Слуга науки

В Киеве наступила весна. Не сырая, подмерзающая ночами ростепель, а настоящая, теплая и солнечная, весна. Свет забирался в Юрино окно, ложился на бумаги и манил на улицу, в шумную кутерьму. Хотелось выйти наружу без плаща, купить пломбиру и долго ходить по парку, заглядываясь на подернутое светлой желтизной небо. Сколько лет-то ему, черт возьми, сколько полных циклов прожито, а верится еще отчего-то, как в детстве, что весна – это надежда на новую жизнь. И смешнее всего, что с возрастом верится только больше. Но нужно было работать. Один за одним тянулись телефонные звонки «оттуда», и бесстрастные люди пустыми голосами задавали уточняющие вопросы. Помимо привычной бумажной волокиты, Юре постоянно приходилось думать, как правильно поступить: не покажется ли он бесхребетным, не возмутит ли, не сломает ли кому жизнь неосторожным отчетом. Впрочем, с совестью торговаться было уже поздно: он выявил всех, кого стоило выявить, и теперь лишь мог подкорректировать курс стервятников из госбезопасности, нацелившихся на добычу. Вроде бы он поступал верно – присвоители чужой собственности должны сидеть, в лучшем случае – просто находиться от этой собственности подальше. Но слишком много неправильного было во всем этом, того, что не укладывалось в Юриной голове. Он уже давно замечал за собой странное чувство, будто вся его политэкономия – как церковь, где если веры нет, то и чудес не происходит, елей не льется, и благодатный огонь зажигает одетый во все черное служка, тайком крадущийся на вершину со спичками. Люди, он верил, должны договариваться, но кто-то один написал скрижали и запретил перечить, поэтому у других единственный способ противиться – делать по-своему тайком, обкрадывая, как думалось им, исполина, а на самом деле воруя у самих себя. Исполину плевать, если где-то прибыло или убыло, ему принадлежали все и вся, и единственный, у кого можно было украсть – это такой же человек. Исполинов не должно существовать, неожиданно подумал Юра, и сам испугался этой мысли. Властитель не должен быть един, неделим и вечен. Все на свете меняется, любой закат клонится к рассвету, и закончить историю можно, лишь уничтожив все живое на земле. Тряхнув головой, он отогнал лишнюю лирику – вот как, оказывается, мозг умел защищаться, когда на душе скребли кошки. Заразился, значит, вселенской совестливостью, будто она половым путем передается. Юра подозревал, что однажды произойдет что-то подобное, но не думал, что будет так скоро. А может, и вовсе никакой заразы не было – просто подступила старость, вытряхивая наружу все чаяния юности, и снова захотелось думать о том, что мир устроен как-то неправильно. Лишь когда за окном поплыли сумерки, Юра оторвался от бумаг – пора было идти домой. Василь, безропотно ожидавший его с книжкой в приемной, поднял голову и улыбнулся – и Юра, не сдержавшись, улыбнулся в ответ. Домой, домой, подальше от бюрократической брехни. Василь стащил с себя лёгонькую ветровку и, встав на цыпочки, потянулся за поцелуем. Юра охотно подался вперёд, положил ему руку на затылок и сжал тёплые, пригретые солнцем волосы. Вся усталость и злость, накопленные за этот безумно долгий день, пропали будто и не было, стоило ему обнять своего красивого радостного мальчика. Он держал его за волосы, когда Василь брал в рот, но совсем по-другому, впиваясь и крепко сжимая пальцы. Полный рвения, мальчишка научился расслаблять горло, и можно было не сдерживаться – Василь вставал перед ним на колени, закладывал руки за спину, закрывал глаза и просил, тихо и хрипло: – Юра… я хочу, чтобы ты обращался со мной, как с вещью. Не жалей… Сложно было удержаться от такой просьбы, тем более Юра знал, как Василь от такого обращения млеет, и что, если бы мог, он бы принимал Юру спереди и сзади одновременно. Мужской силы Юры уже не хватало на то, чтобы пользовать Василя дважды за вечер, но если он кончал ему в рот, то мог приласкать своего мальчика и руками, цедя на ухо жуткие непристойности, от которых Василь сжимался внутри и хрипло стонал, сам надеваясь на пальцы. Он сделал, как обещал – взял