёнке подумали – каково ему расти, если весь двор будет знать, что его отец по синьке чертей ловит?! И я, я как в глаза людям буду смотреть? Довела, мразь, хорошего мужика до белочки?! Идите вы знаете куда со своей диссертацией! Не нравится вам – сами разбирайтесь, а меня в этот ад не тяните! Разревевшись уже по-настоящему, Оля со злости замахнулась на рецензентшу полотенцем. Та вскочила, запричитала, выбежала в прихожую и, кое-как нацепив туфли, выскочила вон. Димка проснулся, заплакал, Оля вытащила его из кроватки, успокоила… а когда пришёл Василь, рыдала уже она сама. Оля, его милая храбрая Оля. Она всегда защищала его, как умела. – Почему ты злишься? – Почему ты решил, что такое нужно от меня скрывать? Почему подумал, что лучше, чтобы я не знала? – Это преступление, Оль. Ты сама сказала. – И что? Я тебя когда-нибудь сдавала? – Не в этом дело… – А в чем? – Тебе разве нужно это? Зачем мне ещё одну свою тайну на тебя вешать? – Идиот ты, Вася, так ничего и не понял. Она взлетела, вытянувшись по струнке, и Василь подумал – убежит, но Оля присела на диван рядом с ним и обняла за плечи. – Никогда, никогда не решай за меня. Я взрослая и сама пойму, что я переживу, а что нет. Ее голос стал удивительно тёплым, звонким, будто проснулась та стриженная шкодливая девчонка, которая всегда сама решала, с кем ей общаться и кого лупить портфелем. Та Оленька, не знавшая никаких условий, не признававшая правил, и все ещё немного любившая своего самого лучшего Ваську, словно и не уходила никуда, не уезжала, не выходила за Сурикова и не становилась взрослой встревоженной женщиной с грустными глазами. Она просто спряталась, дразня Васю, маму, злую математичку… а на самом деле, всегда была тут, неподалёку. – Расскажи мне, Вася. Если ты его правда любишь, я хочу знать. – Только никому, Оль. Ни одной живой душе. – Обижаешь. Василь начал издалека – о том, как Юра появился в университете, как вызвал его к себе на ковёр, как позвал играть в теннис… и сам, распутывая собственную историю, понимал, как многого не видел: ни заботы, которую принимал за опеку и непрошеное наставничество, ни желание всюду быть рядом, в котором искал какой-то подвох… а главное – видел свой собственный страх, который теперь, не оправдавшись, выглядел паршивой трусостью человека, который боится теней на стене пещеры, и не может повернуться, чтобы увидеть, что эту тень отбрасывает тот, кто пришёл ему помочь. Когда он договорил, Оля ничего ему не ответила. Она сидела, глядя куда-то вдаль, подперев подбородок кулаком, будто думая о чём-то своём, непонятном. – Оль? – Позвал он. – Вот знаешь, Вася… ты ведь всегда был совсем не такой, как мы. – В плане? – Ну, я. Ванька, Серега. Даже Мишка – мы ведь все были похожи, но свёл-то нас именно ты. И вот это всегда в тебе было, что-то такое… мы свою жизнь жили, смотрели вперёд, иногда – назад, и никак больше. А ты всегда мог посмотреть… ну, будто сверху. И видел что-то такое, чего никто из нас не видел. – Ну, Оль, это глупости, – Василь засмущался. – Ты ещё скажи, что я ясновидящий. – Не в этом плане, Вась. Просто ты… ты будто живешь сразу во все времена. Мы знаем, что хорошо и плохо сейчас, а ты знаешь про все и сразу – и оттого выбираешь не то, что важно сегодня, а то, что в принципе. Она помолчала, с улыбкой глядя на собственные руки, и покрутила уже другое, но так похожее на прежнее, обручальное кольцо. – Я всегда это знала. Ещё тогда, с диссертацией… ляпнула первое, что пришлось, а оказалось – угадала. И тебя это спасло. А ты всегда знал, что правильно. И я тебе в этом – веришь, нет – всегда очень доверяла. И даже сейчас я сижу – и мне, с одной стороны, очень страшно, потому что то, во что ты влез – это ужас, кошмар… но ещё я знаю, что ты в итоге окажешься прав. Мы из своей точки этого пока не видим, и может даже не увидим никогда. Но если ты что-то решил, если для тебя это – правильно, но значит, так оно и есть. Она замолчала, и Василь, растерянный, тоже молчал – он не знал, что ей ответить. Так негаданно она возвела его трусость на пьедестал, и это тоже пугало. Ведь оказывалось, что он, даже запертый в своей собственной клетке с тенями, все равно видел больше, чем остальные. И может быть – хотя нет, глупости какие – это его видение давало ему разрешение, хоть на каплю, на чуть-чуть, но быть не таким, как все. Договорить они не успели: в прихожей скрипнула дверь, и трое Голобородек ввалились в квартиру, таща за собой мартовскую слякоть. Димка, скинув дутые сапожки, мигом побежал в комнату, радостно крича: – Мама, папа! А знаете, где мы сегодня были… Бабушка понеслась за ним, на ходу ловя внука и расстёгивая на нем курточку. Пётр Васильевич зашел следом, уселся в кресло и, хлопнув себя по коленям, радостно постановил: – Ну что, молодёжь? Уже пьёте! Надо бы и нам за встречу… После ужина Василь вытащил с антресоли шахматную доску, расставил фигуры и принялся обучать Димку ходам. Тот сосредоточенно слушал, что куда ходит, и кивал, потом они разбирали шахматные этюды, а после начали партию, но Димка не доиграл – отвлёкся на какую-то ерунду по телевизору, да так и уснул, сидя на полу возле дедовского кресла. Василь унёс его в свою комнату – эту комнату он всегда уступал Оле с сыном, когда они приезжали на Дарницу – и уложил в кровать. Димка, не просыпаясь, обнял подушку и свернулся калачиком, совсем как малыш, каким был тогда, когда они ещё жили одной семьей. Пока он смотрел, как сын спит, Оля неслышно зашла в комнату и встала у него за плечом. – Уже совсем взрослый, – с грустью произнёс Василь, почувствовав ее присутствие. – Мне так жаль, что я его почти не вижу. – Он о тебе постоянно вспоминает, – ответила Оля. – Недавно заявил Сурикову, что вырастет и станет историком, как папа. – И что Суриков? – Взбесился, – хихикнула Оля. Суриков всегда был слишком серьёзным, а историю считал самой бесполезной из всех наук. – Ты ведь его ещё привезёшь? – Вдруг с тревогой спросил Василь. Он не знал бы, как жить, если бы его любовь, пусть и самая на свете невероятная, навсегда разлучила его с сыном. – А куда же я денусь, – фыркнула Оля. – Он сам к тебе просится. Говорит, с папой всегда интересно. – Ну, просто… теперь… – Голобородько, ну ты совсем дурак? Я же знаю, что ты его любишь. А то, что ты с приветом у меня – так ты всегда был придурком, чего уж теперь говорить, – она, смеясь, поправила ему вздыбившиеся надо лбом волосы, каким-то ласковым материнским жестом – как делала когда-то давно, в прошлой, кажется, жизни. – А днём ты сказала, что я особенный. – Ну ты особо-то не гордись! А то не посмотрю, что особенный, и надаю тебе по шее. Как в школе. Они посмеялись, и Оля, зевая, выпроводила Василя прочь, чтобы переодеться и лечь спать. Он вернулся в комнату, расстелил постель на диване и тоже лёг. На душе у него было удивительно просто и хорошо. Оля, сама того не зная, подарила ему успокоение.