Василя с собой на природу, едва потеплело и почти просохла трава. Ловить рыбу по весне было нельзя, но кому нужна эта рыба… Юра взял машину и повёз их самую забытую богом и партией глушь, какую припомнил. По дороге они заехали в лес, и Чуйко выбрался из машины, увлекая Василя за собой – тот шёл, не спрашивая, и когда они отошли достаточно далеко, где не было даже тропы, Юра велел ему встать на колени. Василь улыбнулся и засиял, будто от неожиданного подарка, но тут же настороженно закрутил головой. – Нас же могут увидеть… – Кто? – Ну… грибники… – Я тебя умоляю, – усмехнулся Юра. – Какие грибы? Конец апреля… Василь словно того и ждал – не то разрешения, не то благословения. Он рухнул на колени перед прислонившимся к дереву Юрой, приспустил ему штаны и потерся носом о полувставший член. Знать, что Василь ублажает его посреди, спору не было, общественного места, где в любой момент мимо может пройти затерявшийся деревенский, было невероятно, одновременно страшно и волшебно. Его мальчик старался, вылизывал, забирал глубже, и Юра кончил непозволительно быстро, не успев до конца насладиться этой волнующей ситуацией. Когда он пришёл в себя, Василь поднялся на ноги – раскрасневшиеся губы, горящие глаза, мокрые пятна на коленях; Юре вдруг подумалось, что Василь отдался бы ему везде, где бы он не приказал, словно его заводила возможность быть выставленным на обозрение. Щёлкнула ветка, и оба они мигом повернули головы на звук – действительно встретить здесь человека ни одному из них не хотелось. Но мимо деревьев промелькнул, как тень, коричневый бок косули – та и сама напугалась, заметив людей так близко, и быстро унеслась в чащу, к своим. Василь рассмеялся. – И правда, место укромное… поедем дальше? – Постой, – Юра перехватил его за руку, не давая отвернуться. – А как же ты? – Я?.. – Смущенно улыбнулся Василь и опустил глаза. Там, внизу – Юра видел – мешковатые спортивные штаны мальчишки натягивались в паху, заметно и дерзко. Немного хотелось оставить его таким, чтобы ерзал по сидению, закусывал губы и не знал, куда деть руки, боясь до себя дотронуться и тут же кончить. Но куда больше хотелось помочь, и теперь уже Юра опустился перед ним на колени. А после, уже у реки, в палатке, проводив закатное солнце, Юра драл Василя что есть мочи, не раздев, лишь приспустив штаны – и, когда почувствовал, что мальчишка на грани – перевернул его на спину, снова взял в рот и продержался до конца, не давая ни одной бесценной капле стечь мимо. Сам он кончил снаружи, на траву – негоже было доставлять Васильку лишних проблем, ему ведь даже вымыться негде. А когда вернулся, тот уже дремал: расхристанный, томный, даже штаны не натянул – настолько трогательно и непристойно одновременно, что едва было успокоившееся сердце снова зашлось диким ритмом. Юра изучил тело своего сладкого Василька, и то – вопреки его стоической сути и вполне предсказуемо его рвением – оказалось дьявольски отзывчивым. У Василя была чувствительная шея, плечи и лопатки, и когда они двое валялись в кровати в послеоргазменной истоме и неге, Юра почти невесомо целовал его там, а Василь стонал и выгибался, поддаваясь ласке. От неожиданных поцелуев в затылок, когда Юра настигал своего мальчишку посреди квартиры, подкрадываясь со спины, Василь вздрагивал и цеплялся за его руки, потому что его тело, он сам говорил, от этого становилось легким-легким, и словно парило в воздухе. Самым приятным заданием оказалось делать ему минет. Как и хотел, Юра всерьёз взялся исследовать Василевы вкусы – тем более, что при должном старании Василь мог кончить и два раза, и три, совсем как подросток. Ему тоже нравилось глубоко, и чтобы Юра при этом пальцами чуть сжимал его яички, даже в этом проявляя свою власть; три пальца внутрь, и Василь становился совсем невменяемым, не мог решить, куда ему толкаться, и очень быстро доходил до пика. Но Юра останавливался, прижимал его член у основания, чтобы начать сначала, потому что дразнить своего мальчика и раз за разом лишать его разрядки было удовольствием особого рода. Но ярче всего Василь реагировал, когда Юра вылизывал его сзади. В первый раз он смутился и попытался отстраниться, но Юра поймал его за бёдра и велел лежать, и не подчиниться Василь не мог – подогнул колени, выпятил зад и уткнулся лицом в матрас, покорно разрешая делать с собой что угодно. От каждого прикосновения языка он дергался, дрожал, а матрас заглушал такие звуки, которые даже уже насмотревшийся на все Юра от него прежде не слышал. Василь подвывал и толкался навстречу, почти рыдая. А Юра обожал мучить его дырку – языком ли, пальцами, членом. Он замечал, как она становится все более податливой, раскрывается все охотнее, а после секса не сходится сразу, а ещё какое-то время расслаблена и доступна и беспрепятственно выпускает его семя. Кончив внутрь, он любил водить по ней пальцами, наслаждаясь чувствительными всхлипами Василя. – Ты не представляешь, как сладко сейчас это выглядит. – Опиши мне, – попросил Василь. – Покрасневшая, мягкая… – начал перечислять Юра, легко надавливая на край. Он знал, что так часто пользоваться этой на все готовой задницей, порой даже со звериной жестокостью – идея не из лучших, но когда Василь сам себя так предлагал, было не отказать. – Разработанная. Каждый, кто увидел бы, понял, что ты отдаёшь себя, как девка. – Боже… – Василь задушевно всхлипнул. – Но не только это. Я вижу, как ты иногда уходишь… тебе бывает сложно ходить, да? – Иногда, – признался тот. – Не сложно, просто… ноги не держат. – Это заметно. И, думаю, не только мне, – Юра усмехнулся, оглаживая край, и, не думая, приложился туда поцелуем. Василь ахнул. – Все смотрят и не понимают, что же в тебе изменилось. А я знаю. Вот эта узкая сучья дырка, – и он резко загнал туда палец, почти без сопротивления, – стала уже не такой узкой. Потому что ты постоянно хочешь. И я тебя все время хочу. Темперамент всегда был Юриной главной болью – во всех его любовниках чего-то да не хватало. Максим был интеллигентски брезглив и позволял делать с собой немногое, да и в солдатской гонке было не разгуляться; поэтому обходились они малым, об остальном Юра фантазировал наедине с рукой. Ирочка – вот она была горячая, как пламя, но чересчур стыдливая. Кто-то вталдычил ей в голову, что советская женщина не имеет права на удовольствие – и когда Юра впервые опустился вниз, чтобы поласкать ее языком между ног, Ира сначала поддалась и открылась, но потом напугалась, оттолкнула его, зарыдала. Будь они оба лет на тридцать моложе, у них бы вышло – дерзко, горячо, страстно, потому что Юра видел, как она хотела, чувствовал, как она дрожала, когда все-таки позволяла ласкать заветную жемчужину рукой, – но пуританское воспитание это убило, и Юре становилось стыдно за попытки что-то изменить. С Викой было наоборот – она ничегошеньки не стеснялась, давала во всех позах, но очень технично, без искры. Как будто это было ещё одно ее оружие – приручить мужчину сексом, а собственное удовольствие было вторично, если было вообще. О прочих случайных любовниках и говорить не хотелось – к ним Юра ничего не чувствовал, а без чувств страсть смотрелась вычурно и пусто, как книги с неразрезанными листами на книжной полке. Была ещё, правда, Яночка – в прошлой, ещё питерской жизни, упрямая журналисточка, с которой он недолго встречался после того, как с Ирой у них разладилось. Яночка была и страстной, и готовой к экспериментам, но в ней был какой-то нечеловеческий надрыв – и все она делала с этим надрывом, будто завтра не новый день, будто завтра умирать. Вынести такое Юре, тогда ещё едва забывшему весь прежний страх, было сложно; а объяснить девчонке, по юности не помнившей ужасов войны, в чем загвоздка, было сложнее вдвойне. Так он ее и оставил – не попрощавшись, не предупредив, просто уехал и перестал звонить, а потом и вовсе забыл в круговороте своего московского быта. Василь же был тем, что Юре всегда было нужно: горячим, пылким и бесстрашно готовым на все. Но самое главное – Василя он любил, а значит, мог полностью с ним слиться и наслаждаться им любым: в постели, за столом, и просто глядя на его стриженную макушку в университетском коридоре. Секс с ним был прекрасен, но секс не был главным – и от этого пело не только Юрино тело, но и сердце. – Я ничего не могу с собой поделать, – пробормотал Василь. – Когда я думаю о том, как ты… меня… мне снова хочется. Я иногда представляю, что мы с тобой не здесь, – он говорил с трудом, потому что Юра все это время раздразнивал его сзади, медленно ныряя пальцами внутрь и также медленно вынимая. Но через вздохи и стоны Василь продолжал: – и не теперь. В какой-то эпохе, я не могу понять, какой… но у тебя большой дом, и ты часто дома, а я возле тебя, и в любой момент, когда тебе захочется, ты приходишь ко мне и берёшь… что хочешь. А в доме есть ещё люди, и порой ты берёшь меня прямо у них на глазах, и они смотрят… завидуют… а ты порой смеёшься и говоришь мне, что раз я такой… раз мне… все время мало… ты подумываешь позволить им… меня… Он не стал договаривать, но Юре этого и не нужно было. Картинка словно тут же сложилась в голове, и это было горячо: Василь отдаётся сразу двоим, а двое уже попользовали, по ногам у него течёт сперма, член стоит, и выглядит он, как самая бесстыдная блядь за всю историю человечества. Но одновременно с этим проснулось что-то неуютное, больное – одновременно с желанием в Чуйко закипела ревность. Он помнил робкое Василево признание о том, как в армии ему на секунду пришло на ум стать полковой шлюхой – и, хоть Юра и знал, что его мальчишка в жизни не стал бы такого творить, хотелось сделать так, чтобы даже думать об этом сил у него не оставалось. – Тебе мало меня одного? – Строго спросил он, загоняя внутрь сразу три пальца, резко и мстительно. – Нет! – Выпалил Василь, выгибаясь. – Я не могу всерьёз… представить… чтобы кто-то кроме тебя… но мне нравится об этом думать. Не просто о других… а будто ты мне велел. И ты смотришь. – Это очень красиво, – хмыкнул Юра. Это было как вирус: тяжело, сложно, но никак не воспротивиться. – Но ты только мой. – В Василя заходило уже четыре пальца. – Никому тебя… никогда… слышишь? Василь слышал – и, может, в ту секунду уже не понимал слов, но знал – Юра никому его не отдаст, ни с кем не будет делиться, и точно не позволит никому его обидеть. Он кончил от Юриных рук с протяжным криком, стискивая подушку, а Юра лишь улыбался, крепко держал его и давил изнутри, продлевая дикое и, как он знал, невероятное ощущение. – В кого ты меня превратил, – посмеиваясь, сказал Василь, когда они, разомлевшие, валялись в постели. – Скажи мне кто, что все это буду делать, я бы раньше со стыда сгорел. – Разве ж это я? – Чуйко съехидничал. – Ты такой сам… невероятный. Я просто помог тебе это понять. – Я не мужчина, Юр… я подстилка, – бездумно выдал Василь, и не было в его словах никакой соли – только озорство, будто одна мысль об этом его веселила. – Подстилка, Василёк, подо всех ложится… а ты же не станешь подо всех? – Ни за что, – выпалил тот, будто испугавшись. – Я хочу, чтобы кроме тебя, мне больше никто никогда не был нужен. Юра улыбнулся. Он и сам хотел такого же – чтобы Василь, его Василь, был с ним таким, и был всегда. В горе и в радости… вокруг них было слишком многое. Режим, готовый их наказать; люди, осудившие бы их с удовольствием палачей… но даже если что-то в мире переменилось бы, если бы они оказались в другом месте и в другое время, была ещё одна вещь, которую побороть не в силах была ни одна революция – возраст. Их разделяли два десятилетия, и однажды должно будет случиться и такое: Юра уйдёт, а Василь останется, и некому будет уже разрешить его одиночество. – Хочешь, чтобы я стал твоей последней любовью? – Полушутя бросил он. А ведь после того, как его не станет, Василь ещё сможет влюбиться. В женщину, веселую вдовушку, которая будет ему улыбаться и варить кашу по утрам… впрочем, это все пасторальная ерунда. Василь ни за что не станет искать себе человека, просто чтоб был человек – и на свой вопрос Юра знал ответ, и лишь сам перед собой разыгрывал смирение, не желая его признавать. – Ты уже стал моей последней любовью, – неожиданно ответил Василь и резко замолчал, будто неосторожно выдал какую-то тайну, и Юра понял: надо прекращать этот разговор, иначе через минуту они будут здесь рыдать, обнявшись. – Мальчик мой, да ты поэт, – хмыкнул он нахально, хоть и знал, что это может показаться насмешкой. – Но поэтому ты мне и нравишься. Василь больно пихнул его локтем, совсем по-детски мстя за насмешку, но не обиделся. Так они и лежали, пока он не заговорил снова: – У меня такого чувства никогда не было. Будто все на свете хорошо, все получится, все будет по-моему. Вернее, было, но давно… когда я ещё не знал ни о чем, и думал, что все вокруг меня – настоящее… – Да разве ж это плохо? – Юра прикрыл глаза и улыбнулся. Ему нравилось, что Василь переменился не только в их любви. Он перестал быть один, из глаз ушла задушенная тоска, и слова эти – о том, что все получится – необычайно грели душу. После стольких лет одиночества и попыток бороться с тем, что не побороть, он это заслужил. – Это… неправильно, – вдруг выдал Василь, и голос его звучал настороженно. – Я с тобой забываюсь… а ведь забываться нельзя. – Забываешься? – Да. Жизнь ведь не такая хорошая, как всегда с тобой. Настоящая жизнь… она чудовищна. Что-то будто царапнуло в груди, но Юра пропустил мимо ушей это «настоящая». Другой бы обиделся, взъелся: мол, а со мной тебе жизнь не настоящая? Но Василя он знал, как облупленного, и знал, что для него настоящая жизнь – не своя, другая, потому что и себя он считал не человеком, а каким-то узлом в пространстве и времени, через который все жизни на свете проходят. – Ты хочешь постоянно помнить, что жизнь ужасна? Зачем? – Ради тех, кто лишён роскоши забывать. Кто не может жить, не оглядываясь. Для кого жизнь – хоть какая-нибудь, даже ужасная жизнь – это подарок, а не ярмо. Юра растерялся. Он не знал, что это значило – то ли Василь неожиданно устыдился, и сейчас пытается себя наказать, то ли и правда его упрямая натура никогда об этом не забывала, и где бы он ни был, что бы не делал, он всегда носил этот груз с собой. А теперь – на короткое, почти незаметно время – забыл о нем, забыл благодаря Юре. – Ты не дашь себе быть счастливым до тех пор, пока в мире не останется зла? – Я не знаю, – помедлив, ответил Василь. – Я знаю другое. И я хочу, чтобы ты понял. Я не могу забывать постоянно. Я не могу променять все это на бесконечное счастье, пусть даже с тобой. Это бессовестно. Тяжёлые слова, будто камни, падали на Юрину душу. Василь словно отдалялся, пропадал, и уже сложился в одну маленькую точку, готовую вот-вот исчезнуть совсем. Но Юра не мог его отпустить. Такого гордого, ласкового, невозможного – человека, которого он, после стольких скитаний, по-настоящему полюбил. – Так чего же ты хочешь? – Спросил он холодно, боясь любого ответа. – Хочу, чтобы ты был со мной. Так долго, как сможешь. Но чтобы ты понимал, что это всегда останется со мной. Юра понимал. Он понял это, должно быть, ещё в тот момент, когда увидел Василя впервые – гордого, несгибаемого, пусть и забитого годами издёвок и презрения, но такого же чистого и светлого, как тот подросток, которого он никогда не знал. В некотором роде Василь не взрослел – а в некотором роде уже родился глубоким стариком, смотрящим сквозь время и пространство, и видящим вещи, которые другим не давались. И, как бы не старался Юра его опекать, как бы не выглядел для других сильным и важным, каких бы заслуг не имел – в долгой и бесконечной человеческой жизни Василь всегда был важнее, весомее. Юра правил здесь и теперь – Василь был главным везде и всегда. Его слово, его пронзительный взгляд вели Юру с их первой встречи – а может быть, и всю жизнь, потому что однажды им суждено было встретиться. Он не обманывался: Василь, при всей своей робости, неуклюжести, при всех своих диких подчас фантазиях, был гораздо сильнее. И за этой силой хотелось идти. Следовать туда, куда ни за что бы не отправился сам, что самому казалось глупым, опасным, детским – но с Василем Юра понимал, зачем нужны эти глупости и опасность, и почему без них никак. Он прижал Василя к себе, и тот зарылся носом ему в шею – тепло и щекотно от дыхания. – Сколько смогу… – пообещал он. – И надеюсь, что это будет долго